Текст книги "Запятнанная биография (сборник)"

– У меня плохие предчувствия. Но с этим поделать никто ничего не может. И бессильнее всех ты сама. Позвони завтра, уже прошла неделя. Ведь не по слогам же ты читаешь…

Но навалились коллоквиумы, и приближались выборы. Ни одного целиком свободного вечера. Ведь глупо было и невозможно забежать на минутку, вернуть книгу, и все: не просить же еще одну, у него же не районная библиотека. Прикрепили к секретарю избирательной комиссии, в помощь. Работа кипела, подготавливали агитпункт, ездили в исполком, писали открытки. Выдали разгонную машину, такси. Шофер Леша сразу же в наступление. Рассказывал, какой он лихой и удачливый, как часто везет ему: пассажиру нечем расплатиться – отдает «Сейку».

– Вот, смотри, классные, – вытягивал руку, часы массивные, на браслете.

Или другому, например, нужно три дня кататься по делам, а он из загранки, отдал дубленку, так ему проще.

– Я покажу, шикарная дубленка. Пойдем в «Метелицу», я надену.

Как-то позвонил вечером, откуда-то телефон раздобыл, сообщил гордо:

– Я сегодня план на сорок процентов перевыполнил.

– Поздравляю, – сухо сказала я.

Он обиделся, но ненадолго. Через день опять звонок:

– Пойдем на концерт Пугачевой?

А у меня только одно в голове: как освободить вечер и позвонить? Пока отнекивалась, а Леша уговаривал, мелькнуло: а почему вечер? Агафонов ведь не служит, Олег часто встречался с ним в первой половине дня. Нужно завтра что-то придумать и уйти с работы. Но что придумать, что?

– Нет, Леша, я не могу. У меня каждый день занятия.

И горделивый взгляд на Веру, она, конечно, специально застряла в ванной, оставив открытой дверь, подслушивает.

– С человеком, который честным трудом зарабатывает на хлеб насущный, тебе, конечно, неинтересно, – парировала она мой горделивый взгляд, – а для бездельницы времени сколько угодно.

– Ты становишься однообразной.

Вдруг подумала, что Вера всего на пять лет моложе Агафонова, а я считаю ее «вышедшей в тираж» в смысле всяких амурных возможностей. И если б мне сказали, что у Веры роман, я бы просто рассмеялась.

Утром наврала доверчивому Азарову, что нужно срочно проверить больных избирателей: кто на месте, кто в больнице. Пообещала построить графики в субботу.

– Только не подведи. У меня во вторник доклад в Пущино.

Рая со своим поразительным нюхом заподозрила что-то:

– Какие избиратели? Что ты мозги крутишь?

Меня била лихорадка нетерпения.

– Дай мне твою шапку. Только до обеда. К обеду вернусь.

– Возьми, но только ты мне очень не нравишься. Что Олегу сказать?

– Что… я пошла по квартирам.

– Очень удачное выражение, – фыркнула насмешливо.

С Олегом столкнулась на крыльце. Выскочил из машины без пальто, без шапки. Лицо багровое. Бассейн, финская баня. В шесть утра не лень встать из-за удовольствия погонять кролем, попариться «от души».

– Ты куда это?! – распахнул руки.

Ему было очень трудно врать. Просто невозможно. Белые ресницы, влажный ежик – чистота и ясность.

И оттого, что врать невозможно, приказала сердито:

– Зайдем в вестибюль, простудишься. Понимаешь, я все забываю тебе рассказать, что…

Стремительно подлетела девушка по имени Альбина. Аспирантка Агафонова. Красивая аспирантка.

– Олег, звонил Виктор Юрьевич. Ты ему обещал репринт своей статьи.

– Забыл! Вот черт, начисто забыл.

Держит меня за плечо цепко.

Альбина покосилась неодобрительно на его руку, а я тоже с ревнивым интересом уставилась на нее. Впервые увидела тогда, что Альбина действительно хороша, очень хороша. Длинная, узкая, в обтягивающих джинсах, скуластое загорелое лицо, сияние белых зубов, серых глаз, и все меняется в этом лице – цвет глаз, рисунок губ, правда, морщинки разбегаются сухими лучами у висков. Морщинки успокоили, но ненадолго. Вот она засмеялась, запрокинув голову, прикусила нижнюю губу – очень это соблазнительно получалось у нее. Значит, так же вот смеется с Агафоновым. Я так не умею. Видно, что ей очень нравится Олег, все косится и косится на его руку, и, когда ездила за границу, привезла ему очень редкие книги, ужасно он радовался.

Валериан Григорьевич сказал тогда:

– В мое время мы делали девушкам подарки.

– Она не девушка, она коллега, – не отрываясь от репродукций, буркнул Олег.

– Но книги дорогие, – не отступал Валериан Григорьевич, – очень дорогие.

– Я подарю ей монографию об иконах, она будет жутко рада, за мной не пропадет.

– По-моему, она немножко влюблена в тебя, – вступила Елена Дмитриевна.

Это, конечно, для меня было сказано, чтоб не думала, что Олег «на помойке валяется».

Но до меня тогда не дошло, а теперь вспомнила: «Да, ей действительно нравится Олег, значит, с Агафоновым ничего нет».

Это было началом ужасной муки, потом я ревновала его ко всем женщинам, особенно к прошлым, ревновала до ненависти, до умопомрачения, но тогда, стоя в вестибюле, не могла знать этого, только Альбину, с ее загаром, длинными, тонкими пальцами, не любила ужасно.

– Ты чего набычилась? – спросил Олег, когда она отошла.

– С чего ты взял! Ни капельки не набычилась.

– Нет, набычилась, – непонятно почему веселился он, – набычилась, я же вижу. Какие вы, бабы, смешные, ей-богу, как кошки фыркаете друг на друга. Просто смешно, как фыркаете и спины выгибаете.

– Она старая, чего мне фыркать.

– Вот-вот, ну конечно, она старая и бывалая, и очень уж эмансипированная, и жутко худая.

– Правда?

– Правда, правда. Просто верста какая-то.

– И морщин много.

– Жуть сколько, – он веселился как сумасшедший.

– Олег, хочешь, дай свою статью, я занесу Агафонову, он же мой избиратель, а я как раз в тот подъезд иду…

– Потрясно! Прямо сейчас идешь?

– Ну да.

На улице вытащил из машины брошюрку:

– Держи, Анюта. Я тебе за это тоже что-нибудь хорошее сделаю. Хочешь сегодня вечером на Таганку?

Соблазн был велик, но я не могла решиться, а вдруг…

– А вдруг Агафонова дома нет? – спросила наивно.

– Ты что! Священные часы работы. Так идем на Таганку?

– Я вернусь и скажу тебе.

– А что изменится?

Он потом часто вспоминал тот день и свой вопрос. Мы не говорили об этом, просто обмолвился как-то, и я поняла, что вспоминает, что мучается: зачем попросил? Сам послал. Когда прощались навсегда, не выдержала, сказала:

– Ты только не думай, что ты сам виноват. Я шла к нему, уже шла.

Я шла, нет, я бежала. По узеньким тротуарам жилого массива, мимо огромных корпусов.

«Только бы не опоздать. Вдруг уйдет».

Красная будка автомата как мак среди белых сугробов.

«Только бы никто не вошел, не начал звонить с пустым разговором на полчаса. Вон идет тетка. Я знаю таких. Сейчас войдет, и начнется: а я борщ сварила, свежая капуста, помидоры достала в “Центросоюзе”, косточку хорошую в микояновском…» Не вошла. Бумажка с телефоном давно наготове в кошельке. Длинные гудки: три, четыре, пять. Конец. Опоздала. Слушала тупо: шесть, семь…

И вдруг голос, чуть охрипший: «Да?»

Он был сух, очень сух со мной, и я вдруг почувствовала облегчение, последняя неделя с мыслями, ожиданием этого звонка измучила меня. Еще небольшое, но бремя уже взвалилось на меня, сделав мир тусклым. Уже не так милы были встречи с Таней, уже тяготилась домом Петровских и бездумной, веселой болтовней с Олегом, уже смотрела тупо на шкалу спектрофотометра, пропуская показания. Я не хотела этого и, почувствовав возможность освобождения, возликовала тайно.

Сколько раз жалела потом, что не устояла и на вопрос: «Вы откуда звоните?» – ответила: «Снизу, из автомата».

Надо было сказать «с работы» и вернуть Олегу его статью вместе с прочитанной книгой, не надо было на короткий приказ: «Ну, так поднимайтесь» – соглашаться и, не попав с первого раза на рычаг, зацепить трубку, хлопнуть дверью, спешить к подъезду. Не надо было! И тогда сейчас не прозябала бы в глухой деревне, не просыпалась бы с мыслью: «Со мной случилось что-то очень плохое» – и сразу: «Да, да, Агафонов меня прогнал, и я потеряла все…»

– Вы что же, по слогам читаете, – пробурчал недовольно, принимая книгу, – что так долго держали?

«Таня – колдунья. Он повторил ее фразу».

Поразило еще одно: как нездорово бледен, как вял в движениях. Свет яркого мартовского утра обнажил все нездоровое: мешки под глазами, коричневатость век, расплывшийся овал лица, несвежесть кожи.

«Я не знаю этого чужого старого человека и не хочу знать».

– Чаю хотите?

– Спасибо.

– Спасибо «да» или спасибо «нет»?

Словно забыл обо мне, углубился в статью Олега, читал, по-детски шевеля пухлыми большими губами, и это детское, и как положил ладонь на лоб – вдруг пронзило.

«Хорошо бы спросил еще раз…»

– Чаю хотите? – обернул ко мне лицо. Вот так, против света, похож на больного мальчика, надолго запертого дома, без игрушек, без воздуха, без товарищей.

– Хочу.

– Тогда пойдите на кухню и поставьте чайник, а я пока дочитаю.

Те же козинаки в хрустальной миске, то же сухое печенье, но рядом смятая пустая пачка американских сигарет. Здесь была Альбина.

Олег говорил: «У тебя наблюдательность дикаря».

Остановился в дверях, потянулся, разминая плечи, застегнул слишком открытый ворот байковой, детской какой-то, в желтую крапинку, рубашки.

– Молодец Олег! Это мне нравится. Все время берется за труднейшие задачи. И сдается мне, что встретимся на узкой дорожке. Очень интересно, что же из этого получится, а? Аня? Интересно?

Словно отодвигая меня, взял за плечи, чуть отстранил от холодильника.

– Я ведь не ел еще ничего толком, – сообщил из-за открытой дверцы.

Как я старалась над этим омлетом, как боялась, что опадет раньше времени, как ждала похвалы. Дождалась. Хотя ел торопливо, обжигаясь, часто и крупно откусывая хлеб, глядя сосредоточенно в тарелку, наверняка не чувствуя вкуса, справившись и зыркнув с сожалением на сковороду, вздохнул шумно, улыбнулся.

– Очень вкусно. Давно так вкусно не ел. А себе-то что ж не положили?

– Я не голодна.

Лицо порозовело, и темные вьющиеся надо лбом волосы, и розовость эта влажная снова напомнили серьезного мальчика. Этакого толстого книгочея, знатока Купера и Конан Дойла из какого-нибудь седьмого «Б».

– Ну, как поживает пес вашей подруги, что он еще натворил?

И меня понесло снова: про Арно, про стихи Танины, про интересный эксперимент Азарова, про «скрэбл». Все вперемешку.

– У меня тоже где-то есть «скрэбл», хотите поиграем? Если выиграю я, вы идете со мной гулять… в магазин. Моя домоправительница одряхлела, и картошку ей носить трудно. Сделаем доброе дело.

– А если выиграю я, вы дадите мне еще какую-нибудь интересную книгу.

Выиграл он. Странно как-то выиграл. Сначала придрался к слову «эдем», говорил, что не знает такого. Я распалилась ужасно, доказывала, что есть.

– Это имя собственное, а собственное нельзя, – упирался он.

Сошлись на том, что, если покажу в словаре, согласится.

– Вон на полке Ожегов, ищите свой «эдем»… Эдем Петрович, – веселился Агафонов за моей спиной, пока рылась в словаре, – Эдем Евграфович – это пожалуйста, сколько угодно.

Возмущенная его весельем, поднесла книгу прямо к лицу:

– Смотрите.

– Ну надо же! – изумился он. – Кто бы мог подумать! Но я все равно выиграл, смотрите, у меня «щека» на утроении.

Появление «щеки» показалось мне очень странным, точно помнила, что в этом углу были только два свободных квадратика, потом слово «кат», выложенное мною, он еще очень удивился, что знаю такое слово, а я промолчала горделиво, не стала говорить, что узнала это слово от Тани. Она его выложила как-то. Теперь «т» исчезло и появилась «щека».

– А где же мой «кат»? – спросила я.

– Какой «кат»? – искренне изумился Агафонов.

– Ну кат, я выкладывала здесь.

– Не знаю никакого ката, и вообще надо идти за картошкой, а то магазин на обед закроют…

Глава VI

Ну и работы здесь! Попробуй вытри пыль, не сдвинув ни одной бумажки. Холостяцкая берлога. Книги, книги, книги… На полу стопки медицинских журналов. Похоже, что здесь никогда не хозяйничала женская рука.

Но в холодильнике домашняя еда: сырники с изюмом, куриные котлеты. Съела один сырник – проголодалась страшно. И за работу. Тут до ночи хватит.

Странный человек, видел меня только два раза и… пожалуйста: «Вся моя жизнь нараспашку, наизнанку перед тобой».

Меня можно не стесняться, «смотри, разглядывай, догадывайся, о чем хочешь».

Догадалась.

Много кассетных магнитофонов, штук пять насчитала, бутылки с заграничной выпивкой – наверняка подарки благодарных больных. Не станет же человек покупать для себя пять магнитофонов. В ванной в бельевой корзине бессчетное количество вязаных плавок – это уже те, что победнее, преподносили. Изделия собственных рук. Потом пошли свитеры – тоже самовязка, профессиональная. Латышские женщины большие мастерицы по этой части. Замочила грязное белье в ванной; пока уберусь, отмокнет как следует, потом перестираю. Чужое грязное белье. Символ. Я роюсь в грязном белье. Вот до чего дошла. Ничего страшного – просто переступила еще одну грань. Вверх или вниз? Неважно. Можно считать, что вверх, от этого ничего не изменится. Вверх по лестнице, ведущей вниз. Мне казалось, что иду вверх по лестнице, а она вела вниз.

Что я бормочу, раскладывая белье на две кучки: темное к темному, светлое к светлому, как положено.

– Где же порошок? Где порошок?..

 
Сам затерял – теперь ищи.
Бог знает, что себе бормочешь.
Ища пенсне или ключи…
 

Памятное стихотворение, на всю жизнь его запомнила…

На письменном столе среди бумаг разбросаны глянцевые проспекты. Те же, что сегодня в кабинете. Янис Робертович крикнул: «Положи на место».

Положу. Вот только рассмотрю как следует и положу. Господи, какая гадость! И как только этот мужчина согласился сфотографироваться в таком виде, правда лицо отвернул. Наверное, безрукий фотографировал. Я никогда не видела… Здесь написано, что по методу Яниса Робертовича… впервые в его клинике… Ну да, наверное… Но ведь невозможно… Возможно, по себе знаешь… Только очень больно в самом начале.

Несколько дней было очень больно и казалось, что все догадываются, по походке, по лицу, по выражению глаз догадываются.

Мама не догадалась, даже Вера. А Таня, когда хотела спросить, посоветоваться, оборвала жестко:

– Есть вещи, которые человек должен пережить один.

Я пережила.

Та ночь приближалась бесконечно медленно и неотвратимо.

Агафонов просил звонить, если освобожусь не поздно. Суматошный день. До обеда была на агитпункте. Очень хотела и очень боялась увидеть Агафонова. Он пришел около трех. Копалась в списках, выписывая оставшихся, уже начиналась лихорадка, агитатор хотел отличиться.

– Ну, как дела? – спросил негромко, остановившись у моего стола.

Только и сумела улыбнуться глупо, пролепетать:

– Кажется, неплохо.

– Вы вот что… – медлил, обдумывая что-то, – вы позвоните, когда освободитесь… если не поздно.

Девочка, напарница, такая же лаборантка, как я, просто вытаращилась от изумления.

– Спасибо. Я постараюсь.

– Постарайтесь.

Как я старалась, как выслуживалась перед Митькой! Бегала с урной по больным, раз пять в домоуправление, уточнить командированных в загранку, приносила из буфета чай. Не было меня проворнее. На этом и погорела. В девять послали с Лешей в райком. Он сидел за рулем торжественный, в шикарной дубленке, шапка из нерпы.

Окно Агафонова светилось зеленым абажуром настольной лампы, а в кухне темно.

Леша медлил включать зажигание.

– Ну что, – нетерпеливо дернулась я, – мы едем или нет?

– Ты так пойдешь на банкет? – Леша критически оглядел мои забрызганные грязью сапоги, растрепанные волосы, измазанные чернилами руки.

Пожала плечами.

– Я поздравляю тебя с праздником, – перегнулся через меня, из бардачка вынул коробку, перчатки в прозрачном пакетике, – это тебе подарок, а то восьмого моя смена, не увижу.

Духи были французские, дорогие, назывались «Клима». Вера душилась такими только по праздникам.

– Зачем! – А руки невольно протянула принять. И совсем гадкое, злое:

– Кто-то забыл в машине?

Леша отвернулся к окну: длинные, вымытые, блестящие волосы на воротнике дубленки, оскорбленный нерповый затылок.

– Ду… глупая ты, Анна. Думаешь, если рассказал тебе, как дарят что-то, значит – вор. Забытое, между прочим, имею привычку в парке диспетчеру сдавать.

– Извини. Я нехорошо пошутила, извини.

Оживился тотчас. Повернул худое носатое лицо: прямо артист в дубленке, в шапке этой богатой. Олег рядом с ним работягой простецким выглядит.

Приходил в тот день раза три. Пальто нараспашку, облезлая ушанка на затылке. В обвисших карманах – по ананасу. Всех угощал и хвалился, что их участок лучше: в буфете ананасы продают и бананы.

– Аня, за тобой во сколько заехать?

– Не знаю. Спроси у своего дружка, он же начальник.

Это до прихода Агафонова.

– Ань, а я к вам на банкет приду.

– Будет очень странно, и своих обидишь.

– Ты думаешь? – спросил доверчиво.

– Уверена.

– Ну, я тогда со своими посижу немного, а потом к вам примкну.

– А я не пойду, наверное. Устала.

Это после прихода Агафонова.

Леша всю дорогу до райкома и обратно трепался не останавливаясь. Про мать – билетершу в кинотеатре «Пламя», про отчима, «хорошего мужика», хотя и поддающего, про забавную сводную сестренку. В ГУМе, оказывается, вчера давали гипюр, он взял на рубашку, мать ни в какую не хочет шить, говорит – «бабская», ничего не понимает в моде… «Горит окно или не горит, – думала я, – горит или не горит».

Окно светилось.

От банкета никак нельзя было отвязаться. Громче всех протестовал Леша. Он чувствовал себя на агитпункте хозяином. Отдавал распоряжения, помогал таскать урны. Потом опять ездили в райком (окно горело, горело из последних сил), и из последних сил я рвалась уйти. Жаловалась на головную боль, на усталость, на то, что дома будут волноваться.

– Я позвоню твоей маме, – сказал Митька, – хочешь? Или Азаров позвонит.

– Я сама позвоню.

Ушла в пустую комнату. Набрала номер, уже наизусть, откликнулся сразу, встревоженно:

– Да!

– Виктор Юрьевич.

– Кто это?

– Это я, Аня.

– Да, Аня. Ну где же вы? Я уже сто раз ставил чайник.

– Мне нужно идти на банкет.

– Нужно? – голос насмешливый, холодный. – Ну, если нужно…

– Правда. Честное слово. Никак не получается, я уж и так и эдак…

– Неважно! Приходите после, как сможете.

Короткие гудки. Часы на стене показывают одиннадцать.

«Когда же я смогу? Пусть Азаров и вправду позвонит маме».

В соседней столовке ждал длинный, накрытый к нашему приходу стол. Нельзя сказать, чтоб очень расщедрились на наш банкет: иваси с луком, винегрет – его вдоволь, рубленые шницели с сероватой картошкой, Бог знает на чем жаренной. Но все были голодны, и выпивки добавили, вынув бутылки с водкой из сумки «Аэрофлот», и запасливые женщины-агитаторы выдали домашние пирожки с капустой, студень с сиреневым хреном. Они были очень оживлены и нарядны, в отличие от меня, поминутно поглядывающей на часы, равнодушно кивающей Леше в ответ на вопрос:

– Водочки ты, конечно, выпьешь немножечко с устатку?

 
Вспоминай меня без грусти,
Ненаглядный мой… —
 

пела женщина.

«Как же он меня сейчас вспоминает? И вспоминает ли? И помнит ли ту сырую мартовскую ночь? Нашу первую ночь…»

Наверное, это был хороший праздник. Для других. Весь день провели вместе, в хлопотах, скинули ответственное дело, домой можно не торопиться – предлог достоин уважения. Никто не торопился, кроме меня. Часы просто взбесились. Выпили по первой рюмке, а они уже показывали полдвенадцатого. Азаров звонил маме, обещал меня доставить домой. Надо уходить, пока не пришел Олег, но Леша… Привязался же на мою голову…

Ни на секунду не оставлял меня в покое. Потащил танцевать, рассказывал о директоре парка.

– Мужик классный, хотя и еврей. А мне вообще евреи нравятся, – вдруг заявил с вызовом. – А тебе?

– Я этого не понимаю.

– Чего?

– Еврей не еврей. Есть хорошие и плохие люди.

– А я что говорю.

И опять:

– Ань, пойдем потанцуем.

– Мне не хочется.

– Ну что ты как не родная.

Не надо было пить водку на голодный желудок.

Все вдруг отстранилось, и я разглядывала Лешино лицо, словно издалека. Видела родинку над губой, губы шевелились, улыбались, я, не вникая в смысл речей, улыбалась в ответ.

Пришла простота. Я знала, что через пять минут встану, будто мне в туалет надо, и, не попрощавшись с Лешей, уйду. Что будет дальше – не думала. Главное – встать и уйти.

– Извини, – прервала Лешу на полуслове, – мне надо выйти.

– Куда? – спросил глупо.

– Куда царь пешком ходит, – так же глупо ответила я.

Кто-то попытался схватить, заставить танцевать. Кажется, Азаров, а может быть, Митька. Увернулась. На вешалке никак не могла отыскать пальто.

– Ань! Ты что, уходишь?

Конечно, Рая. Стоит в дверях нарядная, в сертификатном бархатном костюме. Показалось, сейчас схватит, потащит назад.

– Нет-нет. Что ты! Мне платок носовой нужен…

– А Олег придет за тобой?

– Наверное.

– Наверное или точно?

– Да откуда я знаю!

Хотелось крикнуть: «Отстань ты от меня! Какое мне дело до Олега», но хитрость дьявольская вдруг какая-то озарила: «Она хочет, чтоб я ушла. Она так же сильно, как я, хочет этого».

– Он придет обязательно, ты дождись его, а мне надо к Тане, она заболела, ждет меня.

– Ждет? Так поздно?

Лешка просто вцепился в мое пальто мертвой хваткой:

– Ань, что за номера?

«Из-за тебя, гадина, задержалась», – наверное, мой взгляд сказал именно это, потому что Рая даже чуть отшатнулась назад.

– Да никуда она не уходит, успокойся. – Рая решительно отняла у него пальто. – У человека «молния» на юбке разошлась, а ты мелькаешь…

– Я умею починить, надо вниз замок спустить…

– Иди, как-нибудь без тебя справимся.

Обернулся от двери, глянул с детской мольбой: «Не обмани! Возвращайся!»

Преданный мною Лешка. Прекрасный Леша, встретившийся мне только через год, в черный день моей жизни. Бросившийся на помощь сразу, забыв обиду, которую лелеял год. Ты понял тогда все, и ни словом, ни взглядом… Ты оказался стоящим парнем, Леша, и, может, если б не ушла в тот вечер, может быть. Но в тот вечер ничто не остановило бы меня.

Я не видела Агафонова два дня, и все эти два дня были только для того, чтобы наступил этот вечер. Сорок восемь часов оказались щепоткой соли, брошенной в раствор. Кристаллы выпали.

Они позванивали во мне, когда бежала, оскальзываясь на ночном мартовском льду, мимо бесконечных корпусов. Они ударились сильно, причинив мне пронзительную боль, когда остановилась, подняла голову, – окно не светилось.

Не может быть! Я, наверное, неправильно посчитала. Над третьим балконом слева, пятый этаж.

Окно не светилось, и на кухне темно.

Почему я была так уверена, что он будет ждать? Который час?

У меня нет часов. Это никуда не годится. Почему у меня до сих пор нет часов? Я потеряла счет времени. А может, метро уже не работает? Как же я доберусь до дома?

Надо возвращаться. Олег, наверное, уже пришел.

От мусорных баков во тьму метнулись кошачьи тени. Отвратительное завывание. Мартовские кошки. Может, я тоже мартовская кошка, сказала же Вера в тот раз, когда вернулась поздно домой, лепетала что-то о дежурстве на участке:

– И что, ты веришь ее бредням? Какое дежурство! Она просто прогуливает лекции. Посмотри на нее – мартовская кошка.

– Что за выражения, – одернула мама.

В ванной я внимательно вгляделась в свое лицо. Действительно, что-то странное: глаза блестят, улыбка непонятная; зрачки огромные.

Это было в тот первый раз, когда проиграла в «скрэбл», после магазина пошли в кино. Смотрели «Конформиста». Я не поняла, что это за парень зазывает в конце картины к себе героя.

– Вы правда не поняли? – почему-то веселился Агафонов, заглядывая мне в лицо.

Вел меня под руку, держал очень крепко и чуть вверх приподнимал мой локоть. Не очень удобно, но приятно, что так крепко. Рассказывал, как был в Италии и во Франции.

– Я вам покажу проспекты.

«Когда? Может быть, завтра?» – чуть не спросила.

Мы еще шли вместе, а я уже думала о новой встрече.

Доехал со мной на метро до центра. В гости к кому-то собрался. В переходе купил букет тюльпанов.

Вышла неловкость. Я по дурости решила, что для меня, расцвела благодарной улыбкой, когда возвращался ко мне от продавца.

Он замедлил шаги, оглянулся. Грузин исчез.

Но подошел ко мне с каким-то упрямым вызовом на лице: «Вот не отдам тебе, и ничего не случится» – и только на прощанье пробормотал угрюмо:

– Я не сообразил… отвык… но я исправлюсь… Буду соображать.

Сзади с тоскливым, «ночным» воем приближался троллейбус. Если побегу, успею к остановке. Но сделала совершенно неожиданное – повернула назад.

Окно горело.

«Не может быть, не может быть, я ошиблась. Окно не должно гореть».

Это была загадка. До сих пор загадка: ошиблась ли действительно, или он гасил, а потом зажег вновь, или уходил и вернулся, или… у него был кто-то. Например – Альбина.

Теперь я знаю, что любой вариант был возможен, а тогда ворвалась в автоматную будку, моля об одном: только бы не съел единственную двушку зазря.

– Я почему-то был уверен, что придешь.

Первые слова, когда помогал снять пальто.

– Я ненадолго… буквально на полчаса.

– От тебя пахнет водкой, ты пила?

– Немножко. Совсем чуть-чуть.

На кухне пирожное в сальной бумаге. Запотевшее от уставшего кипеть чайника окно. Заварка в пакетиках. Агафонов очень бледен, болезненно-бледен, мешки под глазами. Мой неинтересный бессвязный рассказ о прошедшем дне, о каком-то дедушке, который пришел без пятнадцати пять, чтобы быть первым, а в шесть его оттеснили парни, спешащие к началу смены. Дедушка плакал, и мы его утешали, говорили, что он все равно считается первым.

Агафонов молчал, смотрел тяжело: ни улыбки, никакой другой реакции. Молчание. Я поднялась.

– Спасибо. Извините, что ворвалась так поздно.

Сидел расслабленно, опустив плечи. Загораживал дверь из кухни. Потом поднялся тяжело, сделал шаг, взял за руку.

– Пойдем?

– Куда? – глупо спросила я.

– В другую комнату.

«Как? Так просто. Уже сейчас? Только перейти в другую комнату!»

– Идем!

«Как сказать, что надо мне домой? Уже ночь. Что боюсь. Что первый раз. Нельзя. Испугается. Рая говорила, что мужчины ужасно боятся такого варианта. Как кружится голова! Не надо было пить водку, не надо было приходить сюда».

– Я сама.

Мне стыдно моей застиранной комбинации, хлопчатобумажных трусиков.

– Я сама.

Что он бормочет, прижимая все сильнее и сильнее, возясь с застежкой лифчика.

 
Перешагни, переступи, перескочи,
Пере – что хочешь…
 

Потом были его руки, как будто десять очень нежных рук, и боль, и тихие, шепотом, просьбы.

А потом стоял голый возле окна и вдыхал воздух из форточки, а я кипятила чайник для горчичников.

Потом полусидел в постели, подушки под спину, под голову, махровое полотенце как шаль. Круговые горчичники, по всем правилам. Много раз ставила маме, научилась.

Я в ванной среди чужих вещей пыталась найти вату. Нашла в зеркальном шкафчике на стене.

Потом стирала простыню, сначала в холодной воде, потом в теплой. По всем правилам. Мокрое пятно расплывалось вширь, и уже бессмысленно было отделаться тем, что называется «застирать». Пришлось постирать всю простыню, ничего страшного. Страшнее вернуться в комнату, взглянуть на него. Только больно. И страшно, что будет ребенок. Как спросить, обязательно ли будет теперь ребенок?

Спросила, когда снимала со спины горчичники. Очень широкая спина, много на ней листочков уместилось. Очень широкая шея, багровая от самого главного горчичника.

Агафонов молчал. Я повторила вопрос.

– Не будет, не будет, – неожиданно раздраженно ответил он, – не бойся. Но вообще-то с кем-нибудь посоветуйся на будущее.

Агафонов не стал удерживать меня. Ему хотелось остаться одному, хотелось вернуться в постель и уснуть. Он без конца зевал прерывисто, широко раскрывая рот. Поблескивали золотые коронки. И хотя я тогда не знала еще, что такая зевота – признак сердечной болезни, не обиделась. У него было бледное, опавшее лицо, даже нижние веки как-то оттянулись, сделав его похожим на Таниного сенбернара.

Простились неловко, торопливо, избегая смотреть друг на друга. Лифт тянулся вверх томительно-долго.

– Ты позвони завтра, – сказал в последний момент, когда уже открыла решетчатую дверь.

Была мысль успеть на метро, сэкономить десятку, которую сунул неловко «на дорогу». На эту десятку завтра могла бы купить новые колготки. Стрелки часов на пустынном проспекте вселили ужасный страх. «Что будет дома?!» и «Со мной произошло непоправимое!».

Подъезжать к подъезду не стала. Вдруг мама на улице поджидает, с нее станет, а я на такси. Решила проскочить двором.

Темнота, светятся зловещим предупреждением лишь наши окна, и Танино багрово, потому что шторы задернуты.

«Ах, если бы можно было сейчас к ней! Как я этого хочу! В дом, где месяцами не вытирается пыль. Где повсюду разбросаны хорошие книги. Где можно обо всем… Где свобода. Почему у меня нет свободы, почему я так завишу от всех. Почему сердце сжимается страхом. Ведь я же иду в родной дом…»

Что это? В углу прислонилась маленькая темная фигура.

Что это? Чьи-то рыдания.

Мне нет дела, мне надо скорее домой.

– Вам плохо? Вам помочь?

И когда подошла, узнала нелепую, до пят расшитую афганскую дубленку.

– Таня! Танечка, что случилось? Почему ты здесь, почему плачешь?

Прижалась лбом к водосточной трубе, плечи трясутся.

Я оттаскивала, умоляла: «Идем, я тебя отведу, ты все расскажешь».

Вдруг повернула бледное узкое лицо с огромными глазами:

– Мне некуда идти, там он с… с женщиной, попросил ключи. Я дала и даже наврала, что вернусь в два.

– А сейчас сколько?

– Не знаю.

У нее тоже нет часов, и нам некуда идти. Я не могу ее позвать к себе, я не могу ее бросить. Мы бездомные. Но мне надо хотя бы показаться. Мне жалко маму. Какой Лыска негодяй!

Оказывается, сказала это вслух, и Таня вдруг фыркнула на «Лыску» – подпольную, только нашу, кличку Валерия.

Вытерла лицо белыми космами меха, свисающими с рукава.

– Ты иди. Два уже есть, наверное. Могу возвращаться.

– Ты давно здесь?

– Не знаю.

– Но во сколько ты ушла из дома?

– В восемь.

– А где была?

– У Гули.

Гуля – ее кумир. Живет где-то на Преображенской, поддает немного и тоже пишет стихи. Таня знает их все наизусть, считает Гулю гениальной.

Меня всегда поражала ее истинная, без тени самоуничижительного кокетства, любовь к стихам другой женщины.

– Ну почему она лучше тебя? – допытывалась я. – Что она, умнее, образованнее, работает больше?

– Она не лучше, она талантливее.

– Но разве ты не талантливая?

– Не знаю. Но она талантливее.

– Почему же ты не осталась у нее ночевать?

– Не важно, – Таня скривилась раздраженно.

У Тани – любовь к страданиям. Неукротимая, дошедшая до последнего предела – страшных, физических мук. Судьба ответила благосклонно, подарила мучения адские, жар, ломоту в костях, больничную палату.

Один раз сказала страшное: «Я не боюсь страданий. Они нужны. Никогда не бойся их».

Зачем нужны?

После ее смерти остались стихи. Я носила их в редакцию.

Седая женщина в очень сильных очках сказала, возвращая папку: