Текст книги "Запятнанная биография (сборник)"

– Ты что так долго? Почему такая растрепанная, смотреть противно. Иди умойся. Руки вымой как следует, будем начинять пирожки. Ты где была? – спросила, когда я вышла из ванной.

– Убирала один дом.

– За деньги?

– Конечно.

– Молодец. А я думала, что ты белоручка. Начинки клади немного, и так сойдет. Подарок можем не нести. Вот наш подарок, – приподняла чистое полотенце над румяным пышным пирогом. – Дом богатый?

– Нормальный.

– А хозяева ничего?

– Ничего.

Она работала четко, как умный механизм. Одновременно успевала мыть посуду, переставлять противни, лепить пирожки.

– Сколько дали?

– Пятнадцать.

– Хорошо. Если тебе нужны деньги, всегда можешь заработать в клинике. Ночной сиделкой. Многие нанимают, ты только скажи мне.

– Спасибо.

– Можно в эпидемлаборатории вшей кормить. Я кормила, когда туго приходилось. Но это противно, лучше сиделкой. Ты очень нравишься шефу. Я видела, как он на тебя смотрел. Учти, он любит делать детей. Это его хобби. Правда, потом от них не отказывается.

– А может, женщины хотят от него детей?

– Может. Дур на свете хватает. Именинница наша тоже беременна. Но у нее все в порядке. Муж хоть дурак дураком, но зато покладистый и сидит на золотом месте – мясник на Видземском рынке, так что если б у нас с тобой были деньги на подарок – достойного этой крали не осилили бы. Он ей за детеныша кольцо бриллиантовое обещал.

Свернула косынку, под ней обнаружились разноцветные бигуди. Раскручивала ловко, превращаясь в кудрявого мальчика, румяного, с капризно поджатыми губами. Сильно накрашенного мальчика.

– Я думаю сегодня ночевать у тебя. И давай поторапливайся, а то мать со своим теннисистом сейчас припрется.

Я поспешила к раковине мыть руки.

– Слушай, у тебя же есть деньги, – обрадовалась за спиной Дайна, – пойдем к гадалке. Потрясающая, живет в Каугури, настоящая цыганка, я давно собираюсь, а тут один писа-а-атель тоже заинтересовался, он нас и отвезет, а заночуем у тебя.

«Писатель» она протянула гнусаво.

Мне очень жаль денег и неловко перед Вилмой и Арноутом за предстоящий ночлег мужчины, но ослушаться Дайну боюсь, она жутко злится, когда я ей не подчиняюсь. Мое беспрекословное подчинение – условие нашей дружбы. За это я пользуюсь ее покровительством в клинике, дельными советами и не так безнадежно одинока. Недорогая плата, вполне посильная, я же привыкла всем подчиняться. Правда, Таня никогда не давила на меня ни в чем, но Тани уже нет. А есть могила на глинистом бугре, листочки со стихами и окно с чужими занавесками в Москве. Арно тоже нет. Он погиб за месяц до смерти Тани.

В ту весну врачи рекомендовали ей жить на свежем воздухе. Дача нашлась сразу. Старый поэт, седой чудак с прокуренными редкими зубами, предложил ей свою.

Мы приехали на дачу в такси. Я, Арно и Таня. Пьяненький поэт поджидал нас на веранде. Они поцеловались с Таней, а Арно бросился рыскать по участку, в страшном возбуждении обнюхивая только что оттаявшую влажную землю. Поэт и Таня за дешевым портвейном обсуждали чьи-то стихи, а я, делая вид, что слушаю внимательно, думала об Агафонове. Он опять был занят. Не смог со мной встретиться. Какой-то жар опалял его, что-то гнало к столу, к бумажкам с непонятными знаками, со страшными рожами на полях. К вечеру этот жар снедал его, казалось, до конца. Он вяло пил чай, глядел тускло и, провожая меня к дверям, говорил одно и то же:

– Извини, но я сегодня что-то не в форме.

А я не могла уйти от его дома, бродила по двору, сидела на лавочке в чахлом скверике, дожидаясь, пока погаснет огонь. Наверное, это была слежка – неосознанная, трусливая, но все-таки слежка. Судьба помиловала меня, ни разу Агафонов не вышел из подъезда, ни разу я не увидела сухопарой Альбины, хотя Альбина была. Но об этом я узнала позже, на дне рождения Олега.

С Олегом тоже творилось неладное. Исчез румянец, бассейн и сауна были заброшены. Он больше не появлялся в нашей лаборатории, и не только потому, что взял творческий отпуск и на работу мог не ходить. После того как выяснилось, что я совсем не хожу в институт, а дома вру и отсутствую, он перестал звонить исправно по вечерам, лишь изредка, раза два в неделю. Но встречал возле работы. Предлагал поехать на дачу в субботу, спрашивал, не нужна ли помощь. Он похудел и постарел, исчезла детская пухлость щек, и в лице появилось что-то общее с Агафоновым, пугающее. Это очень походило на безумие: отсутствующий взгляд, ответы невпопад, влажность ладоней, и если б можно было увидеть, что происходит с душой, то мне представлялось, что бегут их души куда-то стремительно, выбиваясь из сил, – растрепанные, оборванные, с воем и причитанием – агафоновская, в немом исступлении – Олега.

Они бежали к дзета-функции, я знала об этом, потому что только о ней они могли говорить, к ней бежали наперегонки, и Агафонову очень хотелось знать, далек ли от цели Олег, но я была плохим разведчиком – неквалифицированным – и еще не пала тогда до конца, не переписывала тайком листочки, лежащие на секретере Олега, не стояла перед Олегом на коленях, когда застал, умоляя, чтоб дал переписать последнее. Это все впереди. А в теплом марте я сидела на веранде финского домика, не слушала речи, что вели двое, и смотрела на бледное, обсосанное недугом лицо Тани. Арно появился с полупридушенной курицей в зубах, положил ее на ступени террасы, придавил сверху лапой. У калитки уже с воплями металась соседка. Курицу оживили, заплатили трешку за ущерб, а Арно пришлось отшлепать, чтоб больше неповадно ему было. Он до сумерек сидел у забора и безостановочно, со всхлипами завывал, коря нас и жалуясь миру на несправедливость. Олег запоздал. Не смог сразу найти улицу – это тоже был симптом безумия.

Олег все повторял, что нашло наваждение: куда бы ни сворачивал – вправо, влево, – возвращался к странной украинской белой хате за забором.

– Это домик Довженко, – сказал поэт. – Вы были совсем рядом от нас.

Поэт тоже поехал на день рождения к Олегу и там очень быстро напился, приставал к Альбине, хватал ее за руки, говорил, что она похожа на пальму, гнущуюся под океанским ветром. Он видел такие пальмы на Канарских островах. Альбина вежливо, но с очевидной брезгливостью отнимала руку, незаметно вытирала ладонь о джинсы. Видимо, старческие, в коричневых пятнах руки поэта были влажны.

Странная собралась компания, и день рождения странный. Не то что в другие годы. Елена Дмитриевна и Валериан Григорьевич отсутствовали, не было пирога с запеченным в нем бобом, не было праздника. Так, вечеринка с хорошей выпивкой и незатейливой едой. Хмурая Нюра с грохотом мыла в кухне посуду; когда я пришла и предложила помощь, прошипела вполне отчетливо:

– Поди ты к черту.

По-настоящему веселилась одна Альбина. Она была очень хороша в тот вечер. Загорелая не по сезону, белозубая, в переливающейся шелковой просторной блузе, казалось, была окружена перламутровым сиянием шелка, серых глаз. Что-то пело в ней, пело громко, и все слышали эту песню. Когда все дежурные тосты исчерпались, высоко подняла бокал. Широкий рукав блузки соскользнул к плечу, обнажив тонкую, перламутром отливающую, с нежными волосками руку.

– Какие глупости вы здесь говорите, – сказала грудным голосом, – какую чепуху. За здоровье, за папу, за маму, за спортивные успехи, за диссертацию… Надо пить за прекрасного мужчину и гениального математика. Математика номер один, вы скоро это все поймете.

Выпила стоя, запрокинув маленькую головку, и на нежной шее что-то нежно шевелилось под кожей, и золотое сердечко лежало в смуглой ложбинке между маленьких грудей. Меня она просто не замечала. Когда сидели на диване, в разных углах, болтала только с Митькой о сексе, а глаза неотрывно и ревниво следили за Олегом. Он танцевал с очень худой и очень элегантной девушкой по имени Римма. Это я ее видела за рулем «жигулей», «про нее ничего не понятно», – сказал тогда Олег. Митька приставал к Альбине.

– По-твоему, выходит, что феминизация – это спать с кем попало?

– Да, – смеялась она, – именно это говорят буржуа.

– Но я-то не буржуа.

– Почему? Буржуа. Психология у тебя буржуа. Ты хочешь машину и однокомнатную квартиру.

– И еще мне бы не хотелось, чтоб моя девушка спала со всеми.

– Это ее личное дело.

Олег оставил Римму у окна, она продолжала качаться, как сомнамбула, продолжая танец в одиночестве, красиво качалась, а он сменил кассету. Заорали «Бони М», танцующие задергались, Олег пошел к дивану. Не отрывая от него глаз, Альбина протяжно на какой-то вопрос Митьки ответила:

– О нет… Виктор Юрьевич путает любовь с бегом на короткую дистанцию. – Встала навстречу Олегу. Но он шел ко мне. И я вспомнила Кити, и как она улыбалась Вронскому, а он шел к Анне, и как мучила ее потом эта жалкая улыбка.

Альбину, наверное, тоже мучило, как встала, подалась навстречу, а Олег подмигнул, спросил:

– Все о’кей? А? – И взял меня за руку. – Идем попрыгаем немножко.

Наверное, мучило сильно, особенно «о’кей» и то, как подмигнул панибратски, но все-таки не сильнее, чем меня – «короткая дистанция». Ее фраза звенела у меня в голове весь вечер, звенела на следующий день, звенела потом всегда. Она отравила мне лучшие минуты с Агафоновым, а их осталось совсем немного, на самом донышке проклятой той весны.

– Анечка, – Олег прижимал меня к себе очень сильно, – Анечка, ну что мне делать?! Ах, в каком я непорядке, ах, в каком…

– Мы оба не в порядке. – Я попыталась отстраниться.

– Скажи мне правду, – просил он, – любую. Но только правду. Я ничего не боюсь. Я люблю тебя.

«Бег на короткую дистанцию. Значит, она тоже знает набрякшее лицо, полуприкрытые глаза и еще многое, многое другое…»

– Я хочу помочь тебе, у тебя несчастное, затравленное лицо. Мне ничего не нужно. Клянусь. То есть мне нужно все, но только так, чтоб тебе было хорошо, – говорил он громко, не боясь, что услышат танцующие рядом. – Аня, проснись, постарайся услышать меня. Хочешь, мы уедем из Москвы, мне предлагают кафедру в Томске, хочешь, в Таллин, Таллин прекрасный город…

«Значит, когда говорил мне по телефону “устал чертовски”, приходила она, да нет, он же говорил прямо: “Ко мне должны прийти”, а один раз сама слышала – звонят в дверь, он не врал. Интересно, говорил ли ей, что не в форме?»

– …ты должна ходить в институт, ты должна чаще бывать с Таней, ей очень плохо. Аня, ты помнишь? «Перешагни, перескочи, перелети, пере – что хочешь», но вырвись, вырвись, Аня…

– Что же ты не вырвешься? – злобно спросила я.

– Я вырываюсь, – серьезно сказал Олег, – я работаю. Разве ты этого не заметила?

Часть вторая

Глава VII

Первое, что почувствовал при пробуждении Виктор Юрьевич Агафонов, – привычное онемение рук. Ныло в плече и в локте, колкие мурашки побежали от кончиков пальцев вверх, когда осторожно, чтоб не разбудить спящую рядом женщину, закинул руки за голову.

Задел пепельницу, полную окурков, стоящую на тумбе для белья в изголовье. Чертыхнулся. И мгновенно жуткая злоба: «Что за хамство дымить перед сном в комнате, где спит сердечник, и вообще, это бесконечное курение – что-то плебейское. Без конца болтать и курить, закутавшись в простыню». Альбина давно начала раздражать, видел ее тактику насквозь: терпение, терпение, терпение. Вчера проверил себя старым способом – взял в уме интеграл в самый что ни на есть неподходящий момент. И взял, да не простой, а кратный. Это был верный способ проверки, ну не любви, это слишком громко звучит, а силы увлечения. Придумали молодыми вместе с Колюней. Колюня погиб десять лет назад в горах, то есть, точнее, его не стало не так давно, всего как два года, но погиб он в ту зимнюю ночь, когда на альпинистский лагерь обрушилась лавина, а восемь лет вместо Колюни коптила небо, мучая друзей и близких, пародия на гениального физика. Это было ужасно, потому что гурманство обернулось отвратительной жадностью, рыдал из-за любимых пончиков, а веселое, изящное женолюбие – грубой похотью. Сиделки жаловались, что лезет под халат, пытается положить рядом.

«Не дай мне Бог сойти с ума».

Вспомнил, как жили молодые, худые и загорелые в Коктебеле после войны. Девушка Колюни, художница в холщовом платье, отдыхала в Козах, и Колюня каждый день ходил через Карадаг в любую жару по двадцать километров. Колюня очень любил ее, а она вышла замуж за планериста, который исчез очень скоро. Исчезла и девушка. Агафонов вспомнил, как это было.

На правах старого друга Колюня опекал ее в Москве, когда осталась одна. Да что опекал – спасал. Каждую ночь водил ночевать к знакомым. Не спас. Праздники договорились встречать вместе: Агафонов, девушка, ее сестра со смешным именем Мифа и Колюня. Позвонили из дома, где жил Агафонов, и Виктор Юрьевич услышал медленный, плывущий голос Мифы:

– Здесь пришли товарищи, и мы уходим. Пожалуйста, передайте маме, чтоб не волновалась.

По улице шли танки после парада. Колюня рвался к ним, кричал:

– Они идут давить женщин, детей…

Прохожие шарахались в ужасе, Агафонов оттаскивал, а Колюню спасло, наверно, то, что он выглядел безумцем.

Черные спутанные волосы, горящие глаза, распахнутое пальто, голая грудь. В борьбе с Агафоновым отлетели пуговицы.

Тогда проступило то, чем он стал много лет спустя. Он был похож на того, кто плакал из-за пончиков и лапал санитарок. Безумие подстерегало его всю жизнь и настигло.

«Не дай мне Бог сойти с ума».

И еще один раз было. После знаменитой сессии. Встретил Агафонова в коридоре университета, шарахнулся, всхрапнул, как конь, косил дико огромным черным глазом.

Потом догнал, обнял, бормотал несусветное.

– Ты невиновен. Это бесы, бесы. Они излучают радиацию, не покидая своих мест. Ты попал в поле, в самую конвергенцию. Идем в аудиторию, я тебе на доске покажу, как вектор Пойнтинга направлен.

Тянул к двери, Агафонов упирался.

– Не бойся. А-а-а! – приложил к губам палец. – Вектор Умова, да-да, Умова. Он ведь теперь так называется? Идем, я докажу тебе, что вектор Умова прошел прямо через тебя.

Потом сгладилось, забылось, будто и не было вовсе. Колюне тоже пришлось покаяться почему-то в любви к Беркли. Оказывается, на лекции, объясняя студентам энтропию, процитировал отрывок из беседы Гиласа и Филонуса. Забылась художница. Нет, не забылась. Один раз было странное. В больницу увязалась девочка эта жалкая, Аня. Увидев ее, Колюня вдруг пересел с кровати в кресло и, в своем халате, в шлепанцах, стал прежним элегантным покорителем сердец. Девочка его ни капли не боялась и довольно нахально ела предложенные дорогие фрукты, а Колюня сказал:

– Я знаю. Вы богатая, но честная и благородная.

– Я бедная, – радостно, как будто он не отгадал загадки, сообщила девчонка.

– Тсс, – Колюня приложил палец к губам, – вы этого знать не можете, а я знаю. Вы богатая, но честная и благородная. И вы не Аня, вы – Мифа, и я вас прошу не огорчать вашу сестру и мать.

Анька тогда разволновалась ужасно, в машине на обратном пути твердила, что Колюня ясновидец, что у него дар. Агафонов терпеть не мог мистики, да и от Колюни, как всегда, осталось тяжелое впечатление, поэтому оборвал грубо:

– Перестань молоть чушь! Какой ясновидец, несчастный сумасшедший. Ты что, не слышала, какую идиотскую песню он потом запел.

Перед их уходом Колюня совсем соскочил с катушек. Стоя посреди комнаты, развлекал «маленькую, холесенькую девочку», изображал игру на дудочке и пел:

– Дифа и Мифа сделали ду-ду. Мифа и Дифа сделали дуду. Ай ду-ду, ай ду-ду-ду-ду…

И так без конца, и еще приплясывал, топоча шлепанцами нелепо.

– Это тоже что-то значило, – заупрямилась Анька, – я уверена. Кто это – Мифа и Дифа, ты не знаешь случайно?

– Не знаю, – отрезал Агафонов, – общение с Олегом Петровским не идет тебе на пользу, мистическая чепуха очень заразительна.

– Я не общаюсь больше с Олегом… к сожалению, – тихо сказала Анька.

– Надеюсь, не по моей вине? – сухо осведомился Агафонов.

Тогда он еще не мог знать, что очень скоро будет просить ее помириться с Олегом. Дошли слухи, что Петровский, кажется, доказал теорему Римана. Еще не совсем аккуратно, но доказал. Это была катастрофа. Сообщила Альбина, вот эта самая, что сейчас, сонная, мурлыча, пыталась обнять его, прижаться. Агафонов отодвинулся.

«С ней тоже пора кончать».

Вышло как-то по-уголовному: «кончать». Девчонку, кажется, действительно прикончил. В общем-то ни за что. Правда, очень в печенку лезла. Не по расчету, не от наглости, а кажется, любила сильно. Может, не стоило так. Жила бы рядом, как котенок. С ней тоже мог брать интеграл в уме. Со всеми мог. Только с Зиной не мог. Но Зины нет, а женщина нужна.

Альбина не годится. Да она и сама не согласится. Нацелена на Петровского. Просто роковой роман в духе Чарской. Альбина любит Петровского, Петровский любит Аньку, Анька любит меня, а я люблю женщину, которой нет в живых и которая не изменяла мне разве что с ленивым только. Смотрит своими сумасшедшими глазами с фотографии, смотри, смотри, многого уже навидалась. Кажется, мы уже квиты.

В дверь позвонили, коротко, как домой.

Агафонов взглянул на часы: для почтальонши с бандеролями рано. Накинул махровый халат, шаркая шлепанцами без задников, пошел к двери.

– Кто там?

– Это я, Витя. Ранний нахальный провинциал, – сказал незнакомый голос.

– Кто «я»?

– Трояновский Яков Андреевич.

– Яша!

Забыв об Альбине, Агафонов радостно завозился с замком. Но когда вошел щуплый, седенький, с огромной, раздутой до предела авоськой, продекламировал громко: «Чуть свет, и я у ваших ног», – Агафонов спохватился:

– Тише, я не один… Тут человек спит.

«Человек» – произнес с улыбочкой, и гость понял, ухватил с пола авоську.

– Я пойду.

– Да нет, – Агафонов захлопнул дверь. – Никуда я тебя не пущу.

– Неловко, Витя, – шептал и все порывался к дверям, – я погуляю, у вас тут сквер чудесный, ей-богу, неловко, ты уж извини…

– Перестань!

Боролись за авоську, что-то звякнуло.

– Осторожно! Здесь банки с вареньем, – испугался Яков, – сила у тебя дьявольская.

– Вот и не сопротивляйся, идем завтракать.

На кухню притащился с авоськой. Выгружая кульки, пакеты, банки, пряча лицо, спросил, мотнув головой за дверь:

– Там Анечка?

– Альбиночка! – буркнул Агафонов. – Аспирантка моя. Все как полагается, – хлопнул Якова по плечу, – да не тушуйся ты так, дело житейское…

– Конечно, конечно, – захихикал Яков ненатурально и рассыпал домашние коржи по полу. – Ах, Галка, Галка, чего только не напихала. – Согнувшись, подбирал коржи. – Ты знаешь, я ведь по ее делам приехал.

Если бы Агафонова спросили в любой момент его длинной жизни, кого ему совсем никогда не хочется видеть, он, не задумываясь, назвал бы имя человека, который сейчас сидел напротив в неловкой тревожной позе и прислушивался к шумам за стеной.

Если бы Виктора Юрьевича спросили сейчас, хорошо ли ему в присутствии гостя, рад ли он, не задумавшись ответил бы: «Да, хорошо, рад». Эффект Трояновского. Он действовал до сих пор! Мешало лишь одно: Яков ужасно нервничал, маялся ожиданием незнакомки. Альбина включила магнитофон, делала зарядку. Доносился голос Ринго Стара и глухие стуки.

«Представляю, как проклинают меня соседи внизу из-за этой гигиенистки», – раздраженно подумал Агафонов. Он запрещал Альбине все эти прыжки, но сейчас она нахально пользовалась его отсутствием.

– Вить, ей-богу, неловко, ты мне скажи, когда вернуться, а я пойду, как раз даже лучше – первым буду.

– Сиди! – приказал строго Агафонов. – Сиди и не рыпайся.

Он понимал смущение Якова, и оно забавляло: подумаешь, Художественный театр, как говорил Колюня, попить чаю с незнакомой красоткой, проведшей «ночь любви» с другом юности. «Ночи любви» не было, и красотка давно уже не смущается в таких ситуациях, а бедный Яков вздрагивает и озирается на дверь при каждом шорохе. Когда-то сам был не последний человек по этой части. В жуткие, кошмарные дни завел роман с цветущей украинкой, аспиранткой Сечкина. Сечкин ее, кажется, до членкора дотянул и почил в бозе.

– …Ну вот, она вытянула ноги, положила на стул, а мамаша возмутилась ужасно, неуважение и все такое прочее. Да еще ребеночка запущенного золотушного принесла; Галка ее отчитала как следует, а это она умеет, ты же видел Галку…

Агафонов Галку видел, но рассказ о ее бедах прошел сейчас как-то мимо, томило грубозагорелое, старческое, сморщенное личико напротив, дешевый пиджачок, нерв Трояновского.

– Если ты будешь так психовать из-за того, что тебе придется завтракать с незнакомой женщиной, я ее просто выставлю.

– Ты что? – замахал сухонькой ручкой. – Как можно!

– Ну ладно, ладно, я пошутил. А при чем Купченко, я не понял?

– Да как же при чем! Галку-то увольняют. Мамаша оказалась настырной, дошла до облздрава.

– Надеешься, что Василий Григорьевич поможет? Напрасные мечты!

– Как же напрасные, когда сам меня вызвал.

«Убийце интересно поглядеть, как выглядит жертва спустя тридцать лет. Вот и вызвал тебя. Но мне, пожалуй, тоже интересно. Странная мысль».

– Комплекс вины, – объяснил Агафонов.

Это было испытание. Опасное испытание, потому что испытывал себя. Спросит ли Яков:

– А у тебя? Нет комплекса вины? Ты считаешь, что виноват меньше Купченко, потому что не был самым близким, самым закадычным?

Агафонову хотелось настоящего разговора, может быть последнего, непоправимого, но настоящего. И хотя понимал, что не время и не место, вот-вот должна появиться Альбина, удержаться не смог, потому что приезд Якова сейчас показался подтверждением того смутного, опасного, что томило со вчерашнего вечера. «Начали всплывать трупы».

«Все тайное в конце концов становится явным», – сказал папаша Петровский.

Что он имел в виду? Уж не сговор ли это? И появление сухонького старичка приурочено к его, Агафонова, казни?

Нет, это невозможно.

Никогда не был Яков коварным хитрецом, никогда не смог бы сидеть вот так, как сейчас, с человеком, которому уготовил месть. И какую застарелую – через тридцать лет. Значит, роковое совпадение. Отчего же роковое? Петровский выглядел тогда ничуть не лучше меня, даже хуже. Его публичное покаяние стало отличным оружием в руках врагов. Моя жалкая заметка была писком перепуганного юнца, а он – академик, глава научной школы, статью перепечатали все центральные газеты. Правда, потом, всю остальную жизнь, – не подкопаешься. Благороднейший, честный муж. Это, видно, и застит нынче глаза. Забываться начал дедушка: «Мы все возмущены! Не имели морального права…» Старый хрен. Его возмутила моя заметка «Памяти учителя». А где ты был, когда Ратгауз умирал у меня на руках? Ты – директор института, из которого его уволили. Бурова еще приплел, эту жалкую улитку, просидевшую всю жизнь в скорлупе. Я вам покажу моральное право! Приведу с собой Трофима и погляжу, как завертитесь ужами. Спохватились, умники. Не выйдет – поезд уже ушел. И ушел давно. А Яков – светлая душа. С ним я готов разобраться.

– Я говорю – комплекс вины. Ты не согласен? – повторил Агафонов.

Яков молчал, и Агафонов вспомнил, как молчал он и в тот вечер на грязной кухне, где на примусе кипятились детские пеленки, а в открытую дверь комнаты был виден стол и на нем нелепое и прекрасное сооружение – модель ДНК.

– Ты знаешь, – тихо сказал Яков, – я написал мемуары. Глупость, конечно, кому нужны мемуары отставной козы барабанщика? Но Галка уехала к матери консервировать, а я скучал по ней и написал мемуары.

– Что консервировать?

– Ах! Мы же все консервируем, иначе не прожить. Запасаем на всю зиму мясо, овощи, компоты. Галка просто гений в этом деле, и дети ей помогают. Я начал писать для детей. Это ведь интересно: исповедь идущего по ложному…

Яков вскочил, уронив трехногую табуретку. В дверях стояла Альбина.

Не поднимаясь с места, Агафонов предложил спокойно:

– Познакомьтесь. Альбина Глущенко, Яков Андреевич Трояновский.

Театрально развел руки.

Яков, чуть наклонившись, ждал, когда Альбина протянет руку, но она застыла на пороге, уставившись на гостя огромными, нарисованными мастерски глазами.

Надо сказать, хорошо смотрелась. Яков таких, наверное, видел только в заграничных фильмах. Таких длинных, таких холеных, в таких узеньких джинсах и белоснежной, мужского кроя, сорочке навыпуск.

Альбина, видно, наслаждалась эффектом. Но сказала вдруг неожиданное:

– Трояновский? Вы тот самый Трояновский?

– Какой? – переспросил испуганно и одернул кургузый пиджачок.

– Тот самый, тот самый, – подтвердил Агафонов, – садитесь завтракать, мадам.

Альбина даже не взглянула.

– Это вы открыли пространственную структуру ДНК?

– Ха-ха-ха! – Яков вдруг три раза хлопнул в ладоши. – Давайте вашу зачетку, Виктор Юрьевич поставит вам двойку по истории биологии. Пространственную структуру ДНК открыли Уотсон и Крик. Это знает каждый первокурсник.

– Первокурсник, может быть, и знает, – Альбина, опередив его, подняла опрокинутую табуретку, – а вот аспиранты знают, что открыли вы.

Ласково отстранив Якова, она подошла к плите, вынула из духовки сковородку и по-хозяйски ловко принялась нарезать жирные колбаски, разбивать яйца.

– Омлет или яичница? – спросила, не оборачиваясь.

– Омлет, – торопливо откликнулся Яков и, многозначительно кивнув в ее сторону головой, поднял большой палец.

– Почему по ложному? – спросил Агафонов. – Мы… ты шел по правильному пути. Просто слишком поздно догадался насчет кетоформы гуанина. Но это уж, как говорится, в силу не зависящих от нас обстоятельств.

– Ты помнишь! – радостно встрепенулся Яков. – Ах! Это ведь целая история, очень забавная и очень романтичная, – покосился на Альбину. – Это ведь не я догадался, это был подарок. Прощальный, любовный подарок. – Снова, как в тамбурин, ударил в ладоши.

Альбина, улыбаясь, обернулась.

– Ради Бога, не рассказывайте. Сейчас сядем, и все по порядку.

– А что «по порядку»? – грубым голосом спросил Агафонов.

Он видел необычное возбуждение Якова присутствием Альбины и ее торжество. Особенно раздражал Яков: вот уж действительно провинциал, не видел выпуклых ягодиц, обтянутых джинсами так, что треугольник трусиков проступает. Яков все подмигивал, дергал шеей, поглядывал как-то воровато.

– А тебе когда к начальству?

– Неважно! Когда приду, тогда и примет. – Быстрый глаз на Альбину, видала, мол, лихость мою.

Странный получился завтрак. Альбина и Трояновский просто слились в экстазе интереса друг к другу и любви к биологии. Агафонов посторонним сидел, привалившись спиной к стене, и слушал их нескончаемую болтовню. Бедняга Трояновский даже забыл про вставную челюсть, впился в толстый кусок сала, челюсть завязла, пришлось уйти в ванную, там отдирать.

Агафонов спросил:

– Точишь коготки или надеешься выудить что-нибудь полезное для диссертации?

В ответ неслыханная дерзость:

– Не нервничай, в прошлом твоем копаться не собираюсь.

– Вообще-то, – медленно сказал Агафонов, – после этого заявления я должен тебя выгнать.

– Не волнуйся, уйду сама. И теперь уж навсегда. Ты думаешь, не вижу, что с тобой происходит? Мне вся эта наша история обрыдла не меньше, чем тебе.

Яков топтался в коридоре, он слышал все, и теперь войти было невозможно, да и с челюстью вышло неловко.

– Витя, – позвал тихо и жалобно, – мне действительно пора.

Альбина поднялась раньше Агафонова, и он с трезвым прощальным вниманием оглядел ее: конечно, потеря будет ощутимой, привык, и стати хороши, и поговорить о деле можно, и даже – немаловажное обстоятельство – сама за рулем. Отвозить-привозить не надо. Но зарвалась, намеки какие-то поганые, забыла, кто ей сделал диссертацию.

Встал, обнял за плечи, повел к двери, сказал ласково:

– Формальности твоего перехода к другому руководителю мы обсудим в пятницу.

Этого она не ожидала, и Яков смотрел с отчаянием, мольбой.

– Слушайте, дети, не ссорьтесь, – попытался пошутить.

– Мы не ссоримся, – Агафонов нежно привлек к себе Альбину, – правда, золотце? Мы ведь не ссоримся?

Какое прекрасное, сладостное чувство испытывал он сейчас, глядя в ее потрясенные глаза. Не знала, не ожидала, что так круто возьмет. А он давно мечтал об этом: наука стонет от непристроенных и хорошеньких женщин. Сколько их, липовых кандидатов, собирательниц объедков, брошенных талантливыми людьми в мусорную корзину под столом, помоечниц жалких!

Альбина смотрела не отрываясь кошачьими серыми глазами, и родинка над верхней губой стала вдруг совсем черной.

Яков лепетал бессмысленное:

– Я уйду, и вы помиритесь, я только… документы нужные, – держал на весу портфель, шелестел бумажками.

Альбина смотрела. Она чувствовала, чуяла еще что-то.

«Но что? что? что?» – спрашивали, пытаясь угадать, гипнотизировали ее глаза.

Правильно чуяла. Давно уже чуяла, оттого и сорвалась.

Не простил ей «бега на короткую дистанцию». Не из-за себя: ему наплевать. Откуда ей знать, на какие дистанции он бегал с другими. Из-за Аньки несчастной. Как рыдала она по-детски, разводя кулаками слезы. Может, только в тот вечер и любил ее по-настоящему, потому что из-за него рыдала, глупая. И вот это: что не ревность, не крушение глупых иллюзий, не обиду бабскую оплакивала, а его публичное осмеяние – это сжимало сердце жалостью, благодарностью.

Носил на руках по комнате, как любила, чтоб непонятно было, пока не откроет глаза, в каком углу стоят, утешал весело:

– Но ты ведь так не думаешь? Не думаешь? Или тоже считаешь, что путаю любовь с бегом на короткую дистанцию?

Анька снова начинала всхлипывать:

– За что они тебя так ненавидят? Что ты им сделал?

– Она просто вычитала эту фразу в заграничной книжке и выпила, и ей хотелось красного словца, она не хотела никого обидеть, ни меня, ни тебя. Она ведь не знает, что ты моя любимая девочка…

– О Господи! – Бумаги Якова рассыпались по полу, упал портфель. – Это неудача! – бормотал Яков, собирая листы. – Это огромная неудача. Плохая примета. Я ничего не смогу сделать для Галки.

– Перестань. – Агафонов, отстранив гипнотизирующий взгляд Альбины, присел и стал помогать ему. – Перестань, пожалуйста, причитать. В конце концов, свет не сошелся клином на Купченке. Я тоже кое-что значу.

– Купченко влюблен в меня, – сказала сверху Альбина, – честное слово, не просто клеится, а влюблен.

– Вот и прекрасно! – Агафонов поднял набрякшее, красное лицо. – Сделай доброе дело, пойди с ним на прием к поклоннику.

Складывая в стопку листы, исписанные аккуратным, с непривычным наклоном влево почерком, прочел название главы: «Этика в науке» – и первую короткую фразу: «Этики в науке нет».

– Это мои мемуары, – сказал, прижимая стопку, Яков, – я хотел почитать тебе кое-какие куски.

Потом он попросил скрепки, потому что смышленая Альбина сказала, что документы в таком состоянии вызовут раздражение даже у старого друга. Ушли в комнату и там тихо шушукались, сортируя потрепанные справки, боялись мешать Агафонову, который сидел за тонкой стеной и изображал работу. Они почему-то вдруг начали страшно бояться его. Слышал, как Альбина предложила: