Текст книги "Братья Александр и Николай Первые"

Итак, Сперанский не был поклонником Наполеона, ему эту роль приписал Александр, чтобы иметь благовидный предлог для удаления главного ставленника английской команды. Решив окончить первый этап игры, Александр удалил главного и символического англомана из своего окружения. Англичанам дипломатично указали на мнимое франкофильство Сперанского, так что формально придраться было не к чему. Англичане, конечно, всё понимали. Понимал ли это Сперанский? Никаких антигосударственных поступков не совершал, о проектах реформ английского образца его просил сам государь… но генезис не спрячешь.

Всю верхнюю английскую команду Александр отфутболил ещё раньше. Трощинского спровадили в отставку в 1806, вынудили уйти в 1807 Кочубея, Очёр навсегда отправился в армию в 1808, Чарторыйский уехал из Петербурга в 1810, за год до того сосланный в Вену Новосильцев вообще от горя запил по-чёрному. И – ничего. Когда лихолетье миновало, многих из барахтавшихся без дела выловили и снова отправили служить, отряхнув от лондонских иллюзий, они тоже вошли в первый призыв национальной администрации (как и писавший о них Корф). Совершенно то же уготовано было Сперанскому – и это совершеннейшая закономерность. При этом об остальных друзьях юности Александра (а это глава Непременного Совета и члены Негласного Комитета, самые близкие из приближённых) обычно не говорится ни с каким трагическим пафосом, типа, «опала великих реформаторов». Так, разве, «прожектёры, искатели мест…»5555
  «Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей / Что в жизни доброго он сделал для людей? / Не знаю – чорт меня убей…»


[Закрыть]

Параллельно совершенно гипотетическим преобразованиям младореформаторов Александр вёл реформу свою: он строил национальное государство. Из всех мегапроектов он целенаправленно выбирал только те части, которые были необходимы его зародышу. Взглянем на проекты Сперанского ещё раз. Они все из разряда: колхоз построен, высылайте колхозников.

Министерская реформа – ни что иное, как неудачная попытка Александра кавалерийским наскоком начать строить национальное государство сверху. Коллегии должны были отмереть постепенно сами. В министерства набрали кандидатов в национальную управленческую гвардию, но быстро выяснилось, что люди вообще не понимают, чего от них хотят. Тогда Александр затею бросил в стиле пусть идёт, как идёт и перевёл спекуляцию в инвестицию. Через 10 лет более-менее созрели не столько министерства, сколько их министры и аппарат.

Закон о вольных хлебопашцах – это тестирование, сколько вообще в России европейских людей, способных воспринять цели Александра по построению государства нового типа, если азиатов не бить палками. Оказалось мало.

Прибавилось граждан, в том числе, благодаря другим проектам Сперанского, целенаправленно отсеянных Александром от гигантской кучи плевел: дела просвещения и образования, в первую голову – голов, во вторую – народа. Лицеи должны были воспитывать с детства новую национальную элиту нового государства, университеты и семинарии – образовывать офицеров, чиновников, церковных и общественных деятелей – в гражданском и, в основном, секулярном духе – то есть граждан. Образовательный ценз на ключевые чины забивал гвоздь в крышку феодального гроба: он гарантировал, что в дворяне личные и потомственные не пройдут национально дезориентированные люди и давал национально ориентированным простор для роста через образование (оно было, разумеется, национально ориентированным).

Из сперанского свода французских законов а-ля рюс не пошло в дело ничего, т. к. гражданский кодекс был рассчитан хоть на каких-нибудь граждан. Их и во Франции-то было мало, но там их выращивали в крови и поносе 15 лет, так что Россия обрела свой свод (того же Сперанского V2.0) лет через четверть века, когда малой кровью граждан прибавилось.

Государственный совет – это единственное, что было воплощено из проекта реформы всего государственного устройства. На всё государственное переустройство не хватало «граждан». Кое-как по сусекам набрали только верхний слой – и то, приходилось время от времени лордов чистить. В Госсовете заседали чуть более граждане, чем в старом Сенате – и то хлеб. В полноценный национальный орган власти Госсовет вырос уже к концу войны. А первых 35 русских пэров согнали в течение полусуток – по повесткам, в новогоднюю ночь: «не рассуждать», «явка обязательна». Явились.5656
  У Сперанского 1 января был день рождения. Ему исполнилось 37.


[Закрыть]

Нельзя сказать, что кроме Александра никто не видел верного движения. Известен жестокий спор длиною в годы между Карамзиным и Сперанским – битва шла не на шутку, с использованием тяжёлых орудий в виде записок и докладов. Карамзин, как и Александр, считал дело воспитания граждан и создания самого гражданского общества превыше создания скорлупы институтов. Но именно Сперанский сделал всё возможное, чтобы не дать ему занять должность министра просвещения.

Прав в этом споре, конечно, Карамзин. Автомобиль невозможно доверить кучеру, вообще, чем совершеннее механизм, тем более образованным должен быть человек. Это мнение не умозрительное. Начинания Сперанского, из тех немногих, что были воплощены, крайне плохо шли без достойных управляющих. Те же немногие (лицей, например) что удались, целиком обязаны успехом не бумажным фантазиям, а удачным кадрам, практикам на своём месте.

Применительно к словесности, Сперанский пытался написать устав школ по программе «русская литература» с окладами жалования учителей и форменными фуражками – не имея ни русских писателей, ни их читателей: потом назначим тех и этих. В отличие от него Карамзин не менее серьёзно применял французские кальки, но использовал этот принцип значительно гармоничнее. Он сосредоточил свою деятельность не на абстракциях, а на эстетических потребностях текущего момента развивающейся русской цивилизации и готовности образованного слоя принять реформу. Он усовершенствовал язык, упрощая его и изобретая сами принципы его развития не менее фундаментально, чем Сперанский пытался изобрести свои. Карамзин в промышленных масштабах вводил правила, слова и стиль, изменил сам образ речи, и всё это принялось цвести на ухоженной екатерининским просвещением почве. Именно карамзинский язык обеспечил будущность первоклассной русской литературы, ставшей классической.

Не менее впечатляющая, его реформа оказалась своевременной, прошла легко и имела абсолютный успех. По сути, мы живём в языковой эпохе Карамзина, с небольшими изменениями, говорим и пишем на языке, который придумал он.

Сперанский, кстати, живым языком Карамзина почти не пользовался. Изобретши высокоумственный семинаристский канцелярит, почитал его совершенным.

Но эсперанто – язык мёртвый.

Сперанский родился духовным, а стал светским, не оставил по себе ничего. Александр родился светским и ушёл в затвор. Оставил всё. Такие дела.

Гоголь: за что такое счастье

Роль культуры в середине XIX в. понимали гораздо лучше, чем теперь. Обычно культурное развитие шло поэтапно: сначала распространялась высокая культура в среде аристократии, потом её трансформировали в национальную и спускали вниз. Задача России чрезвычайно упрощалась тем, что нужно было повышать её практически с нуля. Причём культуру сразу конструировали для всех слоёв населения и сразу – национальную. Николай I, например, понимая роль бумаг недостаточной, занимался цензурой лично (национально ориентированных цензоров ещё не было). Показательно его отношение к Гоголю, особенно в свете традиционной историографии, где Николай рисуется чёрными красками, а Гоголь – лебедь.

В 19 лет Гоголь приезжает из своей тмутаракани в Петербург, где из него мгновенно вышибли провинциальность захолустного ганца, едва не оформившуюся подражанием третьесортному сочинителю. Он быстро входит в круг Жуковского – главного конструктора новой русской национальной культуры (главного – после архитекторов А и Н Первых, конечно). Его произведения появляются в изданиях Свиньина и Дельвига. Он представлен Пушкину, как представителю культурного истеблишмента нового государства. В 25 лет безобразно образованный неуч занимает место адъюнкта по кафедре истории Петербургского университета. Его пьесам предоставлены лучшие сцены. Он финансируется самим императором. «Попёрло!» За что такое счастье?

А вот за что.

Гоголь закончил Нежинский лицей (в то время официально – гимназия с особым статусом), что было определённым знаком качества. Даже Царскосельский, на виду у монархов, образование давал весьма неровное, малороссийский же аналог – ещё хуже. Нужны лицеи были прежде всего – для воспитания новой национальной элиты с отрочества. С этой задачей справлялись и на периферии. Выпускниками не разбрасывались, правильно воспитанных молодых людей не хватало. Гоголю дорога была открыта не столько по протекциям (куда ж без них, конечно), сколько по бумагам. Талантливого националиста закономерно взял под крыло сам император. У дураков такое спонсорство вызывает удивление: где царь и где залётная птица? Но все лицеисты были наперечёт. Именно Николай задавал уровень госзаказа, ставя на высокую культуру. Он лично направлял Гоголя от местечковых жаргонизмов к изысканному слогу, полагая, что просторечные ругательства понижают планку.

А кто его издатели? Дельвиг тоже лицеист пушкинского розлива, только рангом выше, и тут всё понятно без лишних слов. Относительно же Свиньина, окончившего в долицейскую эпоху Благородный пансион при Московском Университете можно говорить как о националисте-самоучке, со всеми признаками комического перебора: у человека на руках 25, а он просит сдать ещё. Но в то время критерии попадания в «десятку» национализма не имели стандартов, поэтому у всех передовых наций можно встретить исторические перегибы с пустопорожними шекспирами и кулибинщиной (национализм был передовой технологией и имел высшую пробу государственного, даже имперского, а не фальшивого этнического). При этом Свиньин не только писал о кулибиных, но и был кулибиным сам.

Выпускников пансиона часто определяли в архив Коллегии иностранных дел, там можно было ничего не делать. Но человек этой обычной синекурой не воспользовался, а сделал карьеру на поприще одного из первых национальных администраторов. Интересным эпизодом является его пребывание в Америке, откуда он в 1813 привёз генерала Моро (убитого в первом же сражении) и где издал мимоходом свою собственную первую книгу. Входил в славную когорту Жуковского.

А Гоголь…

Драматург сам не понимал предназначавшейся ему роли, на которую ему намекали, давая поучительствавать в институте с характерным названием «Патриотический». Он рвался профессором в Киев, где сиял бы, конечно «сверхновой», но провинциального масштаба. По уровню образования на профессора он не тянул даже в Киев, а по уровню таланта был необходим в первоклассной императорской сборной. Не разумом, но художественным чутьём Гоголь прочувствовал, «как нужно». Хохоча над «Ревизором», Николай определил ему линию полузащитника национального государства.

Гоголь считал себя историком, в историки ломился и – имел такое право, поскольку история в его время была едва-едва написана, и не все каноны как следует забетонированы. Оставалось немало зазоров во времени и пространстве, где движения народов были возможны, а ещё более возможны интерпретации. Историей занимались дилетанты, и дилетант Гоголь на равных основаниях историю преподавал и по истории писал (то есть был даже официально профессионалом). Известен, например, его опус о великом переселении народов, представляющий собой не более и не менее спекулятивную версию событий, чем любая другая по той же теме (это, напомню, как бы V век, и о нём можно писать смело и на ха-ха без забот о правках и редакциях).

Как один из столпов новой национальной администрации он работал по направлению эстетического национализма (без отрицательной коннотации, которую придал этому слову XX век), пытаясь нащупать художественные границы приличия, которые в то время определены не были и тестировались всеми, от Булгарина до Пушкина. Сама история проходила верификацию внедрением в массы беллетризованных версий.

Стандартообразующим историческим романом считался «Уэверли», ультрафиолетово политкорректная и рекордно унылая приключенческая нудятина, в конце которой каждый был вознаграждён наследством и годовым доходом от авторских щедрот: ганноверские короли получили своё, английский пэр своё, шотландский клан своё (наследство и годовой доход – это суть всей английской литературы). Что утверждает шотландец Скотт? Ах, до чего хороши наши шотландские Стюарты, объединившие унией два царства, но ещё лучше замечательные ганноверские, за Великобританию которых топим и топить будем. Громовые аплодисменты. Долго не смолкающие овации.

Ничего не напоминает? Киевскую Русь, Рюриковичей? В истории любой империи найдутся свои унионисты стюарты и романовы. Если романист найдётся талантливый.

Историческая литература – наследие романтизма, с возмужанием реализма этот ювенальный жанр отправился в детский сад, – в самом деле, кому ещё могут быть интересны 3 или пусть даже 4 мушкетёра?

Лицеистов только что написанной историей кормили полной ложкой, и школяры ей легко увлекались. Позубри-ка латынь, – а история – это вкусная занимательная беллетристика о героях, злодеях и волшебниках (до того по той же причине бестселлерами были Четьи-Минеи). Студенты лезли вглубь в надежде отыскать подробности – и проваливались в пустоту, поскольку под радужной плёнкой мыльного пузыря битв и династий не было ещё ничего, – и лицеист Гоголь смело взялся (ввязался) экспериментировать с дописыванием контекста. Но детали русской истории уже рисовали дилетанты академические, поскольку Россия конвенционально вошла в сеть европейских держав. Однако это в целом. А вот отдельные её части, например, Украина оставались Диким Полем исторического фольклора, Лысой горой для дилетантов-шабашников. Кто хочешь залетай – что хочешь хватай.

Гоголь догадался об этом буквально. Налетай, бурса! Халява! Его Украина – место девственно пустое, оказалась плотно заселена им до античности симпатичными русалками и вурдалаками, где наперегонки с колдунами летают гробы и вареники, и где на службу в церковь ломятся не православные, а легион нечистой силы. Только что выпущенный студент, хохоча и хлопая себя по коленке, выписывал из Петербурга волны юных философов и мелких бесов, что интерференцией породило в Киеве богослова верхом на ведьме, а под конец слилось в химеру святого чёрта Тараса.

Который, конечно, не начало эпического мифа, в коем Бульба – грубоватый, но благородный вальтерскоттовский Мак-Айвор в ливрее хардкора XVI века, а финал сказочного триптиха о зазеркальном Запорожье «Страшная месть» и «Вий».

Сам Гоголь – это, конечно, последователь не английского скалистого историзма и не немецкой воинственности мифа о Нибелунгах, шлифовавшихся как раз в то же самое время, а итальянского эстетического реализма «Обручённых», столь ненавидимого германской литературой смыслов и представлявших собой мир, где можно по-казацки вольно гулять вдоль и поперёк линий жизни изящной словесности.

Средиземноморская правда стократ живописнее западноевропейской сказки, как «луна Италии теплее лондонского солнца», и не случайно сам Гоголь жил в Риме и вольно гулял по Апеннинам с французским итальянцем Брюлловым, а по Ближнему Востоку с греческим однокашником Базили, бывшими, как и он, атлантами русской национальной администрации.

Сначала на литературных подмостках, а потом и в преподавательской деятельности Гоголь удачно принялся специализироваться (спекулировать) на истории малой родины: Малороссии, Украйны, Запорожского казачества. Юный мечтатель постановил себе написать научный многотомник по истории Украйны, но информации ему хватило на три лекции – дальше он провалился в фактическое болото. О Малороссии даже времён Богдана Хмельницкого было известно примерно столько же, сколько о великом переселении народов. (О России знали немногим больше.) Осознав это, Гоголь не постеснялся засунуть руку по локоть во времена Унии и даже в карман XV веку. Это был абсолютный рекорд. Проверить было ничего нельзя.

Вообще, к моменту, когда Гоголь взялся сочинять свою историю Украйны со славными Бульбами, но сугубо славнейшими Потёмкиными, самым популярным русским историческим романом был «Юрий Милославский» Загоскина, выдержавший с 1829 несколько изданий. С ним конкурировали булгаринские (полуавтобиографические) «Димитрий Самозванец» и «Мазепа». Повествовавший о тех же баснословных временах «Борис Годунов» был написан раньше, но завалялся у николаевских рецензентов, после чего государь дружески предложил Пушкину переделать драму по фирменному вальтерскоттовскому клише, чего, по счастью, сделано не было. (Пока валялось, Булгарин спёр некоторые ходы. Зря. Вообще щедрый на раздачу идей Пушкин обиделся.)

Контекст событий выглядит так. После мировой войны 1792 – 1815 Россия вступила в прямую конкуренцию с новым мировым лидером Англией. Это произошло в истории страны впервые, и опыт лобового противостояния был небольшой. Венская система Александра I прямо запрещала всякие войны в Европе, а мировые лидеры постулировались союзниками, и не против кого-то, а в борьбе за мир. Именно тогда и возникла опосредованная конкуренция с подставами и плевками.

Одной из модных арен холодной войны был национализм, со всеми ложноножками. Щупальце национальной администрации новоиспечённого национального государства гребло под себя, а национально-освободительные движения щупали на прочность соседа. Тут важно было не перепутать! Кажется просто, а по неопытности запинались все. И конечно все империи имели критические уязвимости на украинах-окраинах. Этим, натурально, пользовались: совместно против Турции в деле Греции или по отдельности, в Канаде или Закавказье.

Вообще, фольклор украинцев начал придумывать имеретинец Церетелев. Это не должно смущать. В империи все равны, и присоединённые позднее грузины назначались украинцам более равными: у них имелся свой язык, своя азбука, свой патриарх и свои святые; не так давно было даже взаправдашнее царство-другое. Был и худобедный опыт сочинения своей истории, в генеалогических целях своей аристократии. В 1819 году Церетелев издал «Опыт собрания старинных малороссийских песен». Дело притормозили по причинам не поэтическим (подделка была очевидна, ну и что), а прозаическим. Готовилось дело Греции, и троллить украинцами Австрию было не ко времени.

С Украиной было не так просто, как с Грецией, которая была чужая, и которую было не жаль (значение православия преувеличивать не стоит, это был тот увязший коготок, за который вытягивали Турцию). Украинизация была: мегавыгодна – в Австрии, умеренно выгодна – в Польше и совсем ни к чему в самой России. То есть, национализация «украинцев» шла по тонкому лезвию. Украинцев придумывали как народ, чужой для немцев и поляков, но свой для русских. Опять-таки, только с виду просто, но понятно не всем. Отсюда столько нелепостей в деле. Людей не плохих, а просто не уловивших суть, шлёпали и отпускали, как Костомарова. Вдобавок, чтобы дразнить австрийцев, использовали ещё и славянство поляков. «Руки прочь от славян» – это для немцев: в группировку сепаратистов объединили австрийских украинцев и поляков. «Руки прочь от православных» – это ножницы для поляков польских. Трансграничная конструкция была трёхъярусной, но Гоголь справился на гениальной интуиции, а прочие от большого ума – не очень.

Как Николай поддержмвал канадских сеператистов

С уходом Александра I, который мог дать асимметрично по зубам (а иной раз делал это и превентивно, например, в Орегоне), англичане стали присматривать, кого можно национально освободить в России, желательно с доброй резнёй а-ля индостан. Но чисто технически это было непросто: Россия страна – континентальная, Англия наоборот. Практически речь могла идти о традиционно бузотёрствующих поляках, с отдельным впрыском польских евреев, а также малых горских народах. Однако только к Кавказу было возможно подобраться по морю. При этом, воздействовать на православную Грузию тоже не получалось, структурированные вожди, интегрированные в истеблишмент метрополии не были заинтересованы в нарушении статус-кво (над багратионами хихикали, но наливали), зато так называемые мусульманские «черкесы», слишком мелкоплеменные, чтобы их бугры могли причаститься имперским титулам, с трудом, но подверглись влиянию заморских учителей (учили, в частности, работорговле).

Восточное побережье Чёрного моря представляло собой совсем не курорт, а настоящий субтропический ад. Черноморская береговая линия крепостей только создавалась и зияла огромными лакунами. До середины 1830-х еле-еле прозябали крепости Анап, Геленджик, Гагра, Редут-Кале, Поти и Сухум с никудышной связностью как между собой, так и с метрополией (по морю). Проникновение туда/оттуда вглубь материка было практически невозможно: только для одной-единственной крепости в Геленджике удалось с боями доставить материалы по суше. Ещё в 1812 Александр хотел добиться от Турции открытия транзита в Грузию по долине реки Риони в качестве маршрута, альтернативного Большой Грузинской Дороге – для поставок с побережья. Получилось это только с подписанием Адрианопольского трактата после молниеносной войны 1828 – 29, и то лишь юридически.

Так или иначе, контроль за морем равно как и за сушей был никудышный, недоукомплектованные гарнизоны охраняли сами себя, потихоньку вымирая и находясь в постоянной блокаде, вместо того, чтобы «замирять» местные племена.

Русские сепаратные успехи в дележе тела «больного человека» (так Николай называл Турцию) Англию взбесили. Вовсю началась контрабандная торговля и поставки оружия горцам, вплоть до пушек. Дело кончилось скандалом с судном «Виксен» (поставка горцам по морю вооружения для борьбы в old-style духе «неверные», «газават»), на которое Николай ответил поддержкой канадских сепаратистов в стиле организованной старшим братом чехарды в Орегоне накануне доктрины Монро.

Для карантина и таможни русские открыли в 1832 два порта: Анап и Редут-Кале. Но в ноябре 1836 российский бриг «Аякс» задержал английскую шхуну «Виксен» в акватории Суджук-Кале (Новороссийск). Шхуну взять с поличным не удалось: оружие уже успели выгрузить, на борту обнаружили незначительный груз контрабандной соли и известного английского шпиона. Но по дипломатическим каналам выяснили, что оружие там было. Скорее всего, сведения поступили из окружения двойного агента и друга юности Александра I Адама Чарторыйского. Тот, как и большинство политизированной (но ещё не национальной) аристократии в то время, работал на несколько сторон одновременно.

Шхуну конфисковали и с английским юмором переименовали в «Суджук-Кале». С острова раздался слитный вой чёрного пиара: «пираты», «оккупанты», «свободу Черкесии». (Вообще же дело «Виксен» было очевидной и успешной провокацией самого русского правительства.)

Теперь с тёплого моря в холодную Канаду.

Канада – это сохранившие верность короне во время Американской революции колонии, ставшие английскими после Семилетней войны, когда Франция почти стопроцентно была выдворена из Америки. Отсюда ясно, что французское влияние там было сильное, но дело было даже уже не в этнике. А в том, что все революции делает 1%, а не 99. Не французский, но канадский сепаратизм всегда с радостью поддерживался Соединёнными Штатами, союзником Франции, – но союзником, не желавшим менять у себя на севере власть одного заморского государства на другого. Долгое время сепаратисты играли любимым английским лозунгом: хотим парламента. Но то, что англичане с боями и революциями продавливали в других странах, в своих колониях внедрять не спешили.

Вооружённое восстание вспыхнуло в конце 1837, было разгромлено, и повстанцы (несколько тысяч человек, то есть очень много) укрылись в США. Отношения между Англией и Америкой были такими, что канадские правительственные войска вторглись даже на территорию США в погоне за бунтарями. Президент отправил ноту, какого чёрта на территории суверенного государства англичане сожгли шхуну (типа «Виксен», ха-ха), снабжавшую сепаратистов оружием, но никакого ответа и вовсе не получил. Через год американцы совершили налёт на Канаду. Дело шло к войне, вдобавок, в связи с финансовым кризисом 1837 многие американские штаты отказались платить проценты по заокеанским кредитам, а то и вовсе не желали признавать сами долги. Ещё вдобавок, Канада и США не могли договориться о границе севернее штата Мэн и в Орегоне, так что британские канадцы и федеральное правительство США взаимно ассигновали деньги на войну.

Во время вручения верительных грамот Николай недвусмысленно заявил новому американскому послу в Петербурге Далласу о своей поддержке делу отделения канадских колоний. (Напомню, что друг Александра I и автор «доктрины Монро» Адамс, став президентом, проповедовал «США от полюса до экватора», включавшие территории Канады и Мексики.) Как намёк, с послом также кулуарно обсуждалась первая попытка присоединения к США Техаса (по заявке последнего).

Получив от США (и от своего посольства в США) сведения, что сепаратисты имеют мало шансов на реальную победу (не хватало своего Ленина с командой спецназа), императорское правительство решило убить нескольких зайцев. С одной стороны, Россия подливала масла в огонь, как могла, продемонстрировав решимость поддерживать сепаратистов до конца, с другой – налила дипломатической воды верности принципам Священного Союза и официально поддержало королеву Викторию (но не Палмерстона, смещение которого считалось национальным приоритетом, – и на несколько лет гению дипломатии пришлось подвинуться).

По просьбе помощника президента США с лидерами сепаратистов встретился русский посол в Вашингтоне Бодиско. Самому помощнику он заявил, что Англия сама и всюду покровительствует сепаратистам, и неплохо бы ей испытать то же на своей шкуре (она, впрочем, испытала, как никто, в 1776). Официально всё было предельно прилично, но инсургенты ушли из дома посла с набитыми карманами. И, видимо, не раз – раз об этом стали писать газеты.

Интересно, что российской дипломатии на тот момент удалось состряпать массу выгодных дел: почти покончить с вмешательством Британии на Кавказе, вбить очередной клин между дружественными США и враждебной Британией, при этом сохранить нормальные отношения с обеими странами, и даже – добиться выгодного урегулирования между Российско-Американской Компанией и Компанией Гудзонова Залива (между ними была суррогатная сухопутная граница в Америке). Последнее сварганили настолько качественно, что во время Крымской войны обе компании проявили что-то вроде суверенитета, объявив о нейтралитете и взаимной защите людей и товаров.

Пальмерстон, грозивший войной, заткнулся так быстро (а в 1841 ушёл в отставку), что газеты не успели отреагировать, и по инерции ещё продолжали чёрный пиар. А что случилось? Впервые был применён принцип самоопределения наций-«канадций». Именно его успех так испугал британский кабинет. Вот эту акцию, где религией и прочей дребеденью («нет налогам без представительства») уже совсем не пахло, можно считать началом настоящей национально-освободительной борьбы. Это – не Греция, азиатов которой умудрились притянуть за уши к эллинам и византийцам, и не Латинская Америка с интербригадами, это просто заявление белых: «как хотим, так и сделаем». Надо сказать, поддержка России и США была довольно игрушечной, но каков мог быть гризли, если таков плюшевый мишка.