Текст книги "Запятнанная биография (сборник)"

– Брось!

– Правду говорю. Но они этот яд, конечно, не ели. В плен сдавались очень охотно. Был один случай… – Отвел глаза от потолка, увидел меня, стоящую у двери, обрадовался: – Анюта! Ты это… ты сотвори мне услугу нужную, а?

– Какую? – Я подошла, без нужды поправила одеяло.

– Ты сбегай за коленвалом.

«Бредит. Какой коленвал? Зачем за ним бежать?»

– А где он?

Ребята засмеялись, и когда обернулась, удивленная, тот, у стены, что бритву свою давал, пояснил, как глупой:

– За коленвалом – это значит за поллитровкой. «Водка» написано на ней, буквы – одна над другой, вроде коленвал получается. Поняла? По три шестьдесят две.

– В больницу нельзя.

– Ему можно. Видел, как мучается, а так – выпьет и уснет. Ты сбегай, как раз обед кончился. Знаешь ларек возле фабрики?

– Сбегай, Анюта. Одна нога здесь, другая – там, – попросил Илья и улыбнулся обметанными губами. – Сбегай, лапушка, а то опять подступает.

Мужчины, толпившиеся у закрытых дверей деревянного киоска, когда стала в конец очереди, оборачивались, посматривали быстро, каким-то цепко-недоверчивым взглядом.

Когда за дверью загремело, один объявил громко:

– Сенегалы, может, пропустим сестричку?

«Сенегалы» зароптали глухо, а кто-то уже подталкивал сзади:

– Иди, иди, небось послали тебя доходяги оперированные.

Косясь на «сенегалов» – и вправду лица страшные, синюшные, стоят первыми, – подошла к двери. Кто-то чертыхался за ней хрипло, возясь с запором.

– Давай скорей, белоснежка, – в нетерпении выкрикнул синюшный. Ежился зябко, хотя жара сегодня убийственная. – Чего там застряла?!

Что-то грохнуло, и двери распахнулись.

Белоснежка – здоровенная баба в грязном халате, переваливаясь на открытых высоко толстенных ногах, шла к прилавку. Без слов мотнула головой, вопрошая «чего тебе?». Я протянула деньги.

– Коленвала нет, давай следующий. – Лицо – словно из бани выскочила, волосы огненные, как парик клоуна, но на макушке выпуклый валик-обруч, обтянутый черной кожей.

Я сунула руку в карман халата, там должен быть рубль на обед.

– Возьми четвертинку, – посоветовали сзади.

Металлический рубль завалился в угол, оттого не сразу нащупала.

– Не лезьте все сразу, – с придурковатой кокетливостью сказала белоснежка, – я ж одна на всех и слабая.

– Слабая! – Очередь заржала, оценив подтекст, выделенный детской шепелявостью. – Да тебя крысиным ядом не проймешь!

Я очень не нравилась белоснежке. Делая вид, что не замечает протянутых денег, отпускала споро бутылки.

– Девчонке-то дай! – заступился кто-то, помедлив платить. – Ее в палате ждут.

– А я не знаю, где ее ждут, в палате или в кустах, – отрезала белоснежка злобно, – меня это не касается.

– А ты все равно дай, чего тебе стоит, – парировал мужчина.

И очередь хохотнула снова.

Белоснежка не глядя взяла с прилавка деньги, не глядя на меня, поставила отчетливо и резко бутылку.

– А сдача? – спросил мой заступник. – Пятьдесят восемь копеек, забыла?

– Надо было ровно давать, – огрызнулась белоснежка, – некогда мне, вон вас сколько набралось. – Сдачу чуть в лицо мне не швырнула.

– Ну и зло…ая ты, – услышала я от двери, – позавидовала, что девчонка чистенькая и молодая…

Бутылка торчала из кармана, больно била по ноге.

Подниматься по лестнице совсем уж неудобно, пришлось вынуть, держать в руке. На площадке второго этажа встретила доктора Зариню, глянула на меня мельком, равнодушно. Я успела – бутылку за спину, а потом наоборот – вперед, к груди прижала. Кажется, не заметила.

Обед стоял нетронутый на тумбочке.

– Ты компот хоть выпей, чтоб стакан освободился. – Промедольщик, опередив меня, проковылял к Илье. – Выпей, выпей, – держал стакан на весу, а Илья уже подтягивался медленно.

На бутылку посмотрел равнодушно, но, когда я нагнулась, чтоб в тумбочку спрятать, сказал тихо плывущим каким-то голосом:

– Оставь. Я сейчас буду, не могу больше.

Видно, мучился сильно, пока меня не было, в палате была тишина сострадания, лишь один чавкал громко, обсасывая кость.

– Сам выпей компот, – поморщился Илья, – и давай стакан поскорей.

Промедольщик медлил, оглянулся на соседей. Кто-то одобрил, наверное, кивком, потому что выпил залпом, вытряхнул в ладонь фрукты.

– Налей!

Промедольщик взял у меня бутылку, ловко зубами сорвал крышечку из фольги, зубами же вытащил пробку.

Я подставила стакан.

– Атас! – сказали сзади тихо. – Атас! Доктор…

Я услышала терпкий запах «Красного мака», белая тонкая рука с коротко стриженными ногтями протянулась из-за моего плеча, взяла бутылку.

– Прекрасно! – сказала доктор Зариня. – Прекрасно! После обеда водка, как в кабакэ.

Кабакэ, через «э» на конце.

– Это вы принесли?

«Какое чистое у нее лицо. Какие прозрачные стекла у очков».

– Я.

Промедольщик исчез, будто растворился в крепкой, холодной кислоте ее гнева.

– Прекрасно.

– Я попросил. Не могу больше, – сказал Илья. – Я и попросил.

Она не услышала. Приказала резко:

– Идемте со мной.

Я пошла. Мы спустились по лестнице, вышли на улицу.

«Я не буду ее умолять. Я пообедаю за пятьдесят восемь копеек и уйду отсюда навсегда. Пообедать, надеюсь, мне разрешат».

Черные дрозды пасутся на зеленой лужайке, идут двое навстречу в больничных халатах, остановились, замолчали, наверное, смотрят вслед. Куда она меня ведет?

На ступнях аккуратные подследники. Не люблю женщин в подследниках, сама никогда не ношу. Снова по лестнице, теперь вверх. Девушка с малиновыми губами печатает на машинке.

– Янис Робертович у себя?

Быстрый взгляд на меня, на бутылку, вскочила:

– Минуточку. – Исчезла за обитой дверью.

И вот уже распахнулась дверь с другой стороны.

– Лудзу.

Он сидит спиной к окну – что-то очень большое, в белом халате, темный загар лица, шеи, обнаженных до локтей рук.

Я осталась у двери, а она подошла к столику, поставила бутылку, как недавно белоснежка на прилавок – четко и резко.

– Вот.

«Я понимаю тебя. Я очень хорошо понимаю тебя. Отличный предлог увидеть его. Лишний раз один на один. Я не в счет. Я так понимаю тебя, ведь ты больше не видишь его один на один. И та девушка с малиновыми губами это поняла».

– Что это?

– Водка, – села в кресло, вынула сигарету, затянулась.

– У меня курить не надо, – сказал мягко. Очень мягко. – А вы сядьте.

Я села около столика в углу. На столике какие-то странные предметы из пластмассы, белые рогатки. Я взяла рогатку, развела упругие штырьки.

– Положите протез на место, – попросил и вдруг фыркнул.

Это было неожиданно – вот так, по-мальчишески, фыркнуть. Но тотчас нахмурился, спросил строго:

– Откуда эта водка?

– Она принесла больному. Я отняла, когда уже разливали. Специально дождалась, чтоб не выкрутилась.

– Похвально. И долго ждали?

Она резко поднялась.

– Я пойду. Я свой долг выполнила. Ваш приказ…

– Сядьте, пожалуйста.

– Вы знаете, что приносить в палату водку категорически запрещено? – это мне.

– Знаю.

– Но принесли?

– Да.

– Зачем?

– Ему очень больно.

«О Господи! Мне действительно надо принимать тазепам. Утром, вечером и днем. Я не хочу плакать. Я не хочу перед ними плакать».

– Что за больной? – это ей.

– Ампутация.

– Вчерашняя?

– Да.

– Сильные боли?

– Возможно. Я только заступила на дежурство. Девочка должна быть уволена, раз она знала.

– Сильные боли? – это мне.

– У него глаза белеют, и он не знает, что можно укол…

– Перестань плакать, как тебе не стыдно.

«У меня никогда нет платка. Никогда. А он мне был так часто нужен. И теперь нужен».

Чтоб не заметили, отвернулась, вытерла нос быстро рукавом халата.

«Мне стыдно, но я вам этого не покажу. Я вот буду проспект рассматривать».

 
Позвольте, откажите – все равно,
И будет мудрым каждое решенье…
И будет мудрым каждое решенье…
 

«Ой, что это! Какая гадость. Как можно это фотографировать». Красная надпись: «Фаллоэндопротезирование».

– Положи проспект на место, что ты все хватаешь, и почему ты взяла на себя право…

– Потому что ему больно, я видела.

– Ты не груби, пожалуйста. Я старше тебя.

«Как странно она смотрит на него, потом на меня. Как будто видит землетрясение».

– Я пойду?

– Да. Пожалуйста, Ирма Яковлевна. Вы свободны.

Я тоже поднялась.

– А ты подожди, с тобой разговор не окончен.

Что-то во мне вздыбилось: «Не хочу выслушивать нравоучения, не хочу, не могу, не стану».

– Я ведь нарушила ваш приказ, и меня полагается уволить, исполняйте свой долг.

Зариня даже головой дернула от возмущения моей наглостью, как лошадь – снизу вверх. А он ничего, вроде улыбнулся даже, против света не разберешь.

– Сядь. И без истерик. Я свой долг знаю, а вот ты – нарушаешь. Ты ведь не знаешь, к каким последствиям может привести твоя филантропия.

– Можете меня уволить.

– Я не о тебе беспокоюсь, а о больном. У него может начаться кровотечение, коллапс. Ты знаешь, что такое коллапс?

Зариня медлит уходить. Ей трудно уйти от него, очень трудно. Я знаю, как это бывает, сама вот так стояла ненужной свидетельницей. Но характер не моему чета, взяла со стола сигареты, мимо меня – чуть не задев плечом, к двери. Задержалась, сказала настырно:

– Вы зайдете в отделение посмотреть больную?

– Ту, что с пеллагрой?

– Да.

– Обязательно. Мне вчера не понравился снимок, видимо, трансплантат некачественный.

– Видимо.

Ворошил на столе бумаги, отыскивая что-то. Обо мне как будто забыл, но вдруг спросил неожиданное:

– Что с тобой происходит?

– Ничего.

– Не расслышал, говори громче.

Я хрипло повторила:

– Ничего не происходит.

– Откуда ты здесь взялась?

– Из Москвы.

– Ты же говорила, что живешь в деревне.

Помнит, значит. Что ж с черникой придуривался, а он словно угадал:

– Ты извини меня за утренний инцидент, я не очень в себе был, летальный исход…

– Разве вы не привыкли?

– К этому привыкнуть нельзя. А где черника?

– Не знаю.

– Ну и дурочка. Она сейчас на рынке по тридцать копеек за стакан. Тебе деньги нужны?

«Странный вопрос. Ну если нужны, так что? Повысишь мне зарплату?»

– Я не случайно спрашиваю. Мне нужно в доме прибраться. Там пылью все заросло.

«Поздравляю! Есть шанс стать поденщицей».

– Но так, чтобы ни одну книгу, ни один листочек с места не сдвинуть. Во всяком беспорядке есть свой порядок. Сможешь?

– А когда?

Посмотрел долго, видно, соображал, когда удобнее, но сказал опять неожиданное:

– Странная ты. То взъерошенная, то прибитая какая-то. Тебе нужно спросить, сколько заплачу.

– Сколько?

– Пятнадцать, нормально?

– Пятнадцать! Очень даже нормально.

– Там работы много, – охладил мою радость.

– Пускай.

Опять посмотрел долго. Хитрый. Ему удобно меня разглядывать, а у самого лицо в тени, загородил своими огромными плечами все окно.

– Сделаем так. Я дам тебе ключ, скажу адрес. Тряпки там, ведра всякие в ванной, разберешься сама. Кончишь работать, поешь. В холодильнике найдешь, что нужно. Ключ оставишь снаружи под ковриком. Поняла?

– Поняла.

– Это в Юрмале. Знаешь Юрмалу?

– Знаю.

– Станция Меллужи, – взял из коробки квадратик бумаги, написал адрес, – это дача.

Отодвинул ящик стола, протянул ключ с брелоком:

– Держи.

Подошла, взяла.

– Я после работы сразу.

Окликнул от двери:

– А деньги?

– Может, вам не понравится. Может, я листок сдвину какой-нибудь.

– Избави тебя Бог. Чтоб ни на миллиметр.

Затрещал селектор, он глазами показал: «Подожди», снял трубку, и тотчас лицо изменилось, словно похудело, уставился мимо меня очень голубыми, под выгоревшими бровями, глазами.

– Да, да, слушаю… Рад вас слышать, Николай Прохорович. Да, да. Звонил. Меня эта история с учениями беспокоит. Я, как главный хирург… хорошо, подожду, – губы сжаты, глянул на меня, подозвал кивком, вынул из ящика торопливо две бумажки, десять и пять, протянул, и кивок на дверь: «Иди, иди».

Так и вышла с бумажками в руке, девушка с малиновыми губами посмотрела с изумлением.

В столовой взяла себе и Дайне самое дорогое: из спецменю. Даже сливки взбитые с клубникой взяла. Дайна много раз подкармливала меня, будто по рассеянности возьмет два бифштекса вместо сырников надоевших. Теперь моя очередь. Она удивилась:

– Гуляешь? Откуда деньги? Или это прощальный обед?

Она уже знала о моем преступлении, она всегда все знала. Страшно хотелось рассказать, показать ключ для полного эффекта. Но вспомнила Раю, московскую хранительницу моих жалких тайн. Плохую хранительницу, недобрую. Если бы знала тогда, какой бедой обернется моя болтливость, каким позором.

– Женщины глупы, – изрекла Дайна, обламывая блистающими свежим лаком пальцами кусочек хлеба. – Зариня тоже сообразила! Но ей лишь бы лишний раз поглядеть на него. Нашла кого вести на расправу.

– Она с бутылкой меня привела, – шепотом сообщила я. Дайна, как всегда, говорила громко, и за соседним столом прислушивались.

– А хоть бы с бомбой! Достаточно посмотреть на твое лицо любому мужику, чтоб прийти в умиление.

– А что такого в моем лице?

– Придешь домой – посмотри на себя в зеркало. Ты же просто Красная Шапочка, и бутылка водки в твоих руках, наверное, превратилась в молоко для бедной больной бабушки. Шеф увидел молоко, разве не так?

– Он грозил.

– Ну правильно: Серый Волк немного попугал Красную Шапочку. Слушай, мать сегодня ночует в городе, и комната свободна. Давай поедем искупаемся, в Дом творчества сходим.

– Я не могу.

– В деревню рвешься?

– Нет. Буду в Юрмале.

Впилась подведенными глазами, но не спросила ничего. Это ее принцип: я не спрашиваю и ты не спрашивай.

– Но ночевать-то придешь ко мне?

– Если можно.

– Не можно, а нужно. Завтра у подружки одной моей именины, я обещала испечь пироги. Ты поможешь.

– Я с удовольствием.

– Лаби. Сливки я не ем. Это ты себе можешь позволить две порции. Значит, жду, а завтра поедешь со мной на именины. А сейчас лечу.

Стремительно к выходу.

В дверях столкнулись с Янисом Робертовичем. Чуть помедлила, чтоб разглядеть смог, как хороша в трикотажном облегающем платье, в повязанной по-пиратски красной косынке. Он разглядел, улыбнулся одобрительно. На кухню пошел сам, как все смертные. Вернулся с подносом: творог, сырники, сметана, вроде Олега молочным питается. Я сосредоточенно поедала сливки с клубникой. Конечно, сообразит, что на еще не заработанные деньги лакомлюсь. Остановился около столика, сказал негромко:

– Напишите объяснение, как и что, а я выговор напишу.

Я кивнула, не отрываясь от сливок.

Глава V

Электричка пронеслась над Даугавой, мелькнули за окном белые дома Иманты, солнце вызолотило отполированные деревянные сиденья. Вагон безлюден, только соседний отсек занят. В нем расположилась семья. Угрюмый отец, распаренная беготней по магазинам мать в серьгах с лиловыми камнями, старчески опрятная бабушка и двое молодых. Дочь и жених. Свадьба уже близко – наверное, в субботу. Мать спросила парня, договорились ли насчет машины, а он поинтересовался, удалось ли достать свиные ножки для холодца. Женщина усмехнулась высокомерно, красноречиво глянула на дочь: «Ничего себе молодца нашла, в бабьи дела вмешивается, да еще сомневается в моих возможностях».

– Достала, достала, не волнуйтесь.

Молодые долго с родителями вместе не проживут. Уже сейчас видно. И отец хмыкает презрительно, и бабушка отвернулась к окну.

У девушки синяки под глазами, утомленное лицо. На парне тоже будто воду таскали. Они уже вместе и сейчас огорчены, что эту ночь придется порознь. Все-таки надо соблюсти приличия. Снимают дачу на Взморье. Две комнаты и веранда. Мать рассуждает, как рассадить гостей: главный стол – на веранде, тех, кто попроще, родственников, подруг, – в комнате.

Электричка затормозила у платформы. «Приедайне», – объявил глухой голос в репродукторе.

Что они услышали?

Для них, русских, так же как для меня, в непонятных латышских словах должно звучать что-то мистическое, созвучное тревогам или радостям души. Названия трав, рек и просто ничего не значащие обыденные понятия оборачиваются вдруг утешением или болью, откровением или загадкой. Вот и сейчас. Что услышали они и что я? Меллужи были для меня хорошим словом, слышалось «не тужи», а Булдури не любила – очень просто и грубо – «не дури». Но хуже всех Слока – «склока, склока». Это о доме, о Вере, о Петровских, о страшных словах Елены Дмитриевны. Только Приедайне – каждый раз новое.

Что сегодня? Я, кажется, знаю уже все варианты.

Отец глянул коротко и злобно на будущего зятя: «Предатель». Звонил по телефону, справлялся о здоровье, водил девочку в кино, скромно пил чай на веранде, а сам… Она ведь еще маленькая, еще совсем недавно садилась на колени: розовая поросячья кожа пробора, запах солнца и, еле слышный, детский, мочи. «Предатель!»

«Приданое». У нее плохое приданое. Может, продать серьги и это кольцо – женщина вертела перстень с лиловым камнем, что-то соображая напряженно. «Сколько стоит теперь, когда золото подорожало?»

А измученные длящимся бесконечно, изматывающим, открытым ими первыми, только им доступным, молодые улыбались друг другу заговорщицки и нежно. «При тайне».

«Вы при тайне», – сообщил им голос.

Только бабушка смотрела тускло в окно на залитые вечерним солнцем луга по ту сторону Лиелупе. Там паслось стадо, маленький хутор, окруженный старыми вязами, был безлюден, высокие песчаные берега на излучине реки, казалось, стекали в воду расплавленным золотом. «Приедается». Все это приедается, когда живешь так долго.

А мне – «при Дайне».

«Ты при Дайне, ты при Дайне», – выстукивали насмешливо колеса. «Я при Дайне, сегодня будем печь пироги, а завтра она возьмет меня на чьи-то именины».

Дверь отворилась легко. По деревянной лестнице поднялась наверх и остановилась. Ужасное волнение почувствовала вдруг. Я входила в чужую, беззащитную перед моим внимательным взглядом жизнь.

Так вошла когда-то к Агафонову. Увидела длинную вешалку. На крючках висела прошлая жизнь человека: старые пиджаки с обвисшими карманами, вышедшее из моды длиннополое ратиновое пальто, замшевая куртка с залоснившимся воротником. Как я помню все это. Ведь прошло полтора года, а я помню.

Особенно куртку, с ней он потом вышел к калитке дачи, чтоб укрыть меня от дождя. Я помню свою радость: значит, ждал, смотрел в окно.

А тогда, в первую нашу встречу, стояла в ярко освещенной передней и лепетала что-то, протягивая листочек со списком фамилий. Он был первым по списку, и когда Таня, отхлебнув кофе, сказала: «Начали», придвинула книгу, прочитала громко: «Агафонов Виктор Юрьевич, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, проживает на Шестой улице Строителей, в доме девять, квартира восемьдесят один», – все мне показалось вдруг очень хорошей приметой. Я люблю цифру девять, и здесь получилось кругом девять: и в годе рождения, и в номере дома, а уж номер квартиры – девять на девять.

Почему я тогда подумала о примете? Агафонов был так же далек от меня, как и все остальные избиратели, списки которых мне доверили проверять.

Таня вызвалась помогать мне. И как все, что она делала, и это нудное занятие превратила в интересную игру.

Какие забавные характеры придумывала людям, чьи фамилии были в списках. И Агафонову придумала. Оказавшийся до странности похожим на действительный.

– Он мрачен, тяжел и медлителен. Живет один в запущенной квартире. Жена ушла. Он варит себе пельмени сам, и они слипаются в комок.

– Почему ты решила, что он живет один?

– Просто эта квартира больше ни разу не встречалась, я заглянула вперед.

– А почему он мрачен?

– Он угрюм.

– Почему?

– Он вол по гороскопу, ты говорила – это знаменитый ученый. Вол и знаменитый ученый, значит – угрюм. Сама увидишь – убедишься.

– Но…

 
…Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его…
 

Потом много раз в ответ на мои попытки развеселить его Агафонов повторял эти строчки. Только добавлял еще насмешливо:

 
…Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество…
 

Таня была колдунья. Вера по вечерам шипела:

– Первый раз нашей дуре поручили общественную работу, так она связалась с блаженной этой. Они там напроверяют.

Мама волновалась:

– Анечка, это очень ответственно. Нельзя ничего напутать, это же государственное дело.

Но Таня умела работать: очень быстро придумала систему, исключающую возможность ошибок, данные некоторых людей помнила наизусть.

– Я же придумала их, и теперь они стали живыми. Селянова Виктория Петровна, родилась девятого мая сорок шестого. Отец Селянов Петр, двадцатого года, вернулся с войны летом сорок пятого, а в мае сорок шестого девочка родилась, назвали в честь Дня Победы Викторией.

У тех Селяновых произошло со мной ужасное. Набросилась кошка. Пока я сидела за столом, сверяя данные жильцов, а худенькая, с огромным животом Виктория уговаривала выпить чайку, черная гладкая кошка не сводила с меня неподвижного желтого взгляда. Меня томил этот взгляд.

– Что это она уставилась так? – спросила, кивнув на глянцевую зверушку.

– Да ну ее, – отмахнулась Виктория, – мне рожать вот-вот, а у нее котята. Ни к чему они, а топить никто не хочет. Не мне же на сносях грех такой брать. Может, вам нужен котенок? Возьмите, они красивые.

Кошка мягко спрыгнула со стула и ушла. Я вспомнила, Рая говорила как-то, что хочет черного кота, они, мол, приносят счастье, и вообще сейчас модно иметь черного кота. У нее тахта красная, а на красной тахте черный кот будет выглядеть красиво.

– А можно посмотреть?

– Конечно. Они там, за диваном.

Подошли к дивану. Виктория, сморщившись, попыталась отодвинуть его от стены.

– Подождите, вам нельзя, я сама.

Взялась за спинку. Спина подалась вперед, видно, диван раскладной, нагнулась, и вдруг молнией метнулось черное, еле успела лицо отвернуть. Виктория заорала дико:

– Прочь! Прочь! Нельзя, Муся, нельзя!

Топала тяжело, как слон, а кошка металась перед ней, пытаясь прорваться ко мне. Шерсть дыбом, оскалилась, как собака. Еще секунда… Я бегом в переднюю.

– Стой! – закричала Виктория, подушка шлепнулась на пол.

Я дрожащей рукой крутила кругляш замка. Кошка прыгнула сзади на спину, впилась когтями в пучок. Жуткая боль – это Виктория отодрала ее вместе с моими волосами.

– А, идиотка! – взвыла Виктория. – Кусаешься!

Я выскочила на лестницу, захлопнула дверь. В коридоре завывала Виктория:

– Гадина такая, палец прокусила…

Сердце колотилось: кошмар какой-то, она же могла меня изуродовать, выцарапать глаза. Дрожащими руками поправила пучок. Крикнула:

– Там мои списки остались.

– Сейчас, сейчас, – откликнулась Виктория. – А ну, брысь! Куда лезешь!

Кошка, видимо, пыталась прорваться к двери, чтоб выскочить и прикончить меня. Виктория топала, кричала: «Пошла вон, идиотка!» Потом дверь отворилась на секунду, мои бумаги полетели на пол.

– Извините, – крикнула Виктория, – она просто с ума сошла.

Меня трясло, и избиратели в других квартирах поглядывали на пылающее мое лицо, дрожащие руки. Одна сердобольная старушка спросила: «Дочка, может, жар у тебя? Сейчас, говорят, грипп начинается».

Наверное, потому и оставила Агафонова на самый конец, чтобы успокоиться, не являться в таком жутком виде. Но он все равно заметил.

Сначала никак не мог взять в толк, для чего пришла. Стоял рядом в рубашке фланелевой навыпуск, в шароварах каких-то допотопных, в домашних шлепанцах и смотрел, щурясь, будто со сна. Наверное, спал, потому что шло от него ровное тепло, как от большой лошади.

Наконец понял:

– А-а… Да, да, да… А я решил, что вас Олег прислал, он мне автореферат свой должен показать.

«Значит, помнит. Видел меня с Олегом и запомнил».

– Вы проходите…

Я прошла в комнату. Сплошные книги, горит настольная лампа, на столе бумаги со знакомыми мне крючками интегралов, клювами пределов. Снял очки, большим и указательным пальцами помял глаза. Работал.

– Я вам помешала? Извините. Я быстро.

– Ничего. Ученые любят, когда им мешают работать.

Я, видно, посмотрела удивленно.

– Разве Олег вам этого не говорил?

– Нет.

Сел, не дожидаясь, когда я сяду.

– Ну, он еще молодой, ретивый.

«Какое усталое лицо. И бледное просвечивает сквозь начесанные вперед волнистые пряди, и седины уже много. С какого он года? С двадцать седьмого, а выглядит старше».

– Присаживайтесь, – вяло махнул рукой на кресло, – у вас такой вид, словно марафон бежали.

Я неожиданно рассказала про кошку. Слушал внимательно, поглаживая голову ладонью от макушки ко лбу. Смотрел странно, тускло как-то, и под конец рассказа я заторопилась, скомкала.

– Страшно было? – спросил медленным голосом.

– Очень.

– Ну, а еще какие приключения?

– Еще одно, забавное.

«Что это со мной? Нужно проверить данные, вручить открытку, встать и уйти».

Но вместо этого я начала длинно рассказывать, как в одной квартире не открывали, но за дверью я слышала шаги, какое-то звяканье. Я позвонила еще раз, потом еще. Там замерли: за дверью кто-то стоял.

Агафонов тяжело поднялся:

– Простите.

Куда-то ушел. Я жадно разглядывала странную картину на стене. Линии, квадраты. Что-то к ним притягивало.

– Это Клее, – сообщил, войдя в комнату. – Ну, так что дальше? Шаги замерли.

– …и дышит. Я тихо говорю: «Это агитатор, откройте, пожалуйста, а то мне еще раз приезжать из-за вас, а я далеко живу…» – «Где?» – спрашивает мужской голос. «В Измайлове». Дверь так тихо-тихо отворяется. Стоит мужчина в черных трусах до колен. – Что-то мелькнуло в глазах Агафонова, и мне стало неловко, что сказала про трусы. – В общем, худой такой и палец к губам приложил, мол, тише. Я шепотом повторяю: «Я агитатор, на минуточку», а он перебил: «Погоди! Первач пошел». Он, оказывается, самогон гонит. Слово с меня взял, что никому не скажу.

– А вы сказали.

– Да. Но вы же не знаете, в какой квартире он живет.

– Если б захотел, узнал бы.

– Как?

– Ну, расспрашивал бы еще и незаметно выведал. У вас легко выведать.

Я огорчилась.

– Это хорошо, – утешил Агафонов. – Это хорошее качество. Долго вам еще ходить?

– Вы последний.

– Отлично. Значит, будем пить чай. Вы же устали, наверное.

Я пошла покорно на кухню, даже не поломалась для приличия. Кухня нежилая какая-то. Чисто, а нежилая. На столе в хрустальной большой миске вперемешку козинаки, печенье, конфеты. Кинул в чашки пакетики. Залил кипятком.

– А кстати, почему я последний? Моя буква первая, и квартир в подъезде, кажется, девяносто шесть.

– У вас номер счастливый.

– Чем?

– Девятью девять. И в сумме девять.

– Правильно. Вам нравится число девять?

– Да.

– Интересно. Я потом вам покажу книгу о магии цифр, и вы увидите, какими интересными свойствами обладает это число.

«Потом». Как здорово!

– А чем вы в институте занимаетесь?

Со мной что-то произошло. Я верещала не останавливаясь. Рассказывала о лаборатории, об институте, о том, как работала в лаборатории сварки, о Тане, о Таниной собаке, как Арно не хочет подавать лапу, никакими силами его не заставишь.

– Правильно делает, – сказал Агафонов.

Слушал меня очень внимательно и смотрел не отрываясь странным расплывчатым взглядом. Чаю пил много, чашку за чашкой, а я подумала, что одутловатость от того, что жидкости много употребляет, а сердце не очень здоровое. Елена Дмитриевна считала каждый стакан; это всегда сердило Валериана Григорьевича.

– Леночка, не делай из меня развалину в присутствии столь юной девицы.

Потом перешли в кабинет, две другие двери плотно закрыты. «Что там, за ними?»

Смотрели книгу про магию цифр, великолепный альбом репродукций Шагала.

– Вы слышали про такого художника? – спросил, снимая альбом с полки.

«Ничего себе впечатление я произвожу. Жуткой темени».

– Слышала. И даже видела подлинник.

– На выставке?

– Нет. У Петровских.

– Да-да, у него есть. У него вообще прекрасная коллекция. «Мир искусства». Очень ценная. Я помню.

Что-то мелькнуло опять, будто призрак заглянул в комнату.

– Вы дружите с Олегом?

– Да.

– Он за вами ухаживает?

– Мы с ним дружим.

– Талантливый математик.

– Он говорил, что вы его учитель. Вам приятно, что ваш ученик талантлив?

– Приятно, когда ученики идут по твоим стопам. Но, с другой стороны, тот, кто идет по стопам, не способен на новое. Это двойственное чувство. К Олегу не относится. Сейчас он уже не ученик, а, скорее, сподвижник.

– Он говорит – ученик.

– Приятно слышать, хотя, я думаю, у него тоже ко мне двойственное чувство. Очень трудно забыть, как тебя лепили, мяли, по себе знаю…

«Мне пора уходить, мне давно пора уходить. Дома уже волнуются. Надо позвонить, но при нем не хочется. Придется врать, не могу же я сказать, что сижу у избирателя по фамилии Агафонов и рассматриваю альбом».

– Ой, мне надо идти, а я так и не проверила ваши данные.

– Пожалуйста.

Паспорт новенький, видно, обменял недавно, и фотография уже на третьей странице. Странная фотография. Пухлые губы сжаты крепко, брови сдвинуты так, что складка на переносице. Словно пугает кого-то.

– Ну что? Выйти прогуляться, проводить вас до метро? – спросил лениво. Видно, что ужасно не хочется выходить на улицу. Посмотрел с сомнением на бумаги в светлом кругу лампы.

– Нет, нет, спасибо. Я очень быстро бегаю, когда холодно.

– Думаете, не угонюсь? – И не дав оправдаться: – Вполне возможно. Я на холоде плохой ходок.

Ужасная жалость вдруг. Останется здесь один, в этой странной квартире с плотно закрытыми дверями, будто за ними что-то страшное спрятано.

Таня, когда рассказала ей про двери, вдруг очень серьезно: «Английская пословица гласит: в каждом доме есть свой скелет».

Скелет был, но об этом узнала позже, а тогда надевала неловко пальто, вот всегда так, когда подают, тороплюсь, чтобы не затруднить, и только хуже выходит. У дверей спросил тягуче:

– Может, хотите книгу взять, раз так верите в магию цифр?

– А можно?

– Конечно. – Ушел в комнату. Вернулся с книгой и бумажкой. – Здесь мой телефон. Прочитаете, позвоните.

– Спасибо.

Подождал, пока поднимется лифт. Дверь не торопился закрывать. Стоял, прислонившись к косяку. Бледное лицо, большие губы, смешные обвисшие спортивные шаровары.

Дома был большой скандал. Оказывается, Олег звонил, волновался, куда пропала, сказал, что найдет меня и привезет домой. Хорошо, что не успела наврать, что была у Петровских.

– Она торчала у этой тунеядки. Это уже становится бичом каким-то. Я зайду и проверю, чем вы там занимаетесь, – негодовала Вера. – Ну-ка, дыхни.

– Ты сошла с ума, – возмутилась мама.

– От них всего можно ожидать. Праздность – мать всех пороков.

Я не стала с ней связываться. Я просто не слушала, что она там плетет. И утром забыла взглянуть, что за сигнал висит на Танином окне. Забыла впервые за три года нашей дружбы.

Все вдруг понеслось, замелькало мимо, не зацепляя. Все: мама с ее пугливой любовью; Ленька, томящийся мальчишескими нестрашными горестями, только со мной делился; Вера с ее занудностью; Олег с неизменными заботами; Рая с ревнивыми расспросами и сплетнями – всё, всё, всё…

И осталось только одно: когда возвращать книгу, когда позвонить. И осталось воспоминание о вечере, бесконечное прокручивание в памяти разговора, жестов, выражения его лица. Даже Таня была интересна лишь тогда, когда робко, стыдясь и не в силах побороть себя, уже который раз возвращалась к странному визиту, чтоб обсудить снова и снова. Смотрела не отрываясь огромными неподвижными глазами и как-то посреди «скрэбла» сказала совсем невпопад: