Текст книги "Полуденный бес"

Гнездо Чикомасовых

– Вот тут это всё и было! – говорил Петр Иванович, глуша двигатель. – И ничегошеньки с тех пор не изменилось.

Дом, возле которого остановилась «нива», был построен молодым Беневоленским незадолго до революции. Он был невелик, но уютно спланирован и удачно расположился в тени столетних лип, освежавших своей прохладой еще строителей этого дома. Беневоленский строил его по особому плану, без расчета на многочисленное семейство: своих детей у них с женой не было. После прихожей была светлая гостиная с четырьмя окнами на юг и двумя на восток, с видом на храм; небольшой кабинет и весьма обширная спальная комната, соединенная с кабинетом арочным проходом, занавешенным веселеньким ситчиком. В кабинет можно было попасть также из гостиной. Кухня и кладовая имели отдельные входы из прихожей.

Женитьба Петра Чикомасова на помощнице Беневоленского Насте совпала с окончанием Петром духовной семинарии в Загорске. Известно, что накануне выпуска в назначенный день в Троице-Сергиевой лавре собираются девушки, повязав для этого случая особые платочки. Будущие батюшки уже знают, зачем девушки здесь. На этих смотринах поповских невест «случайно» оказалась Настенька, посланная Беневоленским поздравить выпускника и сопроводить в Малютов. Настенька не знала о смотринах, но платочек, по совету Беневоленского, надела именно такой, как следовало. И вот она стояла среди невест, озираясь и не понимая, почему на нее бросают многозначительные взгляды.

Заметив ее, Чикомасов улыбнулся:

– Ты что же, Настенька, жениха приехала себе искать?

– Нет, я за вами, Петр Иванович, приехала… – строго возразила она. – А замуж за вас я вовсе не собираюсь, хотя вы мне когда-то и предлагали.

– Да я же пошутил тогда, дурочка, – смутился Чикомасов, вспомнив некрасивую историю из своей комсомольской молодости, когда он в карты проиграл дружкам торжественную клятву жениться на ненормальной приживалке Беневоленского и не выполнил ее только потому, что, узнав о клятве, священник сурово его отчитал и пригрозил написать жалобу в обком.

Услыхав «дурочка», Настя горько-горько заплакала. Уж сколько она всего передумала об этой встрече! Сколько навоображала об их совместной поездке домой… И вот тебе – получи: «Дурочка»!

И только тогда Чикомасов понял, что всё, что случилось с ним прежде, весь тот духовный переворот, который он пережил той ночью в церкви, все те мытарства и страдания, что достались ему и от властей, и от родной матери, чуть не погубившей собственного сына, принудительно поместив его в психлечебницу, – всё это было не более чем расчесыванием своей гордости в сравнении с тем, что предстояло ему сделать здесь и теперь. Не из жалости сделать, а по сердечной любви… Через месяц они обвенчались. А вскоре умер старый священник, завещав молодым и свой дом, и свой приход…

Как только «нива» остановилась у калитки, из дома высыпала ватага детишек, человек пятнадцать, одетых однообразно, но опрятно.

– Мои! – с нежностью объявил Петр Иванович.

– Неужели всё ваши? – не удержался Половинкин.

Окруженные детьми, они вошли в дом. В прихожей их встретила невысокая, круглая, средних лет женщина с румяным нездоровым лицом и большими серыми глазами навыкате, смотревшими на Джона испуганно и настороженно. Это была хозяйка чикомасовского гнезда матушка Анастасия Ивановна.

– Вечно ты, Петруша, не ко времени являешься! – сварливо набросилась она на супруга, сухо поздоровавшись с Джоном. – Только детки сели ужинать! А ну, саранча, марш за стол!

Саранчу как ветром сдуло.

– Вот тебе и раз! – шутливо возмутился Чикомасов. – Вот тебе и горячий прием едва не погибшего в столице мужа.

– И как это ты, интересно, там погибал? – продолжала ворчать попадья. – Водочки, поди, снова перекушал.

– Настенька… – смущенно пробормотал Петр Иванович, незаметно головой указывая на Джона.

Она подозрительно осмотрела пыльные джинсы и кроссовки Половинкина.

– Кто такой? – бесцеремонно спросила попадья. – Опять студента привез? От него тоже водкой пахнет.

– Что ты, Настюшка! – взмолился Чикомасов. – Какой студент? Это Джон Половинкин, он из Америки приехал!

– Все равно, нечего на меня перегаром дышать!

Но уже через минуту она сменила гнев на милость:

– Проходите в светелку, молодой человек!

А у нас уже есть один гость, – предупредила она. – Тихон Иванович позавчера приехали.

– Радость какая! – воскликнул Чикомасов.

– И еще один гость, вернее – гостья! – хвастливо продолжала попадья. – И не к этому ли молодому человеку она прилетела?

– Прилетела? – спросил Чикомасов.

– Ну да! Лягушка-путешественница!

«Похоже, они оба сумасшедшие», – подумал Джон и робко вошел в зал. За длинным столом вместе с чикомасовскими детьми гордо восседала Ася Чагина.

– Ты что здесь делаешь?! – бросился к ней Половинкин, слишком заметно обнаруживая радость.

– Прифет, американес! – с набитым ртом, из которого сыпались хлебные крошки, сказала Ася. Она помахала ручкой перед лицом, как бы говоря: «Нельзя целоваться – не видишь, я ем!» Перед ней стояла миска алого густого борща, такого аппетитного, что у Джона слюнки потекли.

– Как ты сюда попала?!

Оказалось, что после прощания с Джоном Ася поехала домой, но мать, как и обещала, в квартиру ее не пустила. Она вернулась к Барскому, но не застала его дома. («А если бы застала?» – ревниво подумал Джон.) Тогда она отправилась по вокзалам искать поезд до Малютова – название она запомнила из общего разговора. На Курском вокзале села в электричку и зайцем доехала сюда. По пути контролеры хотели ее высадить, но она ловко прикинулась глухонемой.

– Как ты нашла дом? – все еще удивлялся Половинкин.

– Думаю, это было гораздо проще, чем найти поезд до Малютова, – засмеялся священник. – Долго же мы ехали, Джон… Эта моя вечная болтливость!

Девочка продолжала уплетать огнедышащий борщ, не забывая часто макать хлеб в общую миску с густейшей домашней сметаной. Вообще, вела себя очень непринужденно и отличалась от чикомасовской ребятни только своей вызывающе короткой майкой-топик и шортами с бахромой по краям, сделанными из обрезанных джинсов. На эту майку и шорты, как заметил Джон, взрослые чикомасовские девочки время от времени посматривали с потаенной завистью, а мальчики, что сидели поближе к Асе, косились со слишком подчеркнутым равнодушием.

– Где же отец Тихон? – нетерпеливо спросил Чикомасов.

– В кабинете отдыхают! – шепнула попадья.

– Они уже проснулись! – раздался бодрый высокий голос, и в зал быстро вошел древний старик в парусиновом костюме и шапке-сванке, из-под которой выбивались пепельно-седые кудри. Чикомасов подбежал к нему и пал на колени, сложив ладони лодочкой, точно просил воды ему налить. Старик нежно погладил его по голове и, подняв за плечи, поцеловал в губы. – Бог да пребудет с тобой, Петенька! – сказал он. И без всякого перехода приказал: – Предъявляй американца!

Растроганный Чикомасов взял старца под руку и повел к Джону, но на их пути уже стояла Ася. На ее щеках оставались жирные следы от сметаны.

– А я про вас знаю, – предупредила она отца Тихона, – вы тот юродивый, который был епископом.

– Правильно, – улыбнулся старец.

– А епископ это большая должность? – спросила Ася.

– Как бы тебе объяснить… Юродивый поважнее будет.

– А у меня мать тоже юродивая, – продолжала девочка, – и очень большая дура!

– Не глупее тебя, лягушонок, – возразил отец Тихон, – а кто родителей ругает, тому счастья не будет.

– Значит, мне счастья не будет? – обиделась девочка.

– Тебе будет, лягушонок, – успокоил ее старец. Он мягко отстранил ее и подошел к Джону. – Ну, здравствуй, – просто сказал он, как будто они не виделись пару дней. – Вернулся?

– Вернулся, – так же просто ответил Половинкин.

– Пошли погуляем?

– Погуляем.

– И я с вами! – закричала Ася.

– А ужинать? – встряла попадья.

– Нет, Настенька, – отвечал отец Тихон, – поесть иностранец всегда успеет. Твой борщ и холодный хорош. А ты, Асенька, иди с девочками посуду мыть и заодно расскажи, что в Москве приключилось.

– Как? – Ася сделала огромные глаза. – Вы ничего не знаете о РЕВОЛЮЦИИ?! Вы что, радио не слушаете? Ну вы и темный народ!

Она мгновенно забыла про Джона и помчалась собирать посуду, по пути захлебываясь горячими словами:

– Там ТАКОЕ было! ТАКОЕ!

Ребятня слушала ее жадно, а попадья недоверчиво качала головой.

Джон с отцом Тихоном вышли из дома и медленно брели по церковной площади.

– Хотите меня в храме на ночь запереть? – не то в шутку, не то всерьез спросил Половинкин.

Старец его словам не удивился.

– Рано тебе, – серьезно ответил он, – ты еще совсем пустой человек.

– Почему это я пустой?

– Потому что тебя еще нет. Не был ты на этой земле задуман. Случайно на свет появился, случайно и исчезнешь.

– Ну что вы за народ такой! – злился Половинкин, забегая то справа, то слева от старца. – В Америке сто раз подумают, прежде чем сказать сироте, что он сирота.

– А ты и не сирота, – грубо оборвал его старец, резко остановившись. – Ты не сирота, Джон! Ты ни то ни сё, половинка с четвертинкой… Недоделанный ты.

– Это я-то недоделанный! – завопил Джон. – Это вы тут все недоделанные! Я гражданин величайшей страны! Да знаете ли вы, что если со мной что-нибудь случится, если я, как вы выразились, случайно исчезну, вопрос обо мне будет решаться на уровне президента США? Мне на помощь отправят вертолет с морскими пехотинцами!

Старец сильными перстами больно взял его за руку.

– Пехотинцы, говоришь? Нет, никто тебе, Ванька, не поможет! Ни морские пехотинцы, ни президент ваш, ни даже я сам! Страшная война за тебя идет, страшная! Много из-за тебя народу пострадать может. Ты зачем сюда приехал, а? По приказу Вирского сюда приехал? А разве тебя сюда звали? Ты что себе думал, когда сюда ехал? Ты хотя бы представляешь, кто такой Вирский? Какая огромная сила в нем!

– Откуда вы знаете про Вирского?

– От верблюда! Но тут Родион ошибочку совершил, силушку свою переоценил. А силушка у него уж не та! Растратил он силушку на суету сует, на деньги агромадные.

– Тихон Иванович! – внутренне собравшись, попросил Джон. – Прекратите юродствовать. Расскажите о моей матери…

– Ваша мать русалка, молодой человек, – неожиданно перейдя на «вы», спокойно заявил отец Тихон. – Говорю вам это так же ответственно, как то, что ваша жизнь находится в большой опасности. Вирскому вы необходимы только как приманка для вашей матери.

– Что за бред?!

– Вирский потерял вашу мать из поля зрения. Все время после ее убийства он терзал ее неприкаянную душу, обещая ей встречу с вами. В тот день, когда она перестала ему верить и сбежала от него, у Вирского как раз намечался в его деле какой-то решительный шаг. Думаю, что это так, иначе он не вызвал бы вас. Вирский – это страшный человек! Он помешан на идее грандиозного жертвоприношения, в результате которого он хочет вступить в переговоры с дьяволом и предложить ему нечто вроде протокола о намерениях. Нет сомнения, что он проиграет, потому что состязаться с Сатаной на его территории невозможно. Но сколько после его поражения останется жертв? Поэтому мы стараемся ему помешать…

– Кто мы?

Старец вдруг засмеялся и, как мальчишка, боднул Джона головой в плечо.

– Мы? О, это великая сила! В данный момент это я, Петр Иванович с семьей и, кажется, еще эта… как ее бишь? – Ася?

– Что же вы мне предлагаете?

– Я предлагаю тебе выбор. Или ты доверишься нам. Или станешь одной из жертв Вирского и поможешь в его отвратительном деле, да еще и ценой своей жизни.

– Но я вас совсем не знаю! – воскликнул Джон.

– А Вирского ты знаешь? – едко усмехнулся старец. – А себя самого ты знаешь? Что делать, Ванечка? Что делать, это твоя судьба! Но ты не должен торопиться. Это Вирский должен вечно спешить. Дело его механическое и не терпит промедления. У тебя же в запасе есть целых три дня.

– Сколько-сколько?

– Это все, что у тебя есть. Видишь ли, с самого начала в твоей судьбе было что-то противное естественному ходу вещей. Каждый человек – Божий замысел, но в твой замысел вмешалась какая-то другая воля. Ты пытаешься ускользнуть от своей судьбы, Джон. Ты хочешь убедить себя, что ты сам распоряжаешься собой. Но в глубине души – да-да! в глубине своей глупой и еще не проснувшейся души – ты чувствуешь, что это не так. Ты спишь, но ворочаешься во сне. Эй, просыпайся, Джон! Обратись с молитвой к Создателю! Пусть Господь Сам укажет тебе дорогу к твоему месту на этой земле.

– Где находится могила моей матери? – спросил Половинкин.

– Ну слава Богу! – воскликнул старец и порывисто обнял его. – И молитва не потребовалась! Или кто-то сейчас крепко молится за тебя. Очень крепко кто-то за тебя молится!

Пробуждение

Его разбудил солнечный луч, ласкавший правую щеку из-за неплотно задернутых ситцевых занавесок. Он сладко потянулся, но не спешил открывать глаза.

Так он часто просыпался в Питтсбурге: от нежного солнечного ожога на щеке, бесконечно потягиваясь, но не открывая глаз, пока отец Браун и Нина (просто Нина, как он называл свою приемную мать) не войдут его в комнату, не коснутся прохладными губами его нагретой щеки и не скажут в один голос:

– Happy morning, darling![4]4
  Доброе утро, дорогой! (англ.)


[Закрыть]

Их голоса звучали как два одинаковых колокольчика. Это была их игра. Он должен был угадать, чей поцелуй был первым. Губы отца Брауна и его супруги были неразличимы в своем прикосновении, как и запахи, исходившие от стариков. Да они и меньше всего были похожи на супругов. Скорее на брата с сестрой. Если Джон угадывал, чей был поцелуй, старики хлопали в ладоши. Это предвещало удачный день.

В Питтсбурге Джон никогда не задумывался, почему его приемные родители придавали такое значение этой смешной примете. Но сейчас он мучительно пытался вспомнить: а в тот день, когда Нину сбил огромный рефрижератор, непонятно как оказавшийся на их узкой улочке, он угадал поцелуй или нет?..

Половинкин зевнул, еще раз сладко потянулся, почмокал, как в детстве, открыл глаза и обнаружил себя на диванчике в кабинете Петра Ивановича. Он ночевал тут один, и ему стало неловко оттого, что ему отвели отдельную комнату. Как разместились на ночь все остальные обитатели чикомасовского гнезда?

Надев джинсы и кроссовки (кем-то тщательно вычищенные), он вошел в гостиную. Старец Тихон сидел в кресле под красным матерчатым торшером.

– Утро доброе! Как вам спалось? – спросил он.

– О’кей!

Из кухни раздавались женские голоса. В дверях показалась высокая девушка с красивой шеей и очень короткой стрижкой, с перепачканным мукою личиком, в котором Джон не сразу с изумлением узнал Асю. Но какая же с ней произошла перемена! Вместо майки и шортов ее стройное, уже по-женски оформившееся тело облегало простенькое желтое платье, спускавшееся чуть ниже колен. Платье превратило Асю из «нехорошей девочки» в весьма симпатичную девушку. После короткой стрижки исчезли кислотные пряди волос, они стали темно-каштановыми и отливали золотом, если попадали в солнечные лучи. Впрочем, стрижка была слишком коротка для нее и делала ее похожим на мальчика. Но от этой короткой стрижки больше всего повеяло свежестью и какой-то надеждой. Джон, не стесняясь, любовался ею.

– Проснулся, американец? – спросила она, и сразу же голос ее, резкий, грубый, вернул ее прежний образ. – Вообрази, – возмущалась Ася, – Анастасия Ивановна сожгла мою одежду! Бросила в печь и сожгла! Я проснулась, а на стуле вот это! (Она с презрением дернула себя за подол.) Как колхозница, блин! Пришлось заодно постричься как тифозной!

– Зачем же? – издевательски спросил он.

– Ты тупой?! С кислотой и в этом платье?!

– И правильно, что сожгла, – ворчала попадья, входя в зал и переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. – Срамотища! Но ты меня, Анечка, все равно прости. Я не знала, что одежонка твоя таких сумасшедших денег стоит. Думала, ты это с помойки подобрала. А платьишко это ничего, совсем еще новое. Варя и года его не проносила. И ты в нем хороша!

Услышав комплимент, Ася просияла, подбежала к Джону и стала вертеться перед ним, подражая манекенщицам, крутя подолом и обнажая высокие ножки почти до трусиков. Бедная попадья, глядя на это, плюнула в сердцах и пошла на кухню, бормоча под нос: «Как ты эту вертихвостку ни одень…»

– Правда, хороша? – спросила Ася.

– Очень! – честно сказал Джон. – Ты стала совсем как взрослая девочка.

Она сразу надулась:

– Сам ты… как взрослый мальчик!

Настроение ее испортилось. Она с досадой махнула рукой и отправилась за попадьей на кухню. Оттуда доносилось шипение масла и дразнящий запах жареного домашнего теста. Анастасия Ивановна стряпала свои фирменные пирожки с яйцами, рисом и луком.

Из-под торшера послышался смех.

– Да, юноша… Непростая девушка, – произнес отец Тихон. – Трудно тебе с ней в жизни придется!

– Почему это мне? – фыркнул Половинкин.

Отец Тихон грустно взглянул на него и промолчал.

– А где Петр Иванович? – спросил Джон.

– Где ему быть? – крикнула из кухни попадья. – В храме, на службе! Истомились без него наши бабы! Каждое утро про него спрашивали!

Тихон Иванович осуждающе покачал головой.

– Большой грех ревновать мужа к прихожанкам, – сказал он.

В дверном проеме возникла Анастасия Ивановна в цветастом переднике.

– Да если бы только наши! К нему уже из Города приезжают! Была тут одна на прошлой неделе. Креститься надумала… В Городе ей подходящего попа не нашлось, ей моего непременно подавай!

– Ты что говоришь, безумная! – воскликнул старец. – Не твоего ума это дело. Твое дело дом содержать и детей кормить.

– Неправда ваша, – неожиданно твердо возразила попадья. – Без меня, с одним Петей да с дьяконом нашим шалопутным, весь приход давно бы развалился.

– Может, и так, – охотно согласился старец. – А все-таки не лезь! Женщину эту, из Города, Петя по моей личной просьбе крестил.

Попадья смутилась:

– Что ж вы мне сразу, Тихон Иванович, не сказали? Грех на душу взяла…

– Ничего, – улыбнулся старец, – милые бранятся, – только тешатся. Однако за крещением подсматривать не моги! Старушек своих к наушничеству не склоняй!

Попадья быстро исчезла на кухне.

– Тихон Иванович, – понизив голос до шепота, спросил Джон, – не может быть, чтобы это были… их собственные дети?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вы меня прекрасно понимаете! – рассердился Джон.

– Да, у Чикомасовых нет своих детей. Эти ребята из детского дома.

– Интересно. – Джон помрачнел. – По какому принципу они их выбирали?

– Ах вот ты о чем… А принцип самый простой. Это всё дети с ослабленным здоровьем и нарушенной психикой. По-настоящему их место не здесь, а в интернате, а тех, кто постарше, – в колонии для несовершеннолетних.

– Мне можно на службу? – спросил Джон.

– Сходи! – обрадовался отец Тихон. – Как раз к началу успеешь!

– И я с тобой! – крикнула Ася, выскакивая из кухни в переднике.

– И ты сходи, – разрешил старец. – Ты девочка крещеная, тебе сам Бог велит.

– Откуда вы знаете?

– Крестик твой ночью подсмотрел. Только напрасно ты его в кармане носишь и на ночь в кулачке сжимаешь. Крестик на груди носить положено.

– Неужели ты тоже верующая? – спросил Джон, когда они пересекали церковную площадь. Он посмотрел на Асю и прикусил язык. Она снова преобразилась. Он и не заметил, как она повязала подаренный ей попадьей белый в горошек платок и превратилась в основательную богомолку.

В храме было сумрачно и прохладно, холоднее, чем снаружи. Остановившись в притворе, Джон и Ася с интересом смотрели на затылки богомольцев, в основном пожилых женщин и старух. Служба еще не началась.

– Приехал? – услышали они шепот.

– Приехал!

– Хорошо! Новенький, который его заменял, совсем, прости господи, бестолковый!

– Молодой еще!

– Ага! Я к исповеди приготовилась, а отец Петр в Москву уехал. Пришлось снова говеть. А мне врач не разрешает.

– Ничего, нынче исповедуешься.

– Ага!

– Слыхала? Отца Петра скоро в Москву переводят.

– Да ты что-о-о?!

– А зачем он в Москву ездил? Говорят, призвал его святейший, обласкал и говорит: «Наслышан я о тебе, отец Петр! Хватит тебе в твоей глухомани талант в землю зарывать! Даю тебе приход наибольшой, самый богатый, в центре Москвы. А не то – иди ко мне в секретари!»

– Правильно! Отец Петр высокого полета батюшка!

– Помирать нужно, вот о чем я толкую. Не хочу, чтобы другой меня отпевал.

– Подумаешь, прынцесса… Кто нужно, тот и отпоет.

– И то правда… По нашим грехам да еще выбирать.

– Разговаривающим в храме посылаются скорби, – вдруг раздался рядом с Джоном задиристый мужской голос. Половинкин обернулся и увидел седовласого, невысокого роста мужчину с каким-то детским лицом.

– Аркадий Петрович, спаси тебя Христос! – осклабилась старуха, переживавшая, что ее не будет отпевать отец Петр.

– Прему-у-дрость! Про-о-сти! – раздался из глубины храма знакомый и в то же время уже чужой голос Петра Ивановича. Это был не голос, а глас. Он вышел из левой двери иконостаса в сопровождении мальчиков-близнецов, которых Джон видел вчера за столом уплетающими борщ со сметаной и бросающими равнодушные взгляды на голые ножки Аси. Чикомасов был облачен в священнические одежды, на груди висел большой крест. Все это показалось Половинкину искусственным, смешно противоречащим тому, что он видел вчера вечером. Высокая камилавка делала Чикомасова выше и значительнее, и это тоже показалось Джону каким-то нереальным. Захотелось подойти к Петру Ивановичу, задать житейский вопрос:

– Вы с какой начинкой пирожки любите?

Он посмотрел на Асю и обомлел. В белом платке, нежно обрамлявшем ее лицо, она вся точно обмерла и глядела на Чикомасова широко распахнутыми глазами, в которых были и восторг, и изумление, и что-то еще, чему Джон не мог подобрать точного русского слова…

Он впервые видел православную службу и не понимал сам себя. Разум говорил, что всё это русское театральное действо во главе с ряженым Чикомасовым – глупая архаика для старух или игра для взрослых детей, которых олицетворял седой мужчина с подростковой внешностью. Но вопреки разуму на него временами накатывали волны безотчетной любви. Людей всё прибывало, и вот стало совсем тесно. Чикомасов несколько раз обошел внутренность храма, широко размахивая кадилом, от которого струился сладковатый, умопомрачающий дым, ввергавший Джона в идиотическое состояние. Когда Петр Иванович с мальчиками-близнецами приближался к ним, все пятились, образуя полукруг, и грубо толкали Джона и Асю, оттесняя их к выходу, словно хотели выпихнуть наружу. От запаха ладана и кипящего парафина Джон ослабел. Возможно, он и упал бы, если бы его невольно не поддерживали со всех сторон. Один раз его тесно прижали к Асе, что он почувствовал ее всю, ее беззащитное тело, пахнувшее детским мылом, и ему стало неприятно, что точно так же ее могли чувствовать и другие в этом храме. Впрочем, она сейчас была совсем чужая. Она словно принадлежала Чикомасову и этим непонятным людям, с которыми составляла единое тело и душу. А Джон, как ни билось его сердце, все-таки чувствовал себя чужим и хотел, чтобы служба скорее кончилась. Проходя мимо, Петр Иванович взглянул на них строго и, как показалось Джону, осуждающе. Но потом он не замечал их вовсе, хотя проявлял знаки внимания к другим. Седого мужчину с детским лицом он радостно благословил, скользнув рукой по его низко склоненной голове.

Затем он долго и тщательно исповедовал большую группу прихожан. Сначала перечислил общие грехи, заставляя громко произносить вслух свои имена, а потом с каждым говорил отдельно. Половинкин смотрел во все глаза, но так и не мог понять принципа этих личных исповедей. Одних, ничем не отличавшихся от остальных, отец Петр отпускал почти сразу, прочитав над ними разрешительную молитву. С другими говорил долго, а с некоторыми – недовольно. Двух женщин он прогнал в начале исповеди, еще и бросив каждой вдогонку что-то гневное…

Наконец исповедавшиеся гуськом пошли к причастию. На лице отца Петра, кормившего их с длинной ложечки кусочками просфоры с вином, появилось горделиво-благостное выражение, как у кормящей матери.

– Тело Христово прими-ите! Источника бессмертного вкуси-ите! – пели красивые женские голоса в правом приделе, но в уши Половинкина все время нахально и настойчиво лезли другие слова.

– Строг наш батюшка! Так с нами и надо! Без строгости нельзя!

– В Москве что творится! Нельзя без строгости!

– Нельзя, нельзя… Совсем народ оскотинился!

Последней в очереди за причастием шла женщина неопределенного возраста, с гибким телом, закутанная по самые брови в белый платок. Над головой она держала раскрытую книгу. Не только в этой книге, но во всей ее странной внешности было что-то выделявшее ее из толпы. Все двигались порывами, толкая друг друга, а эта не шла, а несла свое тело. Голова ее была гордо поднята и степенно покачивалась на высокой шее. Половинкину это понравилось, и он со стыдом думал, что сам все это время притворялся, изображая сопричастность нелепому спектаклю, который разыгрывал отец Петр с прихожанами.

Когда священник увидел женщину, на его лице появилось выражение, какое бывает от напомнившей о себе зубной боли.

– Мужчины! – обратился он к толпе. – Кто-нибудь! Выведите ее из храма!

– Кто это? – прошептали рядом с Джоном.

– Из Богородичного центра, – послышался ответный шепот. – У них главный какой-то отец Иоанн, говорят, бывший милиционер. Он для них вроде святого, а эта книга его Писание.

– Люди дорогие! – тоненьким, все время восходящим вверх голосом пропела женщина. – При-имите евангелие от отца Иоанна! Обратитесь к вере истинной! Ибо скоро настанут последние времена!

С разных сторон к женщине проталкивались несколько особо агрессивных старушек. Но первым к ней подскочил громадный детина с непропорционально развитыми руками и радостным взглядом идиота, в котором было выражение спокойной уверенности и счастья оттого, что его помощь кому-то понадобилась. Он вырвал книгу, швырнул на пол и яростно растоптал.

– Вот тебе твое евангелие, змеюка подколодная!

Цепко ухватив сектантку за узкие плечи своими крючковатыми пальцами и поддавая ей коленом под зад, он толкал ее к выходу и по пути едва не сбил с ног растерявшегося Половинкина.

– Осторожней! – заволновался Чикомасов, недовольный вмешательством идиота. – Не позволяйте ему ее бить!

Седовласый мужчина с детским лицом бросился вдогонку. Половинкин тоже поспешил выйти из храма.

На площади детина обезьяньими ручищами наотмашь молотил лежавшую на брусчатке «еретицу». Ему даже не приходилось для этого нагибаться.

– Не смей! – крикнул седой, бегом приближаясь к ним.

– Дядечка Аркадий Петрович! – приветливо осклабился на него дебил. – Я ее совсем маненечко прибил! Непременно нужно ей кровь пустить! Эти стервы страх как крови боятся!

И он торжественно поднял огромный кулак, весь измазанный в крови. Избитая женщина не издавала ни звука и лежала, как мертвая. Но, как только ее отпустили, она резво вскочила на ноги, вытерла кровь с лица, поправила платок и неспешно пошла прочь все той же независимой походкой, прямо держа высокую шею. Только голова на этой шее как-то некрасиво подергивалась.

Как обычно, когда при нем оскорбляли женщину, Половинкин впал в бешенство. Сжав кулаки, он бросился на дебила.

– Здоро́во! – крикнул идиот и так же цепко, как «еретицу», схватил его за плечи. – Ты еще кто такой?

– Отойдите от него! – испуганно крикнул седой, но было уже поздно. Джон почувствовал себя тряпичной куклой в лапах гориллы. «Он сломает мне позвоночник», – понял Джон и, вывернувшись спиной, ударил парня пяткой по щиколотке. Идиот взвыл от боли и разжал руки. Тотчас между ними встал седой мужчина.

– Степочка, – строго сказал он, – отпусти человека!

– Дядечка Аркадий Петрович, – заупрямился идиот, и глаза его помутнели. – Нельзя его просто так отпускать. Он вместе с этой бабой пришел и с девкой ненашенской, я видел. Надо его девку из храма вытащить и прибить их маненько.

– Степушка! Ступай домой и скажи матери, чтобы сегодня или завтра зашла ко мне. Эх, Максима Максимыча на вас нет!

– Дядечка Максим Максимыч меня любит, – возразил парень.

– Тебя все любят, Степочка, – устало согласился седой.

Прибежала Ася и кинулась к Джону:

– Ты в порядке? Что здесь было?

– Молодой человек рыцарски заступился за женщину, – объяснил ей седой, и его детское лицо показалось Джону не только приятным, но и умным. – Разрешите представиться – Аркадий Петрович Востриков!

– Анна Чагина, – первой ответила Ася.

– Джон Половинкин.

– Как вы сказали?!