Текст книги "Полуденный бес"

Великий Архитектор

«И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня… Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?»

– Прекрасно, мой мальчик! – услыхал Джон смеющийся голос Вирского. Он захлопнул книгу и недовольно уставился на непрошеного гостя.

– Как вы сюда вошли? Я запирал дверь на ключ.

Гость снова засмеялся своим рассыпчатым смехом, который заполнил все пространство гостиничного номера.

– А я попросил консьержку открыть дверь. Я сказал ей, что ты мой друг и я желаю сделать тебе сюрприз. Разве мы не друзья, Джонушка?

Вирский по-хозяйски расхаживал по номеру, внимательно рассматривал все предметы и обязательно трогал их, едва касаясь длинными пальцами. Он был похож на слепого.

– Чтение Библии на ночь и по утрам – похвальная привычка, – рассуждал он, – но не советую читать Евангелие.

– Почему? Отец Браун всегда советовал мне читать Евангелие на ночь, а Библию утром, – возразил Половинкин.

– Ну, разве для того, чтобы крепче заснуть, – развязно продолжал Вирский. – Ведь ты же не веришь в эти сказочки о воскресшем Иисусе? Обрати внимание, даже его ученики не сразу в это поверили. Пока не явился некто и не сказал, что он и есть воскресший Иисус. Уверен, в глубине души каждый из учеников понимал, что перед ними находится шарлатан. Какими же нужно быть идиотами и слепцами, чтобы не узнать своего учителя, с которым они делили кров и пищу! Тем не менее они приняли правила игры этого мошенника. Уж больно велик оказался соблазн.

– Ваша логика хромает, – недовольно сказал Половинкин. – Какой смысл было объявлять себя воскресшим Иисусом, заставить в это поверить, а потом раствориться в воздухе на горе Елеонской? В чем была выгода?

Вирский подскочил к его кровати.

– Откуда ты знаешь, что было на уме у этого человека? – живо спросил он. – И кто за ним стоял? Что же ты не встаешь с кровати, мой мальчик? Может быть, ты меня стесняешься? Ах, как это прекрасно! Скажи мне, почему целомудрие ценят только в девушках? Это неправильно! Нет ничего прелестнее стыдливого юноши! «Голый отрок во ржи…» – писал поэт Михаил Кузмин. Эй, вставай! Видишь, я отвернулся!

Пока Джон поспешно одевался, Вирский продолжал слоняться по номеру и рассуждать:

– Стыдливость не просто страх своего обнаженного тела. Это первая ступень человечности, первый робкий шажок из мира животных. Так считал философ Владимир Соловьев. Непременно почитай! И вообще – займись самообразованием.

«Он болтлив, как Барский», – подумал Джон.

– Болтливость не порок: – Вирский словно угадал его мысли. – Да, я люблю поболтать! Кто сказал, что молчание – золото? Молчание обнажает отсутствие смысла в мироздании. Словесный поток, если он правильно организован, заполняет трещины мирового смысла, напитывает их влагой и позволяет произрастать всем цветам. Это понимали в Греции и Риме, где риторика была почтенным искусством. Скажи на милость: разве не почтенно искусство повара, который из куска сырого мяса готовит аппетитный ростбиф, а из теста печет жирные русские блинчики, – обожаю их, с икоркой, с семужкой, с гусиной печенкой! Но разве люди, которые способны приготовить что-то вкусненькое из сырых слов, меньше заслужили уважения…

– Палисадов тоже кулинар слов? – спросил Половинкин. Он уже оделся и сидел в кресле, наблюдая за Вирским.

– А ты проницательный мальчик! В самом деле, Палисадов – словесный кулинар. Но это плохой кулинар. Настоящий повар уважает продукты, из которых готовит. Для Палисадова слова не имеют ценности. Он может использовать замороженные слова, высушенные и даже провонявшие. Готов поручиться, что свои зажигательные речи он пишет не сам. На него работает студент Литературного института.

В дверь постучали… Официантка в псевдорусском кокошнике, приторно улыбаясь, внесла поднос с кофе, булочками и бутылкой коньяка. При виде спиртного Джона передернуло.

– Я не буду пить!

– Неужели? – лукаво уточнил Вирский. – Позавчера ты вел себя по-другому.

– Откуда вы знаете?

Вирский сделался серьезен.

– Шутки в сторону! С этого момента, Джон, вопросы задаю я. Как ты посмел напиться в самолете с незнакомым человеком! Кто он?

– Лев Сергеевич Барский, профессор русской литературы. Он показался мне порядочным человеком. Но вы правы: он ужасно много пьет!

– Этот порядочный человек мог оказаться агентом КГБ!

– Сначала я тоже так подумал. Я даже спросил его об этом. Но он меня разубедил. Отец Браун часто говорил, что гораздо выгодней поверить в то, что незнакомый человек сам говорит о себе, даже если он при этом лжет. В этом случае не надо придумывать о нем что-то свое, что тоже может оказаться ложью. Но в первом случае ошибка не будет такой обидной.

– Интересная мысль! – задумался Вирский. – Но она не годится для России. Здесь все так запущенно! Здесь каждый может верить, что говорит о себе чистую правду, и при этом лгать. И наоборот.

Он с наслаждением пригубил коньяк.

– Кстати, о твоем приемном отце. Тебе повезло с ним! Но боюсь, что многое, чему он тебя научил, в России не принесет тебе пользы. И даже может быть опасным для жизни. Скажи, ты часто вспоминаешь своих настоящих родителей?

– Это вас не касается!

– Ошибаешься, милый, – продолжал Вирский. – Меня это очень касается. Не лукавь со мной! Зачем ты приехал сюда?

– Вы знаете об этом лучше меня.

Вирский засмеялся, стукнув себя костяшками по лбу.

– В самом деле – я забыл. У меня столько дел!

– Хорошо, – сказал Половинкин. – Детства своего я не помню и вспоминать о нем не хочу.

– Это исчерпывающий ответ. А мать? Ты не думаешь о ней?

На лице Джона изобразилась сложная гамма чувств.

Вирский с интересом наблюдал за ним.

– Я-никогда-не-видел-своей-матери, – сквозь зубы процедил Джон. – Кажется-она-умерла.

– Ее убили, – уточнил Вирский, – и ты это знаешь. Ты стараешься выглядеть спокойным, но губки твои дрожат. Нет, Джон, тебе меня не обмануть! И самого себя – тоже.

Вирский вдруг сделался ужасно взволнован. Он вскочил с кресла и забегал по комнате, хватая все предметы подряд и роняя их на пол.

– Великая сила – кровь! Можно обмануть всё, но ее обмануть нельзя! Слушай мой второй вопрос. Он может показаться тебе неприличным, но ответить на него ты обязан. Был ли у тебя сексуальный контакт с женщиной?

– Родион Родионович…

– Ты спал с женщиной?

– Нет.

Вирский довольно улыбнулся:

– Странно… Ты нормальный парень. И до сих пор девственник? Неужели я отстал от американского образа жизни? Там сейчас в моде евнухи?

– Мне безразличны женщины, – ответил Джон. К нему вернулось самообладание. – В университете подозревали, что я гомосексуалист. Но это не так. Просто на свете есть много вещей гораздо более интересных, чем животное совокупление людей. Вы когда-нибудь видели немецкие порнофильмы? Ведь это гадко и смешно! Волосатые задницы, женщины с распятыми ногами. Как лягушки! А эти вздохи и вопли: “Schneller! Schneller!” Какая… мерзость!

Вирский остался доволен и этим ответом.

– Да ты просто экстремист, похлеще скопцов! И какая сила выражения! «Распятые ноги»! Пожалуй, даже слишком. Не всегда половая любовь такая безобразная. Иногда она… очень и очень! Возьми того же Кузмина: «Я ж целую сладко Лизу…» Ах, как это замечательно!

Он выпил коньяка и закусил ломтиком лимона. Некоторое время неподвижно смотрел в пустоту.

– Слушай свое первое задание. Завтра ты отправишься в один старинный, но, по правде сказать, ужасно скверный русский городишко. Это примерно в трехстах километрах от Москвы.

– Малютов?

Вирский бросил на него сердитый взгляд:

– Палисадов тебе рассказал? Стало быть, ты отправишься в Малютов и найдешь господина по имени Михаил Ивантер. Редактор местной газетки. Отыскать его нетрудно, в Малютове его каждая собака знает. Передашь ему, что я очень недоволен его работой!

– Не проще вам это сделать по телефону? – удивился Джон.

Вирский поморщился.

– Заруби себе на носу: в нашем деле нет ничего простого. Ты не представляешь, насколько это сложное дело! Во всем мире есть один человек, который постиг его сложность, и этот человек – я! Здесь каждый узелок, каждая ниточка одинаково необходимы, поскольку без них пропадет красота узора. Или лучше сравнить это с архитектурной постройкой. Вынь один кирпич, и строение рассыплется. И за всем этим должен следить я. Ты – избранный, Джон, а я – призванный…

– Как мне доехать до Малютова?

– А это твое дело, милый, – заворковал Вирский. – Добирайся как хочешь. На поезде, на автобусе, на воздушном шаре.

Через несколько минут Вирского не было в номере. Лишь беспорядок напоминал о нем. Да еще какой-то миндальный запах, оставшийся после ухода гостя.

Русские мальчики

– Послушайте, святой отец!

– Нет, это вы послушайте, Сидор Пафнутьевич! Во-первых, я просил не называть меня святым отцом. Какой я святой, помилуйте! Во-вторых, то, что вы сказали о церкви, это ложь и оскорбление верующих!

– А то, что вы говорите о еретиках, не оскорбление верующих? А эти ваши церковные картиночки с «жидами, идущими во ад», не оскорбляют чувства евреев? Это во-первых. Во-вторых, я тоже просил вас не называть меня Сидором Пафнутьичем!

– Но почему?!

– Потому что если бы у вас было немного такта, святой отец… или как вас там?

– Петр Иванович.

– Так вот, если бы вы были деликатным человеком, Петр Иванович, то догадались бы, что мне это неприятно!

– Ничего не понимаю… – Священник развел руками.

– Увы, отцов не выбирают. Но свое литературное имя я сделал себе сам. Все порядочные люди называют меня Сидом Дорофеевым.

– Ах, простите, бога ради! Все-таки никак в толк не возьму, чем вам не угодил ваш батюшка? Сидор – хорошее русское имя. А уж Пафнутий! Церковь знает четырех святых Пафнутиев, из коих двое русских. И еще замечательный был Пафнутий – соловецкий инок – один из авторов Четьих-Миней.

– Плевать я хотел на ваш святой заповедник!

– Вот опять оскверняете человеческую речь. А ведь это большой грех! Если бы вы махали кулаками или даже ножом каким-нибудь, и то было бы не так вредно. Ну нанесли бы нам телесные повреждения. А мы бы помазали синяки мазью, а раны – йодом. Но сквернословие в самую душу проникает. И остается в ней навсегда.

Этот спор на кухне квартиры Барского продолжался уже полчаса. Горячились приехавший из Малютова немолодой священник, кругленький, с красной ряшкой и глубокими залысинами, покрытыми крупными каплями пота, и вольный московский художник по прозвищу Сид – высокий, поджарый, с пергаментным личиком и маловыразительными глазками, которые не меняли своего выражения даже во время спора.

Джон не понимал: зачем он так внимательно слушает их? Смысл разговора почти не доходил до него, но азарт спорщиков странно увлекал.

– Плевать! – повторил Сид. Он быстро налил себе коньяка и опрокинул в рот. Священник следил за ним улыбаясь.

– Вот-вот, хорошо! Продезинфицируйте язычок! – не унимался священник.

– Брейк! – вошедший в кухню Барский шутливо махал руками. – Полноте ругаться, господа! Мне так странно слышать это после Америки. Там тебе сначала улыбаются, а уж потом скажут какую-нибудь гадость. В России все наоборот. Сперва наговорят друг другу гадостей, а потом обнимаются и целуются. Я ведь даже толком не познакомил вас с Джоном. Знакомлю! Петр Иванович Чикомасов, в прошлом комсомольский вожак, а ныне иерей. Сид Дорофеев – мой бывший ученик.

– Почему бывший? – вяло возразил Сид. – Я считаю себя вашим пожизненным учеником.

– Потому что ваша последняя книжка выводит вас из круга моих учеников. Я не ханжа. Но я не учил вас писать гадостей. Я говорил вам, что искусство – область горнего холода. Но в ледниках не водятся мокрицы. В горах не воняет. А ваша книга воняет, ужасно воняет!

– Но разве Достоевский не погружает нас в пучину зла?

– Он погружает нас в пучину зла, а не в грязную лужу!

– Но вы сами говорили, что русская литература слишком нянчилась с маленьким человеком и не показала его истинной природы. Все эти Ленские, Мышкины, провинциальные русские барышни, которые отдаются революционным болгарам. Потом она обласкала босяков, террористов, а закончила обожествлением Ленина и Сталина. Попутно воспевала, как русских барышень насилуют матросы, а Ленских гноят в лагерях. Да это самая подлая и лживая литература в мире!

– И что из этого следует? – иронически спросил Барский.

– А то, что появились мы! И мы говорим: не важно, кто там из них прав: Ленин, Сталин или Бухарин. Важно – признать, что человек – это животное, козел вонючий! Надо смириться с нашей природой. И тогда мы научимся жить как весь цивилизованный мир. Моя книга – осиновый кол в хребет русской литературы! Просто вы, Лев Сергеевич, не можете избавиться от своих шестидесятнических иллюзий. Однако вы слишком умны, чтобы в них верить. Но так вам комфортнее. Вам не нужна правда.

– Это не только не правда, – вмешался Чикомасов, – но и противоречит вашей же логике.

На его сочных, как спелые помидоры, щечках играли ямочки.

– Если вы называете людей козлами, значит, самого себя козлом не считаете, – весело продолжал он. – Не может один козел сказать другому: «Слушай, а ты – козел!» У козлов нет представления о своем козлизме. В ваших речах я чувствую моральный пафос, хотя и извращенный. Но откуда он взялся? Уж верно, не от козла.

– Поповская казуистика, – огрызнулся Дорофеев. – Натренировались в своих семинариях и академиях.

– А вы что думаете об этом, Джон? – спросил Барский, щедро добавляя в кофе коньяк.

– Я думаю, – ответил Половинкин, – что господин Дорофеев совершенно прав.

– Вы не согласны с Петром Ивановичем?

– Нет, он тоже прав. Впрочем, это неважно. Господин Сид прав в том, что касается России. Несчастье вашей страны, что она обожествила Отца. Я говорю не о Боге. Я говорю о комплексе Отца, которым больна Россия.

– Правильно! – закричал Сидор. – Еще Фрейд писал…

– Фрейд здесь ни при чем, – Половинкин поморщился. Было видно, что он жаждет высказаться и злится оттого, что ему мешают. – Русский комплекс Отца сложно описать, но он пронизывает весь хребет нации. В сущности, он и есть ее хребет.

– Что же тут плохого? – Чикомасов недовольно пожал плечами. – Да, мы культура патриархальная.

– Однажды в Кинг-Тауне рядом с Вашингтоном, – продолжал Половинкин так, словно не слышал Петра Ивановича, – я видел, как молилась девочка-мулатка, католичка. Она была в церкви одна и не заметила, как я вошел. Она очень грациозно сползла со скамьи на колени и горячо молилась Матери Марии. По ее лицу текли слезы, она захлебывалась от детского горя или… счастья? Уверен, она просила для себя что-то очень наивное, даже смешное. Скажем, чтобы в нее влюбился какой-то мальчик. Но если бы в тот момент она попросила меня отдать свою жизнь за ее просьбу, я бы ни секунды не колебался! Но так нельзя просить человека, даже родную мать! Любовь матери способна на многое. Но она не может заставить мальчика полюбить ее дочь. А Матерь Божья может. Потому что она сама – Любовь!

Барский, Дорофеев и Чикомасов с изумлением следили за Джоном. Его лицо как-то странно осветилось, и в то же время организм его сотрясала какая-то боль. Она рвалась наружу и не находила выхода.

– Среди протестантов, – рассуждал он, – самое прекрасное – это коллективное доверие. Если негры в Америке обожают свой рэп, почему бы в негритянских кварталах не плясать во время службы? Как это красиво, когда они поют и пляшут в белых одеждах вместе с белой сестрой милосердия! В протестантизме трогает смесь ребячества и ответственности, да, ответственности, когда это касается общего дела!

– Вы говорите как убежденный протестант, – согласился Чикомасов. – Но что вам не нравится в православии, мой друг?

– А мне всё не нравится в вашем православии, – грубо ответил Половинкин. – И чем скорее вы поймете, что оказались в тупике, тем будет лучше для вас и… для всех.

– Кого всех?

– Всех! Русских и не русских.

– А вы разве не русский? – мягко уточнил Чикомасов.

– Стоп! – закричал Дорофеев. Он с видимым удовольствием слушал Джона и даже подпрыгивал на стуле. – Нечестный прием! Отказаться спорить с неотразимыми аргументами, схватить за грудки, дыхнуть перегаром и сказать: а ты сам-то, блин, русский или татарин?

– Я выпил не больше вашего, Сидор Пафнутьевич, – обиделся Чикомасов.

– Не называйте меня Пафнутьевичем!

– Я потому это спросил, – осторожно продолжал священник, – что всякая вера – дело сердечное. И ежели сердце не лежит, тогда, что ж, можно и по-вашему на вещи взглянуть. Миллионы каких-то существ окопались на одной пятой земной суши, говорят на тарабарском языке, водят хороводы вокруг дорогих могил, посыпают их крутыми яйцами и любят Пасху больше веселого Рождества. Поверьте, я очень понимаю, что можно и так на это посмотреть. Я сам когда-то так думал. Пока сердце не подскажет, ум ничего не решит.

– Ничего вы не решите с вашим сердцем, – упрямился Джон.

– Но ваша девочка-мулатка? Вы сами себе противоречите.

– Дело в том, – сквозь зубы сказал Джон, – что вам одним ваших проблем не решить. Не может решить свои проблемы народ, который истреблял себя десятками миллионов. Вы – нация обреченная. Вы – наша проблема. Мы не можем позволить вам утащить нас в пропасть. Мы должны помочь вам безболезненно закончить свою историческую жизнь. В перспективе Россия – это гигантский хоспис, приют для безнадежно больных. Безнравственно выгнать их на улицу и сказать: живите свободной жизнью, возрождайтесь! Хотя именно это и провозглашают ваши теоретики «перестройки». Они хотят погнать забитую до полусмерти кобылу по европейскому пути и нахлестывают ее плеткой. Но она уже не в состоянии бежать! Пожалейте бедное животное! Напоите, накормите, но не трогайте. В крайнем случае сделайте… укол.

– Как страшно вы говорите. – Все лицо Чикомасова передернулось.

– А бить полумертвое животное, чтобы за «пятьсот дней» догнать и перегнать Америку, это не страшно?!

– Очень страшно.

– Так в чем же я неправ?

– А я и не говорю, что вы неправы. Повторяю, это вопрос не ума, а сердца. В противном случае – это лишь выбор между двумя жестокостями. Но тут я вам не советчик.

– Господи, о чем вы говорите! – не выдержал Дорофеев и снова подпрыгнул на стуле. – Кобыла… Достоевский какой-то… Все гораздо проще! Вот я – чистокровный русак, родился в Архангельской области. Но я не собираюсь в хоспис! Я молод, талантлив, хочу славы и денег. И я не скрываю этого! Когда мне надоест эта страна непуганых идиотов, я поеду во Францию, в Германию, в Соединенные Штаты. Мне уже сделали предложения два американских университета.

– Опять вы о себе, Сид, – вмешался Барский. – Это становится скучно. Вы не прояснили свою мысль о комплексе Отца, Джон.

– Да, у меня своя теория России, – торжественно провозгласил Половинкин. – Вот Петр Великий. Он заставил сына Алексея быть крестным отцом своей любовницы, будущей императрицы. И это при живой матери! Тут не в одной жестокости дело. Главное – цельность воли. Что ему стоило не издеваться над сыном и его матерью? Неужели от этого русская жизнь пошла бы иначе? Да, пошла бы! Вся петровская конструкция рухнула бы. Поэтому все остальное: бритье бород, уничтожение миллионов – суть одно и то же. Петр знал, что такое сила общего натяжения, остальные – нет. Он был зодчий, они – материал.

– В отношении Петра вы правы, – согласился Чикомасов, – но он не единственная фигура русской истории. А я так считаю, что и не главная. Куда важнее ее духовные деятели. Все знают со школы, кто такие Грозный, Петр Первый, Ленин, Сталин. А попроси их рассказать о Сергии Радонежском, Феодосии Печерском, Иоанне Кронштадтском? Молчат как рыбы.

– Я скажу вам о Кронштадтском, – мрачно заявил Дорофеев. – Кошмарный был жулик! Обожал роскошь и по-свински бранил Толстого, потому что тот был в сто раз талантливей его.

– Вот вы говорите о комплексе Отца, Джон, – грустно произнес Чикомасов, кивая на Сидора. – А у нас тут сплошная безотцовщина…

– Долой отцов! – завопил Дорофеев. – Кто делал революцию? Я хочу сказать, революцию духа. Молодые, талантливые – маяковские, хлебниковы, мейерхольды! А в результате что вышло? Засела наверху заплывшая жиром старая сволочь и поучает нас! Ну как ей снова под задницу бомбу не подложить!

– Ничего вы не подложите, – усмехнулся Барский. – Покричите, покривляетесь и также заплывете жирком. Это закон всех поколений.

– Нет! Мы генетически изменим русскую культуру. Мы внедрим в нее ген безотцовщины. Главное – разбить вдребезги образ Отца!

– Убить… – тихо подсказал Джон.

– Именно – убить! Слово найдено! Ура!!! О, это целая программа, и мы ее уже выполняем. Недавно мой друг, художник, провел одну акцию. Он вышел на Красную площадь, бросил на брусчатку фотографию своего покойного папаши и истоптал ее ногами.

– Очень смело, – поморщился Барский. – Это не Тусклевич ли?

– Именно Тусклевич! Гениальный художник!

– Это не тот ли, который обмазал своим калом картину Репина в Третьяковке?

– Он! – хихикнул Сид. – Ведь это позор для страны, что откровенно садистская картина стала ее живописным хитом, как во Франции «Джоконда». Соберутся человек по сорок и глазеют на старого маразматика. Прикончил сына и вымазался в его крови, как вурдалак.

– Я видел эту картину, – сказал Джон. – Это великое произведение. Но именно поэтому его следует уничтожить.

– Ну, это лишнее, – не согласился Сидор. – Это только прославит ее. Будут говорить, что маньяк уничтожил полотно великого Репина. Гораздо эффективнее вымазать ее дерьмом.

– Нет, уничтожить! – Джон печально качал головой.

– Все дело в том, – заметил Чикомасов, – что Джона этот вопрос волнует из глубины сердца. А вы, Сид, не Отца хотите уничтожить, а конкурента.

Спор зашел в тупик.

– Петр Иванович, – вдруг спросил Половинкин. – Ведь вы из Малютова приехали? Мне тоже необходимо туда.

– Правда?! – обрадовался священник. – Послезавтра сядем в мою «ниву» и, помолясь, в путь!

– Вот как нынче попы живут, – с сарказмом заметил Сидор. – На личных авто разъезжают.

– Мне ее один богатый прихожанин подарил, – не обидевшись, объяснил Чикомасов. – Я отказывался, но паства настояла.

– Грешен… – вздыхал Чикомасов, беря рюмку. – Люблю выпить с комсомольских времен. Нельзя и для сана, и для здоровья. Попадья ругаться будет. Она у меня строгая.

– Пушкин ошибался, – говорил Дорофеев. – Главное российское зло не в дураках и дорогах, а в общественных сортирах. Я думаю, что Россия спасется тогда, когда у нас, сортирах будет чисто и там будет играть музыка, как в Америке.

Джон со всеми соглашался. Он перестал различать людей, они слились для него в один расплывчатый образ, который корчил рожи и смеялся над ним. Священник дымил сигаретой. Дорофеев истово крестился и кланялся в пояс, так что зацепил головой край тарелки. После этого он заблеял козлом и, как бы шутя, влепил Чикомасову пощечину. Петр Иванович подставил вторую щеку, и Сидор треснул по ней уже всерьез. Он и в третий раз поднял руку, но Чикомасов крикнул: «А третья твоя!» – и через мгновение Дорофеев, как кукла, отлетел к стене и медленно сполз на пол. Барский кинулся их разнимать, но оказалось, что Дорофеев спит. Больше Джон ничего не видел и не слышал. Его, как огромная рыба, проглотил тяжелый мутный сон.

…Ему снился Вирский. Вместе с Барским он шел по Красной площади и плевал в сторону Мавзолея, откуда доносились пьяные голоса и звон бокалов. Джон, голый, лежал на брусчатке. Один из камней больно давил на сердце. Он задыхался. Подняв глаза, он увидел отца Брауна, грустно склонившегося над ним. «Отец Браун! – заплакал Половинкин. – Заберите меня! Они хотят, чтобы я убил своего отца!»

Лицо Брауна исказилось злобной гримасой. «Убей! – с ненавистью прошептал он. – Для того ты и послан в Россию!» – «Я не могу!» – плакал Джон, поливая горячими слезами холодные камни под щекой. «Тогда ты не брат мне! – отрезал Браун. – Убей, если хочешь стать мужчиной!»

Эти слова мгновенно осушили глаза Джона. Он вскочил на ноги и, наслаждаясь ловкостью своего тела, сделал перед отцом Брауном антраша. «Изволь, маг! – закричал он чужим голосом. – Но сперва я убью тебя!» Отец Браун заплакал и стал молить о пощаде. Джон занес над ним неизвестно откуда взявшийся стилет. Он ударил его в шею, но отец Браун оказался деревянной, грубо раскрашенной куклой. Стилет отскочил от дерева и порезал Джону руку. Юноша вскрикнул от боли.

– Боже! – раздался крик Чикомасова.

Джон с удивлением смотрел на свою ладонь, по которой струилась кровь, капая на обеденный стол. Оказалось, что в забытьи он схватил столовый нож и колотил им по столешнице, пока не порезал себе руку. При этом он бормотал еле слышно: «Кровь! Великая сила – кровь!»

– Он бредит! – прошептал священник.

Джон позволил себя раздеть и упал на диван в кабинете Барского. Лев Сергеевич сел рядом с ним на корточках.

– Эй, дружище, – сказал он, – в самолете вы говорили совсем другое. Зачем, черт возьми, вы прилетели в Россию?

– Убить отца! – пролепетал юноша и мгновенно заснул.