Текст книги "Камень власти"

Глава 9
Меченый

Конец августа 1759 года. Петергоф

Над выщербленными столами в кардегардии горели свечи. Ночь давно вступила в свои права. Было три часа. Парк, оранжереи и цветники – все спало. Большой Петергофский дворец безмолвствовал, как темный замок на холме. Ни единый огонек не мелькал в его окнах. Безмятежно и тихо журчала вода, переливаясь по каскаду отключенных фонтанов. Только вдалеке у верхних ворот долго и протяжно перекликались часовые: «Слу-уша-ай!»

Дежурил Семеновский полк. Алексей давно сменился, но возвратиться домой из отдаленной царской резиденции, конечно, не мог и, проспав пару часов на жестком топчане в углу, встал, потирая шею, затекшую от лежания без подушки. В полуподвальном помещении собралось еще человек десять офицеров, которые оживились при виде проснувшегося Орлова и предложили перекинуться в карты, чтоб скоротать время.

Алексей не стал отнекиваться. Здесь не было богатых партнеров, а значит, он мог позволить себе без всякого ущерба для семьи играть просто в свое удовольствие. Алехан лениво потянул колоду со стола и начал привычно тасовать засаленные карты, когда дверь с улицы хлопнула и на пороге возникло несколько голштингских капралов в нелепой желтой форме и высоких черных киверах с кисточками.

Первого из них, рослого мужичину лет тридцати пяти с узким бес цветным лицом и колоссальными ручищами, Алексей узнал сразу. Это был Шванвич, сын пленного шведа, перешедшего на русскую службу, крестник императрицы, теперь сержант в полку великого князя.

– Здравствуйте, господа, – обратился Шванвич к сидевшим в кардегардии семеновцам. – Ее Императорское Величество позволила государю цесаревичу Петру Федоровичу взять в Петергоф из Ораниенбаума десять голштинских гвардейцев для своей охраны в Монбижоне. Мы сменились и решили нанести вам визит. Такая ску-ука-а! – последние слова он произнес, растянув на лице странную улыбку без всякого выражения.

«Явились, – с досадой подумал Алехан. – Чего ради, спрашивается? Сидели бы в своем чертовом Монбижоне, жрали с наследником рейнвейн. Нет, надо испортить людям жизнь!»

Русские гвардейские полки и голштинцы жили, как кошка с собакой, потому что претендовали на одну кость. Они всегда задирали друг друга, нарочно устраивали свары, и во всех кабаках, парках, театрах не могли поделить столы, актрис и даже дорожки для верховых прогулок. Казалось, один город был для них тесен, а вскоре, если Елисавету Петровну Господь приберет в райские кущи, тесной станет и вся Россия. Каждый знал, что Петр Федорович предпочитает офицеров «из своих», то есть из немцев, шведов, чухонцев и курляндцев голштинского полка – вчерашних лакеев и конюхов, – которых он придирчиво подобрал для личной охраны, справедливо не доверяя русским гвардейцам и опасаясь их.

Словом, неприязнь колосилась пышным цветом и ходить друг к другу с визитами вежливости, ради того, чтоб развеять скуку, было более чем не принято.

Однако жизнь в загородной резиденции диктовала свои законы. Ни один из дежурных гвардейцев не мог покинуть территорию дворца, а значит, вынужден был искать развлечения в стенах петергофских павильонов, вращаясь в кругу себе подобных. Взаимную неприязнь приходилось сдерживать.

– Просим садиться. – Орлов без особого радушия обвел рукой стол. – Присоединяйтесь к нашей игре, господа.

Голштинцы разместились слева от него и вступили в игру. Глядя на них, Алехана так и подмывало пустить в ход какой-нибудь из своих любимых фокусов и обставить капралов великого князя, но Шванвич внимательно следил за партией, словно догадывался о чувствах банкомета.

– Вы так умело расправляетесь с картами, – с насмешливой улыбкой произнес швед. – В игорных домах Венеции вам не было бы равных.

Орлов сделал вид, что пропустил мимо ушей двусмысленный комплимент. За карточными столами Венеции – этой столицы европейского веселья – издавна промышляли лучшие шулера со всего света, обирая доверчивых гостей Серениссимы – величайшей республики дожей и кондотьеров.

– Впрочем, – продолжал Шванвич, – кажется, и здесь, в Петербурге, вам хватает богатых клиентов.

Алехан побелел, но продолжал метать карты с ледяным спокойствием. Он уже понял, что швед намеренно пытается вывести его из терпения. В таком положении стоило сдержаться и из дальнейшего разговора понять, зачем?

На первом кону оказалось, что двум товарищам Шванвича выпали очень неудачные карты, и, хотя остальные голштинцы были вполне удовлетворены, два капрала во главе со шведом резко отодвинулись от стола и начали «понимающе» переглядываться, как бы выражая недоверие банкомету.

– В чем дело, господа? – ровным тоном осведомился Алексей. – Вы недовольны картами?

– Нет, нет, – сладким голосом заверил его один из голштинцев. – Чего же еще мы могли ожидать в Семеновском полку?

Его слова звучали как оскорбление. Товарищи Орлова тоже положили карты на стол и с неприязнью уставились на непрошеных гостей. Алехан обвел глазами комнату, молчаливо показывая собравшимся, что следует воздержаться от немедленного ответа наглецам. Он все еще ждал, что кто-нибудь из них нежданной репликой выдаст себя и обнаружит истинную причину, по которой Шванвич привел их сюда.

Сержант был хорошо известен в Петербурге своей любовью к жестоким шуткам и каверзам. Не даром за глаза его называли «Швайнвич», производя фамилию шведа от немецкого «швайн» – «свинья». С Орловыми у него были давние, суровые счеты. После того как год назад Григорий в компании с только что приехавшим в столицу Потемкиным устроил шведу и двум его приятелям знатную ретираду от «Тычка», Шванвич подозрительно поутих, залег на дно, выжидая удобного случая, чтоб выплеснуть на кого-нибудь из братьев свою ненависть. К Потемкину он не вязался, потому что знал: у молодого конногрвардейца есть довольно сильные покровители в Москве. Но вот Орловы, лишенные сановных родственников, стали его излюбленной мишенью.

– Я слышал, ваш брат Григорий покинул Санкт-Петербург? – обратился Шванвич к Алехану с какой-то двусмысленной улыбочкой. – Это странно и наводит на размышления неприятного рода…

Орлов поднял бровь.

– Не понимаю, что странного для офицера может быть в отправке в действующую армию во время войны?

– Гвардейцы редко ходят на войну, – хмыкнул швед, – хотя, по-моему, это не справедливо. Жиреть в столице и таскаться по бабам – не достойно солдата.

Остальные голштинцы встретили его слова гулом одобрения.

– Алексей, прекрати это, – обратился к Орлову на ухо сержант Барятинский. – Эти бывшие конюхи и лакеи, в жизни не нюхавшие пороху, считают себя вправе стыдить дворян!

Барятинский говорил достаточно громко, но по-русски, не опасаясь, что сидящие за столом голштинцы поймут его.

– Они просто считают себя настоящими солдатами, раз родились немцами, – процедил сквозь зубы Алехан. – Так что же в отъезде моего брата в Пруссию столь неприятно поразило вас? – повернулся он к Шванвичу, переходя вновь на немецкий язык.

– А то, что императорских гвардейцев посылают проливать кровь только за большие провинности, – ответил швед, его приятели согласно закивали. – Я слышал, ваш брат своими похождениями вызвал неудовольствие самого фельдмаршала Петра Шувалова. Говорят, графиня Куракина передала ему немалую сумму за его услуги, но… вскоре нашлась еще более высокопоставленная особа, страдающая от скуки и готовая заплатить еще больше… Ваш брат…

– Не смей так говорить о моем брате! – Карты полетели в лицо Шванвичу.

Все сидевшие за столом повскакали с мест. Никто не ожидал, что Алехан так отреагирует на простую шутку. Тем более странно было видеть третьего из Орлов, самого хладнокровного и язвительного, в состоянии неуправляемого гнева.

– А что я сказал? – с расстановкой осведомился капрал, тяжело поднимаясь с места и угрожающе нависая над столом. – Что твой брат – кобель для каждой сучки? Это все знают.

Губы Алексея побелели, а глаза начали медленно наливаться кровью.

– Разве я соврал? – развязно продолжал Шванвич. – Кто не видел его в обществе женщин, которые могут платить за любовь только деньгами?

– Молчать! – заорал Орлов и, больше не сдерживая себя, изо всей силы залепил капралу кулаком в лицо.

Швед даже не покачнулся.

Остальные голштинцы бросились было на Алексея, но находившиеся в кардегардии семеновцы удержали их:

– Тихо! Дайте им самим разобраться.

– У них старые счеты, – послышалось со всех сторон.

– Я тебя предупреждал, Орлов, – холодно бросил Шванвич, с отвращением вытирая кровь с губы, – теперь пеняй на себя.

– Пойдем выйдем, – тяжело переводя дыхание, сказал Алексей. – На людях все храбрые. Ты оскорбил мою семью. Поговорим без свидетелей.

– Пойдем, – согласился Шванвич, сделав своим голштинцам знак оставаться на месте.

Противники вышли на улицу. Горизонт над заливом уже начинал светлеть. Густые кроны деревьев Нижнего парка слабо колыхались в темноте и приглушенно шумели едва ли не у самых ног гвардейцев, стоявших на белой лестнице верхней дворцовой террасы.

Выяснять отношения прямо здесь, поблизости от царских покоев, враги не могли. Поэтому Орлов и его спутник, мрачно поглядывая друг на друга, спустились мимо молчаливого каскада фонтанов вниз и оказались на гравиевой дорожке, уводившей в глубь темных аллей.

– Самое удобное место – у дамбы, – глухо сообщил Шванвич. – За Монбижоном.

– Зачем так далеко? – Алехан пожевал травинку и сплюнул под ноги. Он старался выглядеть равнодушным, но в глубине души отдавал себе отчет в том, как рискует. Несмотря на славу заядлого драчуна, Орлов уступал противнику в силе, и это было уже не раз проверено в петербургских кабацких стычках. Только на пару с кем-нибудь из братьев Алехан мог одолеть проклятого шведа.

Сегодня атаману предстояло драться со Шванвичем один на один, и он сам себе не завидовал. Однако и промолчать, когда сгинувшего где-то на прусской войне Гришана назвали «продажным бабником», Алексей не мог.

Спутники остановились возле разросшихся кустов шиповника, выбрав сравнительно ровную площадку на плотно подстриженной лужайке ввиду Монбижона. Орлов не предал значения тому, что дворец великого князя маячит в отдалении, за каре низеньких лип с круглыми кронами.

Противники отстегнули оружие, сняли форменные кафтаны, развязали шейные платки и сложили все это в стороне под ветками куста. Затем встали в угрожающие позы, сжали кулаки и начали примериваться друг к другу. Шванвич явно не торопился. Он давно оценил Алехана как наиболее опасного бойца из всех Орлов. Третий из братьев мог выстоять против него дольше остальных. Его меньше других смущала превосходящая сила противника. Он мог противопоставить ей свое проворство и неотразимо тяжелые удары левой рукой.

Как бы пробуя оборону Алехана, Шванвич ударил первым, но рослый семеновец выстоял и немедленно ответил сильным тычком в зубы. В следующую минуту он сам получил сокрушительную затрещину, от которой у него заложило левое ухо.

Пока Алехан тряс головой, Шванвич, как грозная гора, навалился на него и попытался прижать к земле. Но верткий Алехан успел садануть шведу коленом в причинное место, а когда тот сдавленно ахнул и отпрянул назад, Орлов перекатился по земле и вскочил на ноги за спиной врага. Ему только оставалось нанести Шванвичу резкий удар по шее сцепленными в замок руками, но в этот момент что-то тяжелое с размаху ударило Алехану в спину.

Орлов застыл, хватая ртом воздух и чувствуя, что камень или ком земли больно ушиб ему позвоночник. В следующую минуту, оправившийся Шванвич развернулся и со всей силы ударил Алексея под дых. Орлов удержался на ногах. Нагнувшись вперед, он сильно боднул противника головой, но это не помогло. Боль в спине помешала ему вовремя отскочить. Враг мертвой хваткой сдавил Алехану шею, зажал его голову у себя под мышкой и дважды ударил коленом в лицо.

В глазах у Алексея помутилось, он все еще держался на ногах, но в это время кто-то ударил его под колени. Орлов сумел вывернуться из цепких лап шведа. Картина, представившаяся его глазам за спиной врага, была ужасна. Из кустов вышли шесть рослых голштинцев, товарищей капрала, которых тот, казалось, оставил в дворцовой кардегардии. Оказывается, они последовали за своим предводителем и теперь готовились прийти ему на выручку.

– Сволочи, – выдохнул Алехан. Он стремительно бросился к сложенным на краю лужайки вещам, схватил ремень и намотал его на руку пряжкой наружу. Минут десять ему удавалось отбиваться. Затем Орлов упал.

Кровавая пелена заволокла глаза, Алексей видел только сапоги Шванвича возле своего лица и чувствовал тупую боль от ударов по ребрам.

– А ты еще предлагал мне выйти поговорить! – хмыкнул швед. – И ты, и вся твоя семейка – дерьмо. Я всегда это утверждал.

– Дерьмо – это ты, – с трудом выдохнул Алехан. – Швайнвич…

Дальше он не договорил, потому что разозлившийся швед изо всей силы ударил Алексея кованым железным носком сапога в чеку. На мгновение Орлов почувствовал, что лицу его вдруг стало жарко, потом мягкая теплая волна словно смыла острую боль, и Алексей потерял сознание.

– Идемте отсюда, – приказал товарищам Шванвич.

– А с этим что? – осведомился один из голштинцев.

– Пусть лежит. Авось к утру подохнет, – хрипло рассмеялся капрал.

– Алекс, это не дело, – запротестовал говоривший. – Семеновцы видели, как ты уходил с ним. Подумают на нас.

– Ну и что? – нагло осклабился швед. – Они и так нас ненавидят. До тех пор, пока мы стража великого князя, нам никто ничего не осмелится сделать. А если с наследником что-то случится, нас передушат на следующий день. Заруби себе на носу!

В угрюмом молчании голштинские гвардейцы побрели к маячившему в отдалении Монбижону. Споривший со Шванвичем немец несколько раз боязливо оглянулся, но потом и он перестал оборачиваться.

Алехан очнулся через несколько минут и сдавленно застонал. Ему казалось, что во всем его теле нет ни одного живого места: все ныло, саднило, болело и отламывалось. Но хуже всего дело обстояло с лицом. Орлов вдруг осознал, что вообще не ощущает правой щеки, только одну сплошную раскаленную сковородку на ее месте. С трудом подтянув руку, Алехан все же сумел дотронуться до своей скулы. Каков же был его ужас, когда кончики пальцев, не встретив на своем пути никакого препятствия, погрузились в рану и коснулись… зубов.

Алексей вновь потерял сознание, но лишь на секунду. Ужас предал ему сил. Орлову вдруг показалось, что, если он позволит себе остаться на месте, бросит бороться за существование и снова потеряет сознание, то непременно умрет. Даже не успеет передать братьям, кого надо винить в его гибели.

С огромным трудом Алехан встал и, пошатываясь, побрел с места своего позорного поражения. Куда именно, он не понимал, просто чувствовал, что переставляет ноги. Уже светало. На траву ложилась роса. Орлов двигался по мокрой дорожке мимо цветника. Сделав над собой неимоверное усилие и вцепившись в каменные перильца горбатого мостика, Алексей перебрался через канавку. На другом берегу его ожидал лабиринт шпалерно постриженных кустов акации. Такие лабиринты, разбитые в Петергофе в подражание Версалю, днем приводили в восторг придворных дам, игравших здесь в прятки и назначавших кавалерам свидания за бойницами сплошной зелени. Но сейчас, в рассеивающейся предутренней тьме, лабиринт выглядел мрачновато.

Не разбирая дороги, Алехан прошел еще шагов двадцать и без сил рухнул на землю. Он снова ненадолго лишился чувств, а когда опять открыл глаза, то с ужасом осознал, что дальше идти не может.

Невдалеке послышались голоса. Люди шли сюда, они могли бы ему помочь, если бы… это были не те самые голштинцы. Кровь гулко застучала в ушах раненого. Алексею показалось, что Шванвич с товарищами ищут его, чтобы добить. Близость Монбижона, казалось, подтверждала эту мысль. Орлов ползком, хватаясь руками за коротенькие ветки кустов, спрятался в глухой тени возле одной из зеленых шпалер. Его колено больно ударилось обо что-то жесткое и холодное. Он успел понять, что это литая чугунная скамейка, за выгнутой спинкой которой раненый и вжался в землю.

На этот раз Алексей не терял сознания, просто валялся в каких-то не прополотых лопухах садовой гортензии, которыми обычно украшали узкие полоски клумб под кустами, так чтоб вместе они создавали впечатление алой каймы на зеленом ковре. Голоса приблизились, и Орлов благословил Бога, поняв, что один из них женский.

Прогуливающаяся ночью парочка, не спеша двигалась по лабиринту и, заметив скамейку, естественно, не могла не угнездиться на ней. Дама опустилась, шурша целым ворохом шелка. Кавалер примостился с краю, слегка придерживая шпагу и преклонив одно колено к земле. В предрассветном тумане они не заметили Алексея, лежавшего в какой-то сажени от них, и вели оживленный разговор. Орлов осознавал, что попал в дурацкое положение. Пара ссорилась и явно была не расположена обрести нежданного свидетеля. Кроме того, оба поминутно оглядывались по сторонам, что свидетельствовало об их страхе. Куртуазное свидание, очевидно, пугало даму. Она на что-то негодовала. Кавалер защищался и на чем-то настаивал.

Алехан постарался придержать хриплое дыхание и прислушался.

– Вызвав меня сюда, вы непростительно рискуете. И не только собой, – с укоризной произнесла женщина. У нее был приятный грудной голос, который не портило даже раздражение.

– Но, Като, я ведь завтра уезжаю! – жалобно возразил ее собеседник. – Возможно, мы больше не увидимся. Меня почти высылают из Петербурга и это…

– Вы хотите сказать, что это моя вина? – осведомилась дама.

– О нет, Като, что вы? – заверил ее растерянный любовник. – Но императрица желает отослать меня обратно, именно потому что догадывается о нас.

– У нее везде уши, – ласково успокоила его дама. – Этого и следовало ожидать. Нам надо было держаться осторожнее. Ведь вы на каждом балу, в любом собрании оказывали мне знаки внимания…

– А вы в последнее время были так холодны со мной. Так бессердечны! – простонал кавалер. – Ни единой улыбки, ни одного ласкового слова. О, Като, вы больше не любите меня?

– Я просто старалась не давать повода для пересудов, – терпеливо произнесла дама. – Ваше возвращение в Варшаву послужит только для нашей безопасности. Не стоит упрекать весь свет только из-за того, что счастливые летние деньки миновали и на дворе дождь. Поверьте, дорогой Стась, что еще немного, и над нашей головой разразится настоящая буря. Спешите укрыться дома до первых громовых раскатов.

– Вы больше не питаете ко мне прежних чувств, – склонив голову, проговорил кавалер. – Ах, Като, как вы жестоки! Но вы правы. Ведь сама Елисавет сказала мне вчера на прощальной аудиенции: «Знает кот, чью сметану съел». Это такая русская поговорка, да?

– Да, да, Стась, – устало заверила его собеседница. – Котом государыня назвала вас, а сметаной – меня.

– Как она смеет так говорить о вас? – Дипломат вскинул глаза к небу.

– Что делать? Я всего лишь верная раба Ее Величества, – с показным смирением вздохнула женщина.

– Като, – кавалер поймал в воздухе руки возлюбленной и прижал к губам. – Я не хочу возвращаться в Варшаву. Я умру там без вас.

– Еще недавно вы уверяли меня, что Варшава – маленький Париж. – Дама постаралась освободиться от горячих объятий своего поклонника.

– Варшава – деревенские захолустье! – с горечью воскликнул посол. – Ни театров, ни музыки, ни приятного общества… Все на свете превращается в провинцию, если рядом нет вас!

– Стась, – доверительно произнесла женщина, – лесть не приносит удовлетворения, когда ее замечаешь. – Она аккуратно сняла руки любовника со своих плеч и отстранилась от него. – Вам пора идти. Мы и так очень неосторожны.

– О нет, – взмолился он. – Неужели вы не подарите мне эту последнюю ночь?

– Вы чересчур настойчивы. – Дама встала. – Прощайте, дорогой друг. Помните, что мое сердце всегда с вами, и я никогда вас не забуду.

– Като, – кавалер тоже встал, – я вижу, вы прогоняете меня. Я повинуюсь, но скажите мне только одно слово…

Даже лежа за скамейкой, Алехан почувствовал, что женщина еле сдерживает раздражение.

– …Это ведь не из-за того гвардейца? Помните?

– Не помню, – покачала головой Екатерина.

Казалось, дипломат вот-вот потеряет самообладание.

Он взял ладонями лицо своей возлюбленной и поднял к себе.

– Не лгите. О, не лгите мне. Умоляю вас! – прошептали его губы. – Скажите мне правду. Вы ведь не из-за него стали такой чужой и суровой?

– Я не понимаю, о ком вы говорите, mon ami, – ясным искренним голосом отозвалась великая княгиня. – Моя душа, как и прежде, полна вами. Уезжайте и возвращайтесь так скоро, как только сможете.

– Надеюсь на это, – прошептал Стась, наклонившись и касаясь ее губ.

– Прощайте, – она не задержала его, чтоб продлить поцелуй, и не вспыхнула, как бывало прежде.

Екатерина проводила взглядом стройную фигуру посла, мелькнувшую за кустами, и вновь опустилась на скамейку. Ее душили рыдания.

Несколько минут Алексей сдерживался изо всех сил, но тело от лежания на сырой земле затекло. Он попытался неслышно повернуться на другой бок и непроизвольно застонал.

Женщина вскочила как ошпаренная. Орлов видел взметнувшийся желтый шелк ее платья и почувствовал обдавшую его волну жасминового аромата.

– Кто здесь? – ее голос дрожал от испуга.

И все же она не убежала. «Смелая», – отметил про себя Алехан.

– Кто здесь? – повторила дама, заглядывая под скамейку. – Что с вами?

– Мадам, – еле слышно прошептал Орлов, – молю вас, не привлекайте внимания. Меня хотят убить. – Дальше он говорить не мог, потому что кровь, сочившаяся из раны на щеке, набралась в рот.

– О Боже! – Дама наклонилась к нему, и Алексей почувствовала, что она довольно крепко вцепилась в его руку. – Ну, вылезайте же! – пыхтя и отдуваясь, потребовала она. – Помогите мне вас тащить. Я сама не справлюсь – вы тяжелый.

– Что вы хотите делать? – потрясенно выдохнул Алехан. – Оставьте меня, мне больно! – взвыл он, когда раскрасневшаяся от натуги женщина в очередной раз рванула его за плечо.

– Main Got, какой остолоп! – возмутилась новая знакомая. – Я хочу помочь вам добраться до людей. Вон Монбижон, там вам помогут.

– Только не в Монбижон, – взмолился Орлов, уже выбравшийся ползком из-под скамейки и теперь с трудом поднимавшийся на ноги.

– Почему? – Женщина оказалась на редкость сильной. Она легко подхватила руку Алехана и перекинула ее себе через плечи. – Ну же! Говорите, это отвлечет вас от боли.

– Там, – Алексей перевел дыхание и попробовал сделать несколько шагов, – там голштинские гвардейцы. Это они меня… – Он поскользнулся, но женщина удержала его.

– Не бойтесь. – Орлову показалось, что спутница улыбается. – Со мной вас никто не тронет, я великая княгиня.

Алексея поразило, как она просто говорит о себе.

– Идемте, идемте, не останавливайтесь, – подбодрила его Екатерина. – Вы же не на вахтпараде, чтоб застывать передо мной на вытяжку!

Орлов кивнул и снова двинулся вперед, острейшая боль в щеке заставляла его смотреть только перед собой. Великая княгиня оказалась на редкость терпелива. Она останавливалась всякой раз, когда Алексею надо было перевести дух. Орлову вдруг пришло в голову, что цесаревна вовсе не думает о своем платье, на которое капала его кровь. Екатерина развязала газовую косынку, покрывавшую плечи, скомкала ее во внушительный мягкий шар и протянула Алексею, чтобы закрыть щеку.

– Испорчу, – буркнул он, все же принимая платок и прикладывая его к лицу.

Алехан не помнил, как они добрались до маленького квадратного пруда под окнами Монбижона, как обогнули желтые стены дворца и оказались у темных дверей с медным молоточком. Не взяв его, Екатерина изо всей силы заколотила ладонью по створке. Создавалось впечатление, будто она хочет, чтоб ее услышали, но не все в доме, а только те, кто находится в сенях.

За дверями завозились, задвигали засовами, и сонная девка в накинутой на плечи цветастой турецкой шали впустила Ее Высочество внутрь.

– Ступай, Марфа, позови мужа, – деловито распорядилась великая княгиня.

Горничная, зажав от испуга рот ладонью, метнулась куда-то вглубь, под темную дубовую лестницу, и вскоре Алексея подхватили чьи-то более сильные, чем у цесаревны, руки. Камердинер Екатерины Василий Шкурин с помощью своей жены и великой княгини понесли теряющего сознание Орлова в соседнюю комнату.

Алексей чувствовал, как его положили на кровать. Душная темнота внутренних покоев кое-где разрывалась слабыми огоньками свечей. Перед глазами Алексея эти блестящие искры пустились в пляс, его голова стукнулась о подушки, набитые камнями. Сознание то гасло, то вновь вспыхивало.

Он видел, как в комнату вошел невысокий, гладко выбритый человек в шлафроке, накинутом на ночную рубашку, и, едва взглянув на Алексея, зацокал языком.

– Карл Иванович, – обратилась к вошедшему Екатерина. – Умоляю вас, осмотрите этого юношу. Он лежал в саду. Ему нужен врач.

– Врач здесь, – коротко бросил бритый и, закатав рукава, подступил к кровати. – Марфа, воды! Света побольше.

– Да не гремите же! – взмолилась Екатерина. – Вы разбудите великого князя. Я не хочу объяснений.

– Разбудить великого князя нет никакой возможности, – заявил врач. – Он пил рейнвейн со своими голштинскими цирюльниками и выпил много. Меня вызвал к нему капрал Люнефельд, сказал, что царевичу плохо, а когда я приехал, он уже спал и сильно храпел.

Великая княгиня прыснула в кулан, а Алексей снова потерял сознание. Когда он опять пришел в себя, доктор уже заканчивал накладывать шов на его щеку.

– Он будет жить? – спросила великая княгиня.

– Конечно, – уверенно отозвался врач. – Но шрам останется навсегда.

– Жаль, – протянула Екатерина. – Красивый юноша. И глаза у него совершенно греческие.

Это было последнее, что слышал Алексей.

Он очнулся только через несколько часов и обнаружил, что его перенесли на канапе, поставленное за высокими китайскими ширмами, отделявшими дальний угол комнаты. Утреннее солнце уже зажглось малиновым светом над черной стеной дальних елей, росших к западу от дворца.

Орлов пошевелился, и на скрип его хрупкого ложа немедленно явилась вчерашняя девка, уже умытая и прибранная, в белом хрустящем чепце и нестерпимо чистом переднике с шелковыми лентами.

– Лежите, лежите, – защебетала она, ставя на стол серебряный поднос с кофейником и небольшой супницей под крышкой. – Это каша. Овсянка с сушеной земляникой, – заявила горничная, усаживаясь на край канапе и повязывая Алехану на шею салфетку. – Нет, нет, не двигайтесь, доктор вам строжайше запретил. Кормить буду я. – С этими словами она взялась за серебряную ложку внушительных размеров и приоткрыла крышку.

От сытного запаха овсянки Орлова замутило. Каша была сварена необычайно жидкой, это объясняло, почему ее держат в супнице.

– Я не хочу есть, – тихо прошептал он.

– Карл Иванович сказал, что так и должно быть, – навязчивая девица влила Алехану в рот целую ложку. – Вы потеряли много крови и должны хорошо кушать. Вот, вот, еще немножечко. За Ее Императорское Высочество, которая нашла вас и спасла, – резюмировала горничная, вытирая ему губы салфеткой. – Видите, как славно!

Алексей молчал. Ему было больно жевать, не то что говорить. Слава богу, каша сама лилась в горло, обжигая нёбо. Девка заулыбалась, видимо, поняв, о чем он думает.

– Это Карл Иванович велел кормить вас овсянкой, – сказала она, – чтоб вам удобно было ее глотать. Она и для желудка полезна, и для крови. Доктор Крузе очень добрый и предусмотрительный человек…

– Тебя как звать-то? – оборвал ее излияния Алехан.

– Марфа, – опешила горничная. – Шкурины мы. Я и муж тут служим. Василий-то мой камердинером у Ее Высочества.

Орлов кивнул.

– Значит, это Монбижон? – Угораздило же его попасть в самое «вражье логово»! Интересно, как отсюда выбраться?

Вновь угадав его мысли, Марфа отрицательно покачала головой.

– Вам двигаться не велено. Доктор Крузе говорит, что сломано два ребра и сильно ушиблен позвоночник.

– Но я не могу. – Алексей попытался подняться на локтях. – Меня, должно быть, уже ищут.

– Доктор…

– К черту твоего доктора! – Алехан стряхнул одеяло на пол и с ужасом обнаружил, что на нем нет рубашки, а вся грудная клетка перетянута широкими полотняными бинтами.

Горничная ойкнула и залилась румянцем, Орлов зло чертыхнулся и тоже отвел глаза.

Со стуком распахнулась дверь, и в комнату, помахивая коротким обрубленным хвостом, вбежала крохотная собачка с выпученными черными глазками-бусинами и гладкой, как у крысы, рыжей шерстью. Она казалась такой малюсенькой, что легко бы уместилась в опустевшей супнице. Раньше Алехан никогда не видел английских шарло, и Марфа пустилась объяснять, что этот редкостный уродец страшно дорого стоит, и его подарил великой княгине сам Шувалов, которому прислали собачку с новой партией книг из Лондона.

– А ну-ка, Иван Иванович, попляши!

Горничная щелкнула пальцами, и собачонка, радостно махая обрубком хвоста, тотчас встала на задние лапки и завертелась вокруг собственной оси, словно выпрашивая сласти. На шее у нее болтался кружевной бант с серебряным бубенчиком, как у козленка.

– Вы называете ее Иван Иванович? – удивился Орлов.

– Правда, похож? – Марфа конфузливо захихикала. – Это шутка Ее Высочества.

Изящный шарло, потешно приплясывавший ради кусочка сахара, действительно чем-то напоминал фаворита Елизаветы с его вечными кружевами, пудрой и бутоньерками.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась великая княгиня с тазом мыльной воды в руках.

– Прошу прощения, но мы просто вынуждены устроить этому неряхе ванну, – весело сказала она. – Марфа, ловите его. Грязные лапы в приличном обществе нетерпимы.

Горничная немедленно заградила псу путь к отступлению, и шаро, поняв, что добром дело не кончится, заметался по комнате. Его схватили и, подавив слабое сопротивление, принялись макать лапами в таз. Пузыри веером разлетались в разные стороны. Иван Иванович заливался жалобным лаем, но обе дамы были непреклонны, и щетки в их руках мелькали с завидным проворством.

При виде этого зрелища Алексей хохотал бы до упаду, если б не шов на щеке, причинявший немалую боль.

– Ну как? – спросила Екатерина, стряхивая мыльную пену с рук. – Развлекли мы вас?

– Отменно. – Орлов смахнул слезы с глаз. – Вам надо выступать в лазаретах перед ранеными. Все со смеху передохнут!

На мгновение Алехан даже забыл, что перед ним великая княгиня, такой веселой и простой она казалась.

Екатерина сощурила глаза, внимательно глядя на него.

– Ваше лицо мне кого-то напоминает. Как вас зовут? Ведь вы до сих пор не представились.

– Орлов. Алексей Григорьев сын, – он попытался приподняться на локтях. Ему показалось неприличным представляться лежа.

– Орло-ов? – задумчиво протянула она. «Ах вот откуда этот нос и губы. Но глаза… Совсем другие. Тоже хорошие, но другие. Какие-то греческие глаза». Като любила придумывать всему точные определения, и теперь зеленовато-карие очи раненого в купе с его круглым, еще мальчишеским лицом и полуобнаженным торсом прекрасной лепки навеяли на нее античные ассоциации. – Орлов.