Текст книги "Запятнанная биография (сборник)"

Олег на даче ушел в лес думать, вернулся скоро, задыхаясь от бега, спросил:

– Роджер дома?

Пропал старый глухой и бестолковый пудель.

Оказалось, Олег крикнул Роджера с собой, возле станции велел ему ждать, а сам через переезд пошел в магазин за сигаретами. Очередь была большая, пока выстоял, прошло с полчаса. Роджера на месте не оказалось.

– Как же ты мог? – только и сказала Елена Дмитриевна.

Все бросились на поиски, а я, когда остались вдвоем, упрекнула:

– Зачем проболтался, что взял его, ведь никто не видел? Теперь Елена Дмитриевна переживать будет, а так – пропал и пропал. Он ведь уходил уже с участка умирать.

Роджер действительно последнее время проявлял упорное стремление уйти. Подрывал забор, скулил возле калитки, и Валериан Григорьевич высказал предположение, что пес хочет встретить смерть в одиночестве, что у собак так бывает.

– Да как же я иначе мог, я ведь действительно его брал? – удивился Олег.

Роджера к вечеру привели соседи, нашли его в лесу, лежал под березой, а через неделю он все-таки ушел, оставив клок шерсти на рейке забора. Я часто потом думала, каким же сильным был тот непонятный нам зов, если, собравшись из последней своей немощи, Роджер преодолел высокий штакетник и из ласкового, заботливого мира ушел в сырой сумрак оврага, заросшего елями.

Прошло два года с той счастливой весны, теперь понимаю – какой счастливой, и я, как Роджер, ушла, оставив любящих и разлюбивших, предавших меня и преданных мною, и так же, как несчастного того пса, ничто не могло остановить, но только была разница: собака слышала зов и шла на него, а меня гнали стыд и отчаяние.

За десять минут до обеда торопливо записала в толстую клеенчатую тетрадь сон. Бред какой-то дурацкий, но Олег наконец убедил меня, что ставит на мне грандиозный эксперимент, что результатом его будет одна поразительная вещь и что от меня требуется только одно – не халтурить.

Кроме постоянной своей, непонятной мне работы он попутно занимался еще чем-нибудь. Обычно носился с какой-нибудь фантастической идеей, сейчас это был «феномен сновидений». Валериан Григорьевич называл его эфором, говорил, что в древней Спарте были такие люди, эти самые эфоры, в их обязанность входило видеть сны и толковать их.

Он посмеивался над Олегом, но из заграничных поездок привозил ему специальные книги и журналы, и один раз они так пылко спорили из-за каких-то опытов Клейтмана, что понятно было, что Валериан Григорьевич и сам осведомлен в «феномене». Да и Олег во время спора кричал:

– Ведь ты же ученый, ты же занимаешься проблемами эволюции, так неужели ты не понимаешь, что сновидения в парадоксальной фазе выполняют функцию «сторожа», защитника организма?

Мне бы слушать их внимательно, мне бы стараться понять, как бы пригодилось потом, когда мучили по ночам кошмары, как помогло бы разобраться в себе. Но я обсуждала длину юбки с Еленой Дмитриевной или скучливо рассматривала модные журналы.

– В медицине – да, – наслаждаясь своим спокойствием и пылкостью оппонента, соглашался Валериан Григорьевич, и его прекрасные глаза, увеличенные мощными стеклами очков, как бы ширились, занимая все пространство лица, – абсолютно с тобой согласен. Но психоаналитические толкования – это метафизика, друг мой, метафизика чистейшей воды.

В такие минуты, разглядывая его сухие, глянцевые, смуглые скулы, высокий купол черепа, твердый, чуть раздвоенный подбородок, украшенный белоснежным клинышком узенькой бородки-кисточки, я думала о том, как он красив в своей старости, да и не старости вовсе, а просто особом человеческом облике, принятом считать старостью. И мне уже не казалось, что Елена Дмитриевна нежностью рук и шеи, гладкостью лица и густотой пепельных волос оскорбительно молода рядом с ним, а Олег годится во внуки.

Так показалось, когда впервые вошла в дом и еще во время приступов астмы у Валериана Григорьевича. И еще заметила со стыдом, что в присутствии Валериана Григорьевича оживляюсь, стараюсь отличиться удачным словечком, какой-нибудь часто совсем непонятной мне институтской научной новостью, новой вещицей. Не перед Олегом, а перед ним – высоким, костистым, со впадинами на висках, из которых, как реки из моря, выходили вены и поднимались вверх, к серо-серебряному, высоко поднятому спереди и низко опущенному на затылке венчику волос.

Валериан Григорьевич отмечал мои старания, вот и сегодня похвалил новую прическу и черные чулки. Чулки я покрасила чернилами, и вечерами приходилось отмывать ноги в ванной, но Валериан Григорьевич этого знать не мог и сказал, что такая прическа в его время называлась «Вероникой», а девушки в черных чулках сводили его с ума в Париже, куда попал после экспедиции в Сирию.

– Это тогда вы пшеницу знаменитую привезли? – тут же деловито поинтересовался Олег и начал расспрашивать отца о каком-то неизвестном мне человеке, тоже ездившем вместе с Валерианом Григорьевичем в Сирию.

Ездили они Бог знает когда, до революции еще, и фамилии этого человека я никогда не слышала, а Олег уже сыпал знакомыми словечками: репликация, рибонуклеаза, белок. Я этих словечек за день наслушалась в лаборатории и уже жалела, что строго-настрого приказала Олегу не говорить дома о моем дне рождения. Просто клятву взяла, сказала, иначе не пойду. А теперь жалела, уж лучше бы и про Арно рассказала, как научился закрывать за собой дверь, чем про нуклеазу эту слушать.

Я глазела в немое мелькание телевизора и пила чай, борясь с крошащимся «Наполеоном», и вдруг случайно увидела выражение лица Елены Дмитриевны. Оно было испуганное, переводила глаза с мужа на сына и все порывалась что-то сказать. А они вовсе не ссорились и даже не спорили.

– Они были на пороге величайшего открытия века, – говорил Валериан Григорьевич, – и душой этого содружества был Трояновский. Леночка, – обратился он к жене, – подсыпь чайку.

Всегда, когда даже мимолетно взглядывал на жену, когда обращался с самой обыденной просьбой, лицо его менялось.

В каком-то рассказе я прочитала, что мужчина смотрит на любимую женщину, как смотрели матросы Колумба на вставший из океана долгожданный берег Америки. Мне трудно представить себе состояние матросов в тот миг, может, они и не обрадовались вовсе, а решили, что это очередной мираж, а вот то, как смотрел Валериан Григорьевич, я не видела до сих пор никогда.

Сквозь резкость и глубину складки, залегшей между бровей, сквозь вялость шеи и жесткость губ, жесткость, замаскированную холеными и коротко стриженными усами, проступало лицо Олега. Но не того Олега, что сидел в комнате, а мальчика в бархатном костюмчике, с белым большим отложным воротником, мальчика, испуганно глядящего куда-то мимо объектива, туда, где мама, и просящего ее взглядом: «Только не исчезай! Не шевелись, не своди с меня глаз, чтобы я был уверен, что ты не исчезнешь, что ты со мной».

– Ну да! Про это я слышал, а Агафонов почему возле них крутился, чем он-то мог помочь, ведь в те времена он уже…

«Не надо», – попросили о чем-то глаза Елены Дмитриевны.

Первый раз за все мое пребывание в этом доме – тайное, непонятное.

«Не волнуйся, я сумею, – принимая чашку, Валериан Григорьевич будто случайно дотронулся до ее руки, – не волнуйся», – сказал его взгляд.

– Да, как ученому ему, конечно, было не очень интересно. Ряды Фурье, элементарная прикладная работа. Но Трояновский умел поставить задачу, умел увлечь, даже личностью своей.

– А ты, – вскинулся Олег, – ты с Трояновским…

– Погоди, закончим с твоим шефом. Агафонова соблазнил Купченко. Они занимались теорией мишени, бесплодной, впрочем. Потом, это уже по моей части, блестящая работа: уравнения Вольтерра.

– Это что? Это интегральное уравнение? – Олег наморщил лоб, вспоминая.

«Вот видишь, я же обещал, что смогу», – быстрый взгляд на Елену Дмитриевну и ее облегченно-благодарный в ответ.

– Совершенно верно. Интегральное, а он к ним применил теорию групп.

– Клевый вариант, – одобрил Олег, – а почему по твоей части?

– Уравнения Вольтерра есть математическая интерпретация некоторых популяционных механизмов.

«Нет, зря я все-таки не сказала про день рождения. И откуда у Елены Дмитриевны терпение слушать все это?»

– Да-а… – протянул Олег, что-то прикидывая, – по тем временам работы очень даже клевые. Но вот странность… Анька, терпи, – это уже мне, – скоро и до твоих проблем дойдем.

Заметил все-таки, что томлюсь.

– В чем странность?

– В судьбе его.

– Агафонов противный, я его сегодня видела, – поделилась я с Еленой Дмитриевной.

– Да? Чем же? – подняла брови и улыбнулась ласково, а сама напряглась и вся там, в их разговоре.

– Толстый, одутловатый.

– Одутловатый, – поправила Елена Дмитриевна, – у него больное сердце.

– Ты смотри… – Олег налег на стол, чтоб лучше видеть лицо отца, а я заметила, что не случайно налег: в какой-то миг, незаметно ни для кого, Валериан Григорьевич отодвинулся в тень абажура. – Его преследует рок неудач.

– Если считать неудачей Государственную премию, которую он получил в двадцать лет, то примем твое положение за исходное.

«Как холодно-непроницаемо могут отсвечивать стекла его очков».

– Хорошо, – согласился Олег, – одна была, и большая. В двадцать лет применить преобразование Лапласа – это почти гениально, но потом, за что бы ни брался, его опережали. Брался первым, а его опережали. Гамов, Поллинг, Крик, Тома и, наконец, Гельфанд. А ты посмотри, за какие проблемы брался, каждая – на Нобеля: распространение импульса в нервном волокне, – Олег загнул палец, – генетический код, – загнул второй, – надежность мозга…

– Нет, это уже просто невозможно, мы с Аней уходим к Буровым, там хоть на рыбок заставят смотреть, а все ж веселее, чем жизнеописание твоего Агафонова, и почему именно его?

– Ты его не любишь, какое-то странное предубеждение, а вот Аньке он понравился.

– Ну прямо! – я фыркнула с преувеличенным отвращением.

– Олег, ты обещал Ане что-то объяснить, идите в твою комнату, а я Ане выкройку юбки годэ сделаю, мне стол нужен.

– Сейчас. Ты знаешь, – снова к отцу, укрывшемуся в тени, – он решил вернуться к дзета-функции.

– Вот как? – в голосе ревнивое, неприятное удивление, и Елена Дмитриевна напряглась на интонацию, замедлилось движение рук, убиравших на поднос посуду.

– Не могу же я запретить, да и не он первый, но не дай Бог последний, и кот может смотреть на короля. Как это по-английски? Думай, Анька, – а он совсем не кот, нет, совсем-совсем не кот. Ну, вспомнила?

– Э кэт мэй лук эз э кинг, – промямлила я неуверенно.

– «Эз», – передразнил Олег, – пошли, горе ты мое.

Стены комнаты Олега – история его увлечений в фотографиях. Допотопные воздушные шары и дирижабли, развалины буддийских храмов, редкостные бабочки, странные автомобили, горнолыжники, воднолыжники в марсианском снаряжении, Эльбрус, Домбай, какая-то речушка в тайге. Фотографии занимают всю стену над тахтой, качество их явно улучшается снизу вверх – от воздушных шаров к розовому Эльбрусу, а над письменным столом огромный одинокий портрeт в овале. Бородатый мужчина с благородным лицом. Крахмальная манишка, отогнутые над черным галстуком уголки сорочки, высокий чистый лоб и взгляд, видящий впереди катастрофу. Он мне нравится, этот кумир Олега Бернгард Риман, и когда я хочу подлизаться к Олегу или отвлечь его внимание от составления задачек для меня – прошу рассказать что-нибудь о великом математике.

Олег легко поддается, но каждый раз начинает все с самого начала: как Риман был болезненным мальчиком, как в шесть лет уже решал довольно сложные арифметические задачи, а в десять превзошел своего учителя. На это Олег особенно напирает. Маленькая слабость: он, так же как Риман, решал задачки в шесть лет, а в пятнадцать поправлял математические расчеты отца. Я думаю, что такое сходство судеб дает Олегу надежду одолеть знаменитую дзета-функцию. Я все собираюсь узнать подробнее, что это за функция такая и почему Олег с ней все время возится, но до нее дело никак не дойдет. Прекрасный педагог, здесь он рассказывает пространно, с массой неизвестных мне терминов, упоминает какие-то сферы с ручками, рисует странные гантели, взгляд мой тускнеет, я с трудом заставляю себя слушать, и каждый раз Олег сердится:

– Да ну тебя! Тебе это так же интересно, как прошлогодний снег, а я, дурак, распинаюсь.

Мне интересно про другое. Мне жаль Римана, что умер в сорок лет от чахотки, что плохо питался в детстве, что трехлетняя дочь его осталась сиротой. Он верил в Бога, а Бог не помог ему, и перед смертью Риман сидел, наверное, на берегу прекрасного озера Лаго-Маджоре (у Валериана Григорьевича есть фотография озера – очень красивое) и думал: «Почему уже очень скоро я не увижу этого удивительного мира, о котором знаю так много, что самое сложное явление его могу выразить одной формулой?»

Сердился ли он на Бога? Потерял ли веру в него? И зачем эта надпись на могиле человека с таким умом, с такими трагическими глазами: «Тем, которые любят Бога, все дела служат во благо».

Чьи дела? Кому во благо?

– «Лечу над землей верхом на Ту, – диктует на магнитофон Олег сумбурную запись из клетчатой тетрадки, – держусь крепко и не боюсь».

Это мой вчерашний сон.

– «…когда попадаем в облака и когда ничего не видно, туман несется через меня. А потом опять внизу прекрасная земля. Пустой пляж, излучина залива, сосны на берегу. Тень самолета скользит по желтому песку морского дна». Ань, разве ты бывала в Прибалтике?

– Никогда, – радостно отзываюсь я, подняв голову от листочка со схемой.

– Но ведь в этом сне ты видела Взморье. У тебя какое было чувство?

– Хорошее. И еще: что я это уже видела, знаю.

– Странно.

– А может, знаешь, в чем дело? Ведь мама… она… в санатории под Ригой отдыхала… Может, мой отец был латыш?

Олег – единственный человек, с которым могу о неведомом мне родителе – вот так, просто. У мамы не спрашивала никогда.

– Вполне вероятный вариант. В тебе есть что-то от латышских девушек, и не только в облике – спокойствие есть внутреннее. Выходит, память генов.

– Надо у Мити спросить, бывает ли так, чтобы человек унаследовал от родителей память о местах. Слушай, а почему он так про Агафонова? Мафиози и все такое?

– У него есть плохая особенность, – Олег аккуратно вписывал в наклейку кассеты дату сна, – плохая для ученого. Неуважение к научным авторитетам. Он смеется над их странностями, над их одеждой. Не уважает талант, ведь для него это всего лишь счастливое сочетание генов, никакой заслуги владельца. А по-моему – плебейский способ самоутверждения. – Поставил кассету на полку, обернулся ко мне. – От того, что назовешь академика маразматиком, сам ведь не станешь значительнее, правда?

– Правда, правда, – с подхалимской готовностью подтвердила я.

Начинался интересный разговор.

– А Агафонов…

– Стоп, букашка! Брось хитрить. Давай считай схему, а то попрут тебя завтра с коллоквиума.

– Пускай. Я еще приду.

– Нет, Ань, подумай, час тебе даю.

Чуть дернулась рука, хотел по голове погладить меня, но передумал. Сел за стол спиной ко мне, щетинка волос в свете настольной лампы зажглась нимбом над головой. Придвинул лист. Теперь уж ничем не собьешь.

Стукнула дверь, это от Буровых вернулась Нюра. Ходила в гости к своей подруге, буровской домработнице, и загудела сразу в столовой. Пойти бы послушать, да Олег не разрешит. Нюра умна и смекалиста, но прикидывается дурочкой, сама деревенская, спрашивает Валериана Григорьевича, с кем больше схожи волки – с лошадьми или собаками; грубит Елене Дмитриевне, но бесконечно, неистово любит Олега. За то и терпит Елена Дмитриевна ее хамство. Нюра сухощава, остроноса и зла. Ей через подруг-домработниц известны самые тайные, самые интимные подробности жизни соседей, и часто, остановившись в дверях, она сообщает собравшимся за столом что-нибудь вроде:

– В шестом подъезде трупик ребенка нашли, участковый приходил, спрашивал, на кого думаем…

– О Господи! – страдальчески морщилась Елена Дмитриевна. – В каком же отчаянии была несчастная женщина, если на такое…

– Да при чем здесь несчастная! – басом обрывала Нюра. – Колтуновская внучка это.

– Что вы говорите, Нюра! – Валериан Григорьевич смотрел строго.

– А знаю что. У нее месячных да-а-авно уж нет.

– Вы сошли с ума! Нет, это уже Бог знает что, – Валериан Григорьевич, требуя Нюре решительной отставки, хмурился на жену.

– Нюра, это уже не первый случай, когда вы…

– А чего я? Чего я? Она убила, а мне и сказать нельзя, – распалялась Нюра, близился прекрасный миг скандала. Нюра скучала. Так и сказала как-то Елене Дмитриевне:

– Скучно у вас. Не ссоритесь, не разводитесь. Хоть бы радио слушали.

– У нее хахаль был с машиной, в Израиль уехал, а ее на позор оставил, – торопилась Нюра.

Олег уже вставал из-за стола, и надо было успеть. Он знал единственный и безотказный способ избавления от подробностей вымышленного кровавого события. Поднимал Нюру на руки и уносил на кухню. Там предупреждал вкрадчиво:

– Могу и уронить случайно, ты ведь знаешь, я мальчик отчаянный.

Угроза шла от детских времен, когда убежал в лес, пропадал полдня, а когда нашелся, то охрипшей от аукания и рыданий, заплаканной Нюре сообщил серьезно:

– Я мальчик отчаянный, леса не боюсь.

Может, и плела все эти жуткие истории, чтобы этот чужой сын, кому отдала столько любви и заботы, взял на руки. Мать вот не берет, а ее берет. Нюра не любила Елену Дмитриевну, я не раз замечала недобрый ее взгляд на хозяйку, слышала, как бурчала под нос довольно отчетливо на робкие просьбы Елены Дмитриевны: «Да поди ты к черту, сама пылесось!»

– Ань, посчитала каскад?

Хотела пробормотать, как Нюра: «Поди ты к черту, сам считай».

– Считаю.

Уставилась в схему: диоды, триоды, длиннохвостые, короткохвостые характеристики – скука смертная. Может, заинтересуется, что завтра пойду по академическому дому списки проверять. Первым идет Агафонов его. Избиратель номер один. Интересно посмотреть, как он живет, в чем дома одет, какая жена. У нее, видно, другая фамилия, а то следом за ним шла бы по списку. Наверное, красивая. Балерина или артистка. Такие всегда женятся на балеринах или артистках. Да что он тебе дался, рассердилась вдруг на себя, и видела-то всего один раз, а уж жену воображаешь и вообще глупость! Но почему Митька сказал «бабская фигура», ничего не бабская, просто кость широкая, сам Митька большой красавец – хорек! Как-то Валериан Григорьевич сказал: чем страшнее, тем интереснее. Агафонов страшный. Непонятно чем, а страшный. Спокойствием, взглядом расплывчатым. Как он обернулся тогда в кабинете, посмотрел как-то размазанно, словно облил чем-то клейким. А я стояла дура дурой с тетрадкой, и чулки, наверное, морщили на коленках. Завтра куплю колготы.

В обеденный перерыв сунулась, как всегда, в комнату Олега. Был не один. На стук двери от стола обернулся сидевший спиной мужчина. Бледное одутловатое лицо, странный рыбий взгляд. Кажется, его шеф, Агафонов.

– Иди занимай очередь, я сейчас, – приказал Олег. За два человека от буфетчицы подскочил Митька и затараторил, не поздоровавшись:

– Слушай, такое дело. Я тебя в агитаторы записал.

Это нарочно, чтобы задние не возмущались, что без очереди влез, – просто отошел на минутку.

Олегу взяла обычное: бутылку кефира, стакан сметаны с сахаром, сырники. Сколько этот человек может съесть молочного, уму непостижимо.

За столом Митька повторил:

– Я без дураков. Выборы грядут, нужен агитколлектив.

– Я боюсь по квартирам ходить.

– Так в нашем же доме, в академическом. Никто тебя не украдет.

– При чем здесь украдет, неловко как-то.

– Неловко знаешь что… а тут общественное поручение. Даже не поручение, а должность. Я секретарь избирательной комиссии.

Последним обстоятельством он явно гордился.

– У меня же институт по вечерам.

– Ничего страшного. Один раз пройдешь, проверишь списки, другой – разнесешь приглашения. Но в день выборов требуется, конечно, побегать, чтоб резину не тянули, шли голосовать. Боже мой, кого я вижу! Сам господин Агафонов собственной персоной.

Я обернулась. Олег возле опустевшей стойки разговаривал с бледнолицым. Тот слушал невнимательно, с расстановкой диктовал буфетчице заказ. Олег вещал пылко, и Агафонов, зорко оглядывая прилавок, снисходительно кивал головой.

– Сподобился приложиться? – спросил насмешливо Митька, когда Олег подошел к столу.

– Чего ты его так не любишь. – Сразу схватился за сметану и тотчас: – Ань, оставить тебе?

– Захочу – возьму.

Поедал любимое лакомство быстро, но не от жадности – в такт мыслям поедал, весь еще в разговоре был.

Агафонов с полным подносом топтался у стойки, не зная, за какой стол присесть. Хотела уже Олегу сказать, чтоб позвал, неудобно все-таки, человек немолодой, но Митька объявил:

– Я его не просто не люблю, я его терпеть не могу. Интеллектуальный мафиози.

– Так уж и мафиози, – Олег облизнул ложку, – раз талантлив, значит, мафиози…

Освободился столик у окна, и Агафонов торжественно, с подносом, прошествовал к нему. Тяжелая походка, широкая спина.

– А в чем его талант, что-то пока мировых открытий нет.

– Значит, будут. А талант в том, что всякий раз берет глыбу, сдвигает с места…

– А обтесывать предоставляет другим.

– Совершенно верно. Обтесывать ему скучно…

– Что-то в нем есть темное, мутное, – Митька скривился.

– Это все твои генетические выдумки, – Олег взялся за бутылку с кефиром, хотел потрясти, но вспомнил, видно, что я жутко не люблю, когда трясут. – Вон Аньку лучше с точки зрения генетики понаблюдай, ее мама, наверное, когда беременная была, много по сельским дорогам ездила, Анька тряски не выносит.

– У Аньки с генетикой полный порядок. Можешь мне поверить – полный, а вот у твоего шефа – нет.

– А что у него? – Олег жутко оживился. Он очень любил всякие профессиональные разговоры.

– Похоже, синдром Клайнфельтера.

– Это когда набор икс-икс-игрек?

– Да. Яркий пример трисомии. Бабская фигура. Увеличение обхватных размеров бедер, локализация жироотложения по женскому типу.

– Не выдумывай, тебе бы такую трисомию, и ты через десять лет добыл бы Нобеля.

– Чего ж он не добыл?

– По математике премии нет. Миттаг-Леффлер подгадил. У него с женой Нобеля роман был, вот Нобель и рассердился.

– А кто такой Миттаг-Леффлер?

– Математик, букашка.

– В субботу я вас жду. – Агафонов стоял возле стола.

Олег вскочил:

– Да, да, Виктор Юрьевич, я позвоню.

Митька, не шелохнувшись, сидел развалясь.

– Можно без звонка, – протянул Агафонов, смотрел на Митьку странным своим невыразительным, сонным взглядом.

Я толкнула Митьку под столом, но он продолжал рассматривать небо в окне.

– Дело в том, – не отрываясь от нахального Митькиного лица, сказал Агафонов, – что аналог этой гипотезы для других полей был доказан Вейлем в сорок восьмом году, в тысяча девятьсот сорок восьмом году, – уточнил и перевел взгляд на Олега.

– Я помню, – кивнул Олег.

«И как он мог помнить, когда в сорок пятом родился», – удивилась я.

– Значит, до субботы. – Агафонов, важно ступая, раскачивая в руке огромный портфель, пошел к выходу. На меня не взглянул ни разу, просто не заметил, будто меня и не было.