Текст книги "Камень власти"

Глава 7
Без вины виноватый

Тугой, шитый бисером кошель опустился в протянутую пухлую ручку.

– Закончим это дело, – стройный барин в высокой треуголке с алыми перьями, как носят только очень богатые господа, те, что ездят в каретах по шесть лошадей и посещают английские лавки на набережной, улыбнулся горничной. – Конечно, ваша хозяйка не должна ничего знать.

«Уж, конечно», – девушка кивнула. Она-то понимала, какую трепку устроит ей графиня Елена Степановна, если только заподозрит, что ее записочки, спрятанные подальше цветных ниток в черном ларце для рукоделия, попали в чьи-то – ой, горничная не знала, чьи – но очень щедрые руки.

Устоять было невозможно. Целых двадцать рублей. Такие деньги можно ссудить ученику куафера Петруше, что у Зеленого моста. И неужели после этого он, открыв свое заведение, не возьмет ее замуж? Если, конечно, графиня Елена Степановна отпустит, а ведь после того, что совершила сегодня лукавая холопка Куракиной, ее могли ждать только кнут да ошейник где-нибудь в подвале графского дома. Ой, страшно! Ой, охота в люди!

Двери маленькой кофейни на Английской набережной захлопнулись за прекрасным господином в треуголке с красными перьями. «Ну чисто бойцовый петушок из стаи барина Семена Петровича! И до чего же эти ляхи, ах, совсем не такие…» Девка заулыбалась, встала из-за круглого красного стола с вазочкой эклеров по середине и, ничего не дав подбежавшему половому (А чего давать? Барин ее кофием не поил), побрела к выходу.

Оказавшись на улице, молодой поляк сел в собственную двухместную карету и, захлопнув дверцу, постучал пальцем, затянутым в алый лайк перчатки, по переднему стеклу. Его утонченному естеству претило кричать во все горло: «Пошел!» – как делают эти русские невежи. Тем более подобное поведение было несовместимо с его дипломатическим рангом. Станислав Понятовский, посол Речи Посполитой, – это уже не простой секретарь английского посольства при сэре Уильямсе, добром старом друге великой княгини, готовом пригреть чужестранца из милости и расположения к Като. Теперь Стась сам мог кому угодно оказать покровительство или… погубить нежданного врага. Но у него нет врагов. Он так мил и добродушен!

О, Като, Като… Станислав осторожно провел тонкими пальцами по голове, стараясь не смять аккуратно завитых буклей на висках. А хотелось-то изо всей силы вцепиться в пышную гриву длинных, как у девушки, надушенных лавандой кудрей и резко рвануть ее на себя, чтоб адской болью уравновесить другую боль. В душе. Вместо этого посол постарался глубоко вздохнуть и взять себя в руки. «Бедный, бедный Стась. Как же она жестоко посмеялась над тобой! И с кем? С каким-то солдатом!»

Как можно было променять его: философа, ученого, дипломата, настоящего польского аристократа, наконец, на грубое гвардейское животное, которое только и делает, что жрет и ржет, как лошадь? Посол не понимал и никогда не смог бы понять. Видимо, в самой Като, несмотря на всю утонченность ее бесед, на пиршество ума и духа, которым они предавались вместе над томами Вольтера и Локка, было что-то грубое, животное, что требовало ответа на свой мощный призыв, но не находило его в упоительно-тихих, переливчато-нежных вечерах со Стасем.

Понятовскому грустно было сознавать это. Но стеклянный дождь в его душе, начавшийся сразу после памятного разговора с Като, все не прекращался. Тогда она ненавидела себя за измену и готова была купить его прощение, сбыв случайного любовника подальше от двора в действующую армию, а он… Он, затаив обиду, разыгрывал равнодушие, холодность и презрение. Он еще раз оскорбил ее, посоветовав удержать при себе «преторианца». Разве тогда Стась мог предположить, что брошенные им в запальчивости слова Като примет за чистую монету. Что великая княгиня обдумает все серьезнейшим образом, взвесит «за» и «против», а потом… последует его совету.

О, эта рассудочность! Эта немецкая расчетливость в сочетании с немецкой же ненасытностью. Холод ума и жар тела. И такая женщина была его первой любовью! Хищная и прекрасная. Нежная, как лебедь. Сильная, как волчица.

Она сожгла его душу. Опустошила чистый родник первого чувства.

Стась еще раз вздохнул и провел рукой по щеке. На кончиках его пальцев остались следы белой рисовой пудры и алые смазанные пятнышки румян. Да, он придворный человек и обязан сохранять хладнокровие. Он отомстит. Не ей. На нее у него не поднялась бы рука. Но этот солдат должен уйти.

Понятовский аккуратно развернул лоскуток шелка, который скрывал стопку маленьких листочков бумаги, и углубился в чтение. Горничная не даром получила свои серебряники. На вздрагивающих от каретной тряски коленях Станислава лежал в россыпи коротенький роман графини Елены с тем же наглым преторианцем, который сейчас стоял у него на пути.

Госпожа Куракина была любовницей самого Петра Шувалова, могущественного президента Военной коллегии, одного из любимых друзей императрицы, когда-то помогшего ей взойти на престол. Шувалов казался Понятовскому человеком грозным и даже жестоким. Он явно не потерпел бы соперничества с каким-то лейтенантом преображенцем и легко мог отправить его в Восточную Пруссию, где гремели пушки и воздух был напоен порохом сильнее, чем на вечерах во дворце запахом духов и воска.

Сейчас в руках у Станислава находился отличный способ загнать врага, как говорят русские, за Можай. Встреча с Шуваловым была возможна на любом приеме или просто в покоях Летнего дворца Елисавет. Однако осторожный дипломат предпочитал действовать незаметно, ведь и в доме графа есть камердинеры, согласные за небольшую сумму просто подложить сверток с записками на стол своего хозяина. Сам Стась хотел остаться в тени.

Расчет оказался верен. Петр Иванович долго теребил пеструю поверхность бумажек пальцами, не вчитываясь в текст, а только багровея на глазах от самой лысины до тройного подбородка. Затем с силой смял весь тонкий выводок любовных эпистолярий в один большой ком и залепил им в ближайшую майоликовую вазу, такую высокую, что ее пушечного жерла не видно было даже стоя на цыпочках, и поэтому гости вечно швыряли туда огрызки яблок, косточки от абрикосов и всякий мусор.

Через два дня вопрос о переводе лейтенанта Преображенского полка Григория Григорьева сына Орлова в действующую армию был решен. Но прежде чем отправить адъютанта месить глину в Пруссию, Шувалов хотел ему кое-что сказать.

Вечер Григорий провел в трактире. Он не был пьян и домой возвращался лишь чуть навеселе. Последняя неделя удивительным образом изменила его жизнь. Мог ли он предполагать, мог ли надеяться, что великая княгиня не только узнает его, но и сама найдет? И где? В заведении Дрезденши.

Вот характер! Никакого смущения! Дело есть дело. Хоть в болоте, хоть в выгребной яме.

От того, что цесаревна посчитала себя в праве явиться за ним аж в бордель, она ничуть не потеряла в глазах Орлова. «Робкой ее во всяком случае не назовешь». Гришан не любил робких. Наоборот, сейчас ему казалось, что одного присутствия великой княгини достаточно, чтоб превратить любой кабак в Версаль.

На углу Галерной Орлов свернул в темный проулок, как делал всегда, когда хотел срезать путь домой. Тусклый свет фонаря, слабо покачивавшегося на ветру, исчез за спиной. Ориентируясь по памяти, Гришан обогнул большую помойную кучу и двинулся к арке следующего двора, как вдруг сзади ему на плечи кто-то навалился, а когда Орлов было повернулся, чтоб стряхнуть с себя нежданного драчуна, еще двое повисли у него на руках.

Возня в темноте продолжалась бы довольно долго, если б первый из нападавших не огрел Григория по голове поленом, выхваченным из березовой поленницы у ближайшей стены.

– Черт бы вас побрал! Смутьяны! – Из соседнего окна на голову дерущимся вылилось ведро воды. Но Григорий не почувствовал этого. Незнакомцы подхватили его и, как мешок, потащили прочь.

Серый день по капле цедил свет сквозь крошечное окошко под самым потолком. При желании Григорий мог просунуть в него руку. Но никакого желания он не испытывал. Вровень с дырой шла деревянная мостовая, с которой внутрь стекала жидкая уличная грязь. Барабанил дождь.

Сколько Орлов провел в каземате? Где находился? Кто на него напал? Он не знал. Гришан растер замерзшие ладони и с трудом прошелся от стены к стене.

Камера была тесной. Низкие подвальные своды из старого растрескавшегося кирпича не позволяли разогнуться в полный рост. На полу не было даже вязанки соломы, но если б Орлову и вздумалось сесть, при его росте он не смог бы вытянуть ноги.

Грязным пальцем преображенец поковырял потолок. Красное крошево забилось под ноготь. «Вот черт! Когда это строили? – подумал он. – Лет тридцать назад, не больше, а камень – сплошная каша. Вот место! То дождь, то холод. Не стоит тут город. И стоять не будет. Земля не держит».

Дверь скрипнула, и в узкую, на мгновение приоткрывшуюся щель кто-то невидимый сунул оловянную кружку, накрытую куском хлеба. Григорий был голоден, но от удара по голове его до сих пор мутило, и стоило Орлову поднести ржаной сухарь ко рту, как его кишки немедленно отозвались позывом к рвоте. Он жадно осушил кружку воды и было собирался попробовать сесть, когда его внимание привлекли стук копыт и легкий шелест каретных колес. В окне были видны только красные лаковые спицы и разбитые каблуки лакеев, спрыгнувших с запяток.

Где-то близко хлопнула дверь. За стеной по невидимой лестнице поспешно затопали ноги сторожей, а потом послышались тяжелые, значительные шаги, словно тот, кто спускался за первыми шустрыми ребятами, сознавал важность и солидность каждого своего движения.

– Он связан? – От этого низкого голоса у Григория перехватило дыхание. – Нет? Полагаете, не сбежит?

Его сиятельство ни то закряхтел, ни то захихикал, и у непутевого адъютанта графа Шувалова на сердце стало еще тяжелее. От Петра Ивановича Орлов не ожидал добра, хотя, вероятно, сам граф считал себя покровителем небогатого молодого офицера. Григорий закрыл глаза. Он виноват. Что правда, то правда. Нельзя было тянуться за несбыточным. Ловить журавля в небе. Не в свои сани не садись! Кто он и кто она? Открыла кобыла пасть на хозяйский овес!

«Но почему приехал граф Петр, а не его брат? Ведь меня загребли в Тайную канцелярию? Или…» Дубовая набухшая от сырости дверь натужно заскрипела, и сторож с силой выдавил ее внутрь.

– Ваше сиятельство, ваше сиятельство! Сюда.

Согнувшись в три погибели, граф Петр впихнулся в тесный погреб, где, право слово, двум людям таких внушительных размеров, как Шувалов и его адъютант, делать было нечего. Григорий инстинктивно отодвинулся к стене. Он не боялся своего начальника, просто не хотел тереться с ним боками в узком закутке.

– Э-хе-хе, Гриша, – Петр Иванович присел на немедленно подставленный ему сторожем табурет. – Попал ты, да-а, как индюк в шти. Кабы не моя мягкость… торчать бы уже твоей буйной головушке на шесте посередь двора. Э-хе-хе.

– Ваше сиятельство, – Орлов неловко поклонился начальнику. – Полагаю, произошла ошибка. Где я? В чем меня обвиняют? Почему схватили и заперли здесь? – Он уже знал, что будет молчать обо всем, связанном с великой княгиней. Лучше умрет, чем разожмет зубы. А потому решился тянуть время, чтоб разузнать побольше.

– Какая ошибка? – Красные свиные глазки Шувалова хитро прищурились. – Никакой ошибки нет. Ты здесь, чтоб, не дай бог, не быть в другом месте.

– Ваше сиятельство говорит загадками, – машинально отозвался Орлов, глядя на красное от духоты лицо начальника и прикидывая, скоро ли тот сорвется на крик.

– Ты был с ней! – заорал граф.

– С кем? – Гришан и глазом не моргнул.

– Сам знаешь.

– Видит бог…

– Не гневи Бога! – Его сиятельство воздел руки вверх и провел толстыми пальцами по потному лицу. – Был?

– Не возьму в толк, о чем вы? – «Да что он так бесится, словно у него шило в заднице?»

– Был! Был!! Был!!! – иступлено завопил граф, топая ногами.

Григорий никогда не видел своего начальника в таком состоянии. «Эка расходился!»

– Да с кем, сударь мой? Почем мне знать, коли вы не говорите?

– Собака! – прохрипел Петр Иванович. – Глумишься? Ужо тебе!

Из-за дверей по его зову явились два дюжих лакея и разом набросились на Орлова. Будь Гришан здоров, он бы мигом разметал их, но после удара по голове Орлов плохо держался на ногах. Ему заломили руки, приперли к стене и пару раз крепко дали под дых.

– Будешь отвечать, кобель подзаборный? – В голосе Петра Ивановича звучало разраженное торжество.

Григорий мотнул головой.

– Еще, – потребовало начальство.

Орлову врезали по зубам.

– Был с ней?

– Нет.

– Ноги выдерну!

Удары градом сыпались на беззащитную голову Гришана.

– Был?

– Да с кем? – возопил несчастный адъютант.

– С этой шлюхой! – Шувалов чуть лбом об стенку не стучался. – С этой грязной потаскушкой, на которой…

«Это он о ком?» – поразился Григорий.

– Да знаешь ли ты, сопляк, – продолжал граф, брызгая слюной, – что я вожусь с ней, только ради развлечения! Как с обезьяной в бубенцах! А ты… ты… смел обмануть меня! Елена…

«Так он о Ленке?» – Дикость происходящего дошла до Орлова не сразу. Зато потом Григория скрутил такой хохот, что лакеи едва удержали его у стены, иначе он бы рухнул на пол.

– Так ты был с ней? – озадаченно спросил Шувалов.

У адъютанта началась истерика.

– Да, да, да! – Он хохотал, захлебываясь и выплевывая кровь на пол.

Признание, сделанное вдруг с такой легкостью, еще больше разозлило Петра Ивановича.

– Шельмец! – Шувалов выпростал из кружевного манжета руку и несколько раз ударил Григория по щеке, чтобы привести в чувства. – Неблагодарное отродье! Я вытащил тебя из дерьма. Отмыл, одел, дал жалованье! А ты… А ты измазался об эту гулящую бабенку!

«Кого он к кому ревнует?» – мелькнуло в голове у Орлова.

Граф задержал ладонь на его взмокших волосах и вдруг, резко сцепив пальцы, дернул голову адъютанта наверх, глядя в красивое, перекошенное от боли лицо.

– Что же ты наделал, Григорий? – почти мягко произнес он. – Я хотел быть твоим другом, покровителем, помогать тебе продвигаться наверх, следить за твоими успехами…

Орлов был готов поклясться, что начальник сейчас зарыдает.

– Если ты поклянешься мне оставить графиню Елену, забыть ее, – Шувалов шмыгнул губчатым носом, – вести себя примерно, благодарно, с почтением, – он снова заглянул в лицо Григорию, и на этот раз взгляд его сонных глазок был почти просительным, – я забуду все, – граф вытянул из кармана чудовищных размеров платок и шумно высморкался, – мы немедленно поедем домой…

«А хер тебе», – подумал Григорий.

– Если же нет, – продолжал граф, задетый молчанием узника, – на тебя наложат оковы, и ты неделю проведешь здесь на одной воде без хлеба. Потом тебя отправят в Пруссию, в действующую армию.

– Да хоть в Африку, – взорвался Гришан, – только бы подальше от твоих лап!

Граф сделал лакеям знак, и они, оттащив наглеца от начальника, качнули и со всей силы ударили его об стену.

– Хам, отродье хамово, – констатировал Петр Иванович, выходя.

Григорий ненадолго потерял сознание, а когда пришел в себя, услышал стук молотка по железу возле своих ног. Руки уже были скованы. Один из лакеев подтянул цепь, шедшую от наручников, перекинул ее за чугунный крюк, торчавший в потолке, и стал медленно подтягивать узника так, чтоб его тело повисло в воздухе. Из-за низких сводов камеры поза была особенно неудобной. Руки завернуты за спину и вздернуты вверх, спина сильно согнута, ноги не касаются пола.

– Э-э, мужики, – окликнул их Орлов. – А если я помочиться захочу?

– Ссы в штаны, – процедил один из лакеев и, отряхнув ладони, сделал товарищу знак выходить.

Но второй, видимо помягче, скривил рожу в ободряющей ухмылке.

– Потерпи, братец, – шепнул он Григорию. – Больше трех дней тебя граф здесь держать не станет. Дело не законное. Я сам слыхал, как он в карете жаловался.

– Идем, идем, – поторопил его приятель. – Не распускай язык. Не ровен час сам здесь окажешься.

Григорий опустил припухшие веки, и красная муть медленно поплыла у него перед глазами.

– Вы так легко изъясняетесь по-немецки и торчите здесь? – Новый шеф конногвардейского полка принц Георг Голштинский с негодованием воззрился на каптенармуса. – А я двух слов понять не могу из докладов ваших невежественных офицеров! Идите за мной, мальчик. Надеюсь, вы из хорошей семьи? Мне запрещено брать в адъютанты мещан.

Потемкин заверил, что он дворянин, и упомянул об университете.

– Manifik! Manifik! Не знаю уж, какие тут у вас университеты, – голштинец презрительно скривился, – но вас явно учили не баварцы!

Через день было подписано новое назначение.

А еще через день Георг отправил молодого адъютанта к графу Петру Шувалову с докладом о состоянии зимнего обмундирования полка. Надвигались холода, и кому как не бывшему каптенармусу знать, что конногвардейцы лишь на треть укомплектованы теплыми перчатками, а о сапогах на меху забыли с начала войны. Лошади болеют из-за недостатка фуража, сбруя раздрызгана, попон нет.

Граф Петр Иванович на правах откупа занимался военными поставками, но поскольку сейчас почти все отправлялось в действующую армию, глупо было рассчитывать, что расквартированным в столице полкам что-то перепадет. Живы? Не под пулями? И ладно.

В приемной Шувалова было тесно от докладчиков и просителей, ожидавших аудиенции. Молодой секретарь отобрал у Грица бумаги и приобщил их к огромной папке таких же сведений по другим полкам. Потемкин, конечно, не надеялся, что его допустят передать доклад лично графу. Да и не слишком этого хотел. О Шувалове ходили странные слухи, подтверждением которых отчасти служили вальяжные молодые секретари – все как на подбор смазливые, чуть расслабленные юноши, с девичьей грацией сновавшие между столами. Орлов в свое время тоже намекал, что с его начальником дело не чисто.

Пока Потемкин терся у конторок, заляпанных чернилами, и мыкался в поисках того из служащих, который даст ему для принца Георга письменное заверение канцелярии, что доклад получен, он краем уха услышал имя Гришана, проскользнувшее в чьем-то обрывочном разговоре. Вчера Иван пожаловался ему, что брата уже третьи сутки с фонарями ищут.

– Эй, там, из Конногвардейского! – Тощий, как щепка, правитель канцелярии махнул рукой. – Подойдите к аудиенц-камере. Сейчас будет выход генерал-адъютанта Яковлева, ему и доложитесь.

В первый момент Гриц растерялся, сжатый со всех сторон боками и спинами чиновников, ожидавших выхода графского любимца. Наконец через четверть часа двери распахнулись, и в зал выбежала мартышка, громыхая золотыми бубенчиками на дурацком колпаке. Следом с важным видом шли лакеи, на ходу принимая чулки, шейные платки, мятые манжеты, сбрасываемые их господином. Это был худощавый молодой человек с розовым ото сна лицом и всклокоченными волосами, которые волнами падали на широчайший (явно с графского плеча) шлафрок, подбитый беличьим мехом. Из-под халата высовывалась мятая кружевная рубашка, на босых ногах шлепали алые атласные туфли.

В окружении тучных генералов, увешанных орденами и лентами, Яковлев выглядел комично. Потемкина позабавило то подобострастие, с каким весь зал, как один человек, восхищенно выдохнул при виде графского фаворита. Яковлев картинно встал, опершись спиной о резную конторку красного дерева, и принял из рук подбежавшего буфетчика чашку душистого кофе со сливками.

Просители вереницей потянулись к руке. Послушав их сбивчивые речи минут пятнадцать, не больше, фаворит допил кофе и двинулся вдоль столов, принимая от секретарей важные бумаги, которые стоило показать графу. У одного из аналоев он замедлил шаг и уперся красными, едва разлипающимися глазами в молодого секретаря, который скромно потупился в присутствии начальства.

– Ну что, Макар? – лениво осведомился фаворит, доставая из кармана кулек с засахаренными орешками. – Ничему судьба Орлова не учит?

Гриц вздрогнул и навострил слух.

Юноша, которого назвали Макаром, поперхнулся и часто-часто закивал головой. Яковлев похлопал его по спине.

– То-то же. Не пытайся меня оттереть от графа, малыш. Один такой уже на цепи болтается. Хошь попробовать?

Несчастный Макар стал зеленее покрывала своего конторского стола и чуть не грянулся в обморок. Яковлев проследовал дальше.

Пока графский любимец шел между склоненными, точно рожь в непогоду, рядами просителей, Потемкин, затертый у самых дверей, краем глаза заметил, как бледный Макар бочком-бочком выскользнул из приемной и ринулся вниз по лестнице. Парень аж прыгал через две ступеньки, так рвался на улицу.

Гриц чуть подался назад и не без труда освободился от сжимавших его плеч и животов. В сенях дышалось легче, а во дворе изрядно помятый конногвардеец наконец расправил плечи. Он успел заметить, как прыткий Макар скакнул за бревенчатую стену конюшни и там пристроился в лопухах.

Гриц рванулся за ним и схватил парня за плечо в самый неподходящий момент, струя ударилась в край сруба и обрызгала Потемкину сапоги.

– Ах ты, гаденыш! – Гриц хотел въехать щуплому Макару по уху, но наткнулся на совершенно затравленный взгляд секретаря и опустил руку.

– Не бейте меня, ваше благородие, – лепетал парень, прижавшись к стене. – Я же не ради себя, как Яковлев. Мне мать кормить надо… братишек двое… Я никому ничего дурного не сделал. А Господь знает мои страдания…

– Да что ты, – отступил Потемкин, – я не то чтобы. Всякий добывает хлеб, как может. Бывает хуже еще, – он не знал, куда себя деть от смущения. – Ты, это, штаны надень.

«Господи! Пресвятая Богородица! Куда меня занесло?»

Макар поспешно натянул штаны.

– Мне бы про Орлова узнать, – Гриц почувствовал, что голос у него какой-то сиплый. – О чем это Яковлев плел?

Макар втянул голову в плечи и испуганно огляделся вокруг.

– Ей-богу, не знаю, ваше благородие. Почерк у меня хороший, а головой не вышел…

– Не крути. – Потемкин разом потерял к Макару всякую жалость и несильно вмазал ему по скуле. – Говори, как на исповеди, а то челюсть сверну. – Руки Грица стиснули синюшную шею секретаря.

– Ладно, – парень опять позыркал глазами по сторонам и придушенно сообщил, – Орлов, слышь ты, спутался с графской любовницей Еленой Куракиной.

«Эка новость!» – хмыкнул про себя Гриц.

– …А граф возьми да и узнай, – тараторил Макар. – Яковлев вчера похвалялся, что по приказу графа Орла свезли на его дачу на Каменном острове и держат там в подвале.

– А Яковлеву-то какая радость? – удивился Потемкин, слегка разжав пальцы и давая бедному Макару продышаться.

– Как же? Ваше благородие? – в свою очередь, удивился такой непонятливости секретарь. – Граф Петр Иванович Орлова очень из всех адъютантов выделяли. А Яковлеву это – острый нож. Да если б Григорий захотел…

– Видать, не захотел, – оборвал его Потемкин. – Спасибо за сведения. Прости, что шею помял. – Он потрепал Макара по плечу и, оставив перепуганного секретаря за конюшней, поспешил обратно в дом.

Яковлев уже завершал почетный круг по залу, как породистый жеребец на ринге. Гриц успел снова втиснуться в ряды просителей в тот самый момент, когда графский любимец подходил к дверям. Поровнявшись с конногвардейцем, фаворит сделал ему знак приблизиться.

– Из Конной гвардии? Мне говорил о вас принц Георг.

Потемкин поклонился.

– Кажется, вы собирались стать священником?

Гриц меньше всего ожидал этого вопроса.

– Мне говорил о вас митрополит Амвросий в Москве. Бывший студент? – Яковлев хвастался своей осведомленностью. – Мне говорил о вас Орлов.

«Кажется, ему про меня все уши прожужжали!» – разозлился Потемкин.

– Так вы идете? – Яковлев зевнул. – Мне тут привезли две чудотворные иконы из Чернигова. Говорят, они плакали миррой при царе Петре Алексеевиче. А теперь перестали. Хочу, чтоб вы их посмотрели. Думаете врут?

– Приходы на юге бедны, – пожал плечами Гриц. – Вот и выдают за чудотворные образы местную мазню. Хотя… все может быть.

Провожаемый завистливыми взглядами оставшихся в аудиенц-камере просителей, Потемкин проследовал за Яковлевым в жилые покои и, миновав ряд роскошно, но беспорядочно обставленных комнат, попал в холодную галерею, соединявшую левое крыло графского особняка с небольшой домашней церковью, ютившейся за оранжереей и танцзалом. Оба строения были крыты стеклянными двускатными крышами и обнимали крохотный почти лютеранский храм с тонюсеньким серебряным шпилем.

Зато внутри церковь была совершенно русской. Тесные полутемные пределы освещались трепетом множества лампад. От десятков горящих свечей было жарко, а воздух казался напоен запахом расплавленного воска. Яковлев прямо при пороге бухнулся на колени и начал отбивать поклоны. Полы его широченного шлафрока колыхались при каждом движении, обнажая то руку, то ногу грешного «страстотерпца».

Гриц тоже опустился в стороне. Впервые в жизни он почувствовал, что в церкви ему не чисто. Что вокруг было не так, Потемкин сказать не мог. Может, неотвязные мысли об Орлове не давали сосредоточиться на молитве? А может, показная набожность графского любимца вперемешку с юродством? Кто же молится враспояску? Полуголым?

Нарочитая небрежность Яковлева точно подчеркивала его домашнюю близость с Богом.

– А вы не бьете поклоны? – услышал Гриц недовольный голос графского фаворита. – Напрасно. Поклонами Господу разум просветляется.

– И еще они полезны для поясницы, – резко сказал Гриц, не любивший, когда к нему в душу лезли с поучениями.

На мгновение Яковлев выпрямился, но не повернул головы. Потемкин видел его тоненькие рыжеватые волосы, уже редеющие на затылке, и вдруг подумал, что, наверное, мужику за тридцать не легко сохранять юношескую гибкость фигуры. Разве что ежедневными поклонами у образов.

– Которые тут из Чернигова? – нарочито равнодушным голосом спросил он, вставая. «Господи, благослови!» И в следующую минуту всей тяжестью рухнул на Яковлева, придавив адъютанта к полу.

Графский любовник, как лягушка, распластался на холодном мраморе и не мог пошевелиться. В первую минуту он так ошалел, что даже не попытался стряхнуть с себя нападавшего, а когда пару раз дернулся и осознал, что враг сильнее, инстинктивно поджал колени к животу.

«Прости мне, Господи! – взмолился Гриц. – Экая погань!»

– Ваше высокоблагородие меня не так поняли, – язвительным тоном сказал он на ухо адъютанту. Потом, перехватив одной рукой оба запястья своего сговорчивого пленника, другой вытащил кортик, привешенный к поясу.

Холодный метал коснулся горла Яковлева.

– Побойтесь Бога, ведь в храме! – прохрипел несчастный.

– А я тебя отсюда выведу, скотина. А то Пресвятой Деве срамно на твои голые ляжки смотреть, – ответил Потемкин. – За порогом и зарежу. – Он легонько надавил на кортик. – Веришь?

Адъютант выразительно дернул головой, стараясь не обрезаться.

– Идем в твои комнаты. Оденешься, – бросил Гриц. – А потом повезешь меня на графскую дачу, прикажешь вытащить оттуда Орлова.

– Не могу я этого! – в ужасе простонал Яковлев. – Христом Богом клянусь! Граф меня убьет.

– Я могу сделать это сейчас, – холодно парировал Потемкин, рывком поднимая несчастного адъютанта на ноги. – Дернешься, зарежу, – предупредил он, беря Яковлева под руку и приставив к его боку кортик, благо широкий шлафрок скрывал оружие в своих складках.

Возня фаворита в спальне заняла минут десять. «Жертва» поспешно металась от стула к сундуку и обратно, натягивая первые попавшиеся вещи. Потемкин сидел на стуле и сосредоточенно целился в генерал-адъютанта кортиком, думая, что только такой болван, как Яковлев, может сейчас не закричать. Все гвардейское оружие по определению тупое, им можно зарезать разве что курицу и то при большом усилии.

Наконец Яковлев облачился в гороховый кафтан, надел холодный плащ, схватил треуголку и застыл перед своим временным господином, зло сверкая на него глазами.

– Граф вам этого не простит. И Орлову тоже.

– Ну-ну, – хмыкнул Потемкин, – дело-то подзаконное: людей среди бела дня на улице хватать да на цепи в подвале подвешивать. А если при дворе узнают? – Он почесал нос. – Вы сами перечислили мои знакомства. Попробуйте объяснить графу, что огласка произошедшего не в его интересах.

Спутники поспешно вышли из графского дома и, провожаемые удивленными взглядами слуг, сели в первую же карету, стоявшую у крыльца.

До дачи на Каменном острове ехали почти шагом, стараясь не привлекать лишнего внимания. В бок Яковлеву колол кончик кортика, ставший от соприкосновения с телом почти горячим. Наконец колеса загремели по плохой деревянной мостовой и остановились у двухэтажного зеленого особняка, из которого при виде выходящего Яковлева высыпала на улицу многочисленная челядь.

«Этого еще не хватало, – подумал Потемкин, недружелюбно рассматривая дворовых Шувалова. – Как бы убраться отсюда без драки?»

На беду онемевший от страха адъютант двух слов связать не мог. Пришлось хорошенько потыкать его в бок кортиком. Яковлев обрел дар речи и даже начальственный тон. Он мигом послал двух лакеев за конюхом, и вместе все пятеро спустились в подвал, где уже третьи сутки отдыхал Орлов.

– Снимайте, – приказал Гриц.

Слуги воззрились на графского любимца.

– Снимайте! – истерично завопил тот, глядя на поникшее тело своего врага и спинным хребтом чувствуя, что, если Гришана не удастся сейчас откачать, Потемкин разом прикончит все его, Яковлева, страхи и мучения.

После того как Орлову плеснули в лицо воды, узник мотнул головой и не без труда разлепил веки.

– Забирай! – истошно закричал адъютант Грицу.

– Вынесите его и положите в карету, – холодно потребовал Потемкин. Ему очень хотелось самому подхватить большое безвольное тело Орла, но он сознавал, что стоит отвести от Яковлева глаза, и они оба с Гришаном окажутся тут на одной цепи.

Лакеи завернули узника в плащ, который Потемкин отобрал у адъютанта, и отнесли его в карету. Яковлева Гриц тащил с собой до самых ворот. Лишь когда экипаж оказался на улице, разжал руку и убрал нож.

– Помните, что я вам сказал насчет огласки, – предупредил он графского любовника.

– Гореть тебе в аду, щенок! – злобно процедил тот.

– Может, там и встретимся, – весело огрызнулся Потемкин и вскочил в карету. – На Морскую! – крикнул он кучеру.

Кони помчались.

Григорий лежал на алых шелковых подушках, как куль с мукой.

– Ты жив? – Потемкин встряхнул его, и друг замычал. – Ну и вонища там была! Гриш, а Гриш, с тобой все в порядке?

Гришан снова разлепил воспаленные веки и едва заметно ухмыльнулся.

– Не бойсь. Их сиятельство мною погнушались, – из его горла вырвался невеселый смешок. – Так что я непорочен, как образ в церкви.

«Знал бы ты про те образа, – подумал Потемкин, пристраивая голову друга у себя на плече, – вечно б за меня Бога молил».