Текст книги "Полуденный бес"

Московский Вавилон

На кухне квартиры Дорофеева уже находились Барский, Чикомасов и какой-то юноша с бледным лицом и оттого казавшейся особенно черной бородкой. Барский, скрестив руки на груди, курил у окна. Петр Иванович сидел за столом возле электрического самовара и, страдальчески вздыхая, пил крепкий чай. Неизвестный юноша, сидя напротив, жадно поедал священника горящим взором. Он словно высасывал его глазами, как Чикомасов с блюдечка чай.

– Батюшка! – воскликнул юноша. – Неужели вы меня не помните? Я в Литературном институте учился, а вы у нас выступали. Я вам книгу стихов своих подарил.

– Как же, помню! – приветливо отозвался Чикомасов. – Замечательная книжка! Мы ее с попадьей иногда на ночь вслух читаем. Жалко, картиночек в ней нет. Моя жена очень картиночки любит!

– Я стихов больше не пишу, бросил, – продолжал канючить юноша. – И институт бросил. Это все бесовство!

– Напрасно! – огорчился священник.

– Я после встречи с вами иначе на мир смотрю. Я церкви служить хочу. Благословите, отец Петр!

– Послушай, милый, – Петр Иванович перегнулся к нему через стол. – Где в этой проклятущей квартирище… сортир? Изнемогаю!

– В конце коридора, – юноша немного обиделся.

Из коридора, как черт из табакерки, выскочил Сидор.

– Вот он где! – неестественно радостно завопил он и, бесцеремонно подхватив Джона под локоть, увлек в глубь необъятной, очень богато, но безвкусно обставленной квартиры. Он вталкивал его то в одну, то в другую комнату, суетливо знакомил с гостями, в разнообразных позах стоявшими возле столов с закусками и напитками, сидевшими и полулежавшими в креслах и на диванах. Некоторые расположились на широких подоконниках вместе с рюмками, тарелками и пепельницами. Дым стоял коромыслом. Наконец, рассердившись, Джон вырвался из лапки Дорофеева и потребовал оставить его в покое. Сидор бросил Джона в одной из комнат и помчался в прихожую на очередной звонок в дверь. Даже сквозь общий шум было слышно, как он подчеркнуто громко целуется с кем-то.

Половинкин осмотрелся. В комнате было шесть человек. Солидный господин в твидовом костюме с жилеткой стоял возле окна и самоуверенно беседовал с длинноволосым молодым человеком, смотревшим на собеседника блестящими глазами, в которых читались одновременно обида и презрение.

– Вот ты говоришь: дай денег, – сочным басом вещал твидовый господин. – А попросить, как положено, не умеешь. Иди у Сидора поучись! Что ты лезешь со своими копейками? Это неуважение ко мне, понимаешь? У меня так принято: просят рубль, я не дам! А попросят миллион, я подумаю и, пожалуй, дам. Я у себя на малой родине православный храм построил. Но соседу помогать сарай строить я не буду. Вот ты говоришь: дай мне рубль на какой-то там журнал. А я тебе отвечаю: на такой говенный журнал я ни копейки не дам! Вот если бы ты миллион попросил…

– Семен Маркович! – заволновался юноша. – Мы всё подсчитали! Примерно через год мы выйдем на самоокупаемость и вернем ваши деньги с процентами.

– А откуда ты знаешь, какие у меня проценты? – прищурился Семен Маркович. – Ладно… Что за журнал?

– Вот… – еще больше заволновался юноша, доставая из кармана джинсов листок. – Кстати, концепцию мы вместе с Сидом придумали.

– С Сидом? – в глазах твидового господина мелькнул настоящий интерес. – А его отец в курсе?

– Этого я не знаю. Но если вы не равнодушны к судьбе русской литературы…

– Кстати, – перебил его Семен Маркович. – Моя дочка пишет стихи. Хорошие, с рифмами! Толкнулся мой человечек с ними туда-сюда… Говорят: рассмотрим в общем порядке. А какой у них порядок, я не понял. Разрули ситуацию!

Молодой человек побледнел.

– Вашей дочери не место в этих бездарных журналах! Мы напечатаем ее стихи в первом нашем номере!

– Это правильно. В первом номере, на первой странице и с цветной фотографией…

– Мы не думали выходить в цвете, – неуверенно возразил будущий издатель.

– Думали – не думали… Ты мне мое дитё в цвете представь, на хорошей глянцевой бумаге! А себя и своих друзей печатай хоть на сортирной!

После этих слов твидовый господин потерял к юноше интерес и важно покинул комнату в сопровождении охранника. Мимо Джона он прошел в опасной близости, едва не задев плечом. Половинкин не отстранился. Охранник посмотрел на него изучающе. «Играешь с огнем, парень?» – говорил его взгляд.

Молодой человек подбежал к Джону и схватил его за плечо.

– Какое амбициозное животное! Я видел, что вы перед ним не отступили! Вы всё слышали? Вы презираете меня? Но мне наплевать! Пусть эта свинья запачкает меня грязью. Но по мне, как по мосту, пройдет новое литературное поколение!

– Собираетесь выпускать журнал?

– Угу.

– Смелый шаг, – польстил Джон.

Будущий издатель выхватил из заднего кармана штанов смятый листок и развернул его перед Джоном. Половинкин смутился. На фотографии, отпечатанной на ксероксе, сидела на корточках голая женщина с огромным животом. Низко склонив голову, она пыталась разглядеть то, что было у нее между ног.

– Это журнал для беременных? – поинтересовался Джон.

– Это аллегория. Родина-мать накануне творческих родов. Журнал будет называться «Сука, рожай!»

– Смело! – поперхнулся Джон. – А кто сука?

– Родина-мать, – равнодушно пояснил издатель.

– Не думаю, что ваш меценат будет доволен, увидев стихи своей дочери под такой обложкой.

– Вы правы. – Юноша задумался. – Для первого номера подберем что-то более нейтральное. Цветочки, пестики, тычинки… Но название я трогать не дам! В нем все дело! Хотя и это неважно! – с волнением продолжал он. – Главное – взорвать тоталитарное сознание! Опрокинуть вертикаль, поменять на горизонталь! Шестидесятникам с этим не справиться. Во-первых, они бездарны. Во-вторых, сами по уши в тоталитарном дерьме. Мы…

– Кто «мы»?

– Мы – постмодернисты.

И юноша стал бойко кидаться словами. Они сыпались из него, как шарики для игры в пинг-понг, но половины этих слов Джон не понимал.

– Простите, – спросил он, – что значит акции, направленные на разрушение стереотипов сознания?

Молодой человек ухмыльнулся.

– Например, в воскресенье мы собираемся устроить дискотеку на армянском кладбище.

– Почему на армянском?

– Вот видите! – засмеялся издатель. – Мне хватило одного слова, чтобы сломать ваш стереотип сознания. Вы не спросили: почему дискотека будет на кладбище? Вас удивило, что она будет именно на армянском кладбище. А стоило мне построить фразу иначе: например, дискотека на еврейском кладбище, – и ваше сознание возмутилось бы против антисемитизма. Но в нашем случае оно не возмущается, а недоумевает. Привычный стереотип кощунства не работает. Конечно, никакой дискотеки не будет. Это всё фикция, симулякр… Мир – это мое развлечение.

– И это называется постмодернизмом?

– И это называется постмодернизмом.

Молодой человек поскучнел, оставил Джона и расхлябанной походкой направился к дивану, где сидела маленькая и очень некрасивая девица с покрасневшим носиком. Она непрерывно курила и смотрела на всех отрешенным взглядом. Ее взгляд говорил: эй, вы, обратите внимание, как вы мне все неинтересны! Молодой человек подсел к ней, выхватил из ее пальцев зажженную сигарету и нервно задымил. Половинкин услышал ее свистящий шепот:

«Ты с кем говорил? Ты его реально знаешь? Наверняка это стукач!»

«Его Сидор привел».

«Сидор сам стукач!»

Выходя из комнаты, Джон столкнулся с Барским.

– О чем это вы болтали с Крекшиным?

– Крекшиным?

– Забавнейший тип! Приехал из Саратова длинноволосым волжским босяком, похожим на Максима Горького, и уже перебаламутил половину столичной интеллигенции. Занимается всем подряд: стихами, прозой, сценариями… Издает журналы, организует какие-то хеппенинги.

– Например?

– Например, в начале перестройки наша интеллигенция бросилась рассказывать народу о сталинских временах. О том, в каком несчастном положении он тогда оказался. При этом, странным образом, благосостояние всезнаек неуклонно росло, а народа – неуклонно падало. На это старались не обращать внимания. Крекшин же написал, что цена народного трибуна прямо пропорциональна марке его машины и шубе его любовницы. Заметьте, он написал это без всякого осуждения. Как бы даже с одобрением.

– По вашему, Крекшин – нашептывающий низкие истины Мефистофель? Мне он не показался таким. Волнуется, мечтает издавать какой-то журнал. Хочет быть мостом для нового поколения…

– Это он вас прощупывал. Нет, Крекшин не дьявол. Он – виртуоз пустоты. Понимайте это как хотите.

– Значит, он и мецената надует? – задумался Половинкин.

– Не сомневайтесь! Я слышал конец их разговора. Слава напечатает стихи дочери этого индюка так, что это будет издевка, но меценат этого не поймет и останется доволен. А приятели Крекшина будут хохотать над ним.

Джон не заметил, как они снова оказались на кухне. Священник с распаренным лицом продолжал глотать обжигающий чай.

– Что, Петр Иванович, похмельный синдром? – с насмешливым участием спросил Барский. – Крепко, крепко вы вчера с Сидором Пафнутьевичем поспорили о вопросах веры!

В кухне появились еще трое… Внешность одного из них привлекла внимание Джона. Он не мог вспомнить, где он видел это прозрачное, точно снедаемое необратимой болезнью лицо, эти утонченные черты, прямые волосы с косой челкой, перечеркнувшей мраморный лоб, этот взгляд, неподвижный и обращенный вовнутрь или проникающий сквозь людей и предметы, как если бы ему было больно касаться грубого материального мира.

– Кто это? – тихо спросил он Барского.

– О-о! Это замечательная личность! – с почтительностью отвечал Лев Сергеевич. – Кирилл Звонарев, поразительный русский тенор! Исполняет романсы, предпочитая самые редкие и сложные. Его нельзя слушать без слез, если в вас есть частица внутреннего русского, по выражению Пришвина. А в вас, Джонушка, непременно эта частица есть. Ах, если бы он согласился нынче петь! Вот мы его самого спросим…

Барский подошел к Звонареву и вежливо поздоровался. Певец отвечал слабым голосом.

– Специально из Питера? – спросил Барский.

– Нет, проездом…

– Будете петь?

– Я обещал Перуанской.

– Зачем вы спрятались на кухне?

– В комнатах очень накурено.

– Да-да, ваша астма… Вам, голубчик, нельзя жить в Ленинграде. Почему вы отказались уехать в Италию?

Звонарев мягко улыбнулся, но в этой улыбке чувствовался твердый ответ: нет, он не уедет в Италию. Барский хотел познакомить Половинкина со Звонаревым, но в этот момент от стены отделился коренастый невзрачный парень с распухшим лицом и нагловатыми глазками.

– Витя? – не слишком дружелюбно сказал Лев Сергеевич. – И ты здесь? Как расходится твой последний роман?

– Сегодня подписал договор на пятый тираж, – самодовольно ухмыльнулся романист. – Как всегда, надули! Но я не внакладе. Мне наплевать на русские гонорары. Зарубежных-то переводов я им не уступил. Между прочим, завтра подписываю договор на телевидении. Вот где настоящие деньги! Они говорят: вставь в новый роман, чтобы герой курил такую-то марку сигарет. Озолотишься на рекламе. Вот говорю, блин! Где ж вы раньше были? Слушайте, Барский! Сид сказал, вы привели какого-то американца. Это реальный человек или фуфло? Познакомьте меня с ним!

– С удовольствием! – засмеялся Лев Сергеевич. – Джон Половинкин – перед вами! Джон, познакомьтесь! Виктор Сорняков, романист, автор романа «Деникин и Ничто». В свою гениальность верит больше, чем в реальность существования мира. Виртуальная личность! Когда-то в институте был моим первым учеником.

Сорняков заржал.

– А помните, как вы меня на экзаменах гоняли? А я над вами издевался.

– Когда это? – заинтересовался Барский.

– Билет о Достоевском… Позднее творчество… Я ни хрена не знаю. Выхожу. И начинаю парить вам мозги каким-то рассказом Достоевского, якобы малоизвестным. Стиль, идейное содержание… На самом деле этот рассказ я сам тут же сочинил. Вы мрачнеете, но слушаете. Потому что кто его знает, этого студента? Может, он такое у Достоевского читал, чего вы не читали. Тем более ужасно на Достоевского похоже.

– Вспомнил!

– Мы потом всей общагой над вами ржали!

Барский задумался.

– Знаете, Витенька, ваш рассказ действительно был в духе Федора Михайловича. И гораздо лучше вашего нынешнего романа.

– Лучше, хуже – какая, хрен, разница? – Сорняков презрительно скривился. – Лучше то, за что платят лучше, как Крекшин говорит. Спасибо ему, отцу родному, спас человека! Не то я до сих пор писал бы стихи, где облака пахнут рыбой.

Сорняков повернулся к Джону:

– Вы деловой человек?

– Едва ли.

– Я передам вам через Льва Сергеевича свои книги. Внимательно их прочитайте. Кстати, меня уже перевели в Америке. Я люблю Америку. Когда я впервые оказался в Нью-Йорке, я понял, в чем смысл жизни.

– ???

– Всё очень просто. Можно целую жизнь проторчать в вонючей квартире, в загаженном кошками подъезде, жуя дрянную котлету. А в это время настоящая жизнь пройдет мимо.

– Это возможно и в Нью-Йорке.

– Да, но в Нью-Йорке это понимаешь, а в Москве – нет.

Не дожидаясь ответа, он быстро вышел из кухни.

Неожиданно в разговор вступил Чикомасов.

– Этот молодой человек, – сказал он, – мне очень не понравился.

Это было сказано так простодушно, что все рассмеялись.

– Вы меня не поняли, – обиделся священник. – Я хотел сказать, что он мне как раз очень понравился. Но мне не нравится то, что с ним будет.

– Ничего с ним не будет. – Барский махнул рукой. – Вернее, с ним все будет хорошо. Еще ничего толком не написал, а денег куры не клюют, не вылезает из-за границы и сюда приехал на собственном «мерседесе».

– Вы не правы, – сурово возразил Петр Иванович. – Этот молодой человек очень страдает. Что касается «мерседеса», то это только убеждает меня в его несчастье. На «мерседесе» в Царство Божие не въедешь, а вот в ад – запросто.

– У него глаза человека, который сам мучает свою совесть, – продолжал Чикомасов. – Обычно совесть мучает человека. Люди ошибаются, полагая, что совесть это нечто отвлеченное. В каждом человеке есть орган совести, и он поражается грехами, как поражаются болезнями печень или мочевой пузырь. Однажды человек начинает серьезно страдать от больной совести. Но вылечить ее можно только раскаянием. Ведь что такое раскаяние? Это очищение духовного организма. Это как обновление крови или вывод из тела шлаков. И чем больше запущен орган совести, тем это сделать сложнее. А ваш бывший ученик, Лев Сергеевич, наоборот, сам сознательно мучает свою совесть. Он с ней обращается как с женщиной, которую терзаешь именно потому, что слишком ее любишь.

– Но зачем? – удивленно спросил Джон.

Чикомасов горько вздохнул:

– Зачем вообще люди мучают себя и друг друга?

– За свое поведение человек отвечает сам, – строго сказал Половинкин. – Бог дал людям свободу выбора: грешить или не грешить.

– Это – правда, – согласился Чикомасов, – но не утешает. И потом, в жизни встречается порода людей… – не знаю, как это объяснить – которые наказаны ни за что. Они бы и рады быть хорошими, а не получается. Вот сидит на скамейке инвалид от рождения, люди проходят мимо и сокрушаются: за что его, бедненького, Боженька наказал? А ведь среди этих физически здоровых людей есть такие, которые также от рождения наказаны нравственно. А за что? Может быть, за грехи своих родителей… Ваш господин сочинитель из их числа. Он очень страдает, поверьте мне! И мучает себя, как мучают себя и окружающих безнадежные инвалиды.

– Ваши слова, – сказал Барский, – напомнили мне сюжет того рассказа, которым обманул меня Сорняков. Хотите послушать?

– Конечно! – воскликнули Чикомасов и Половинкин.

Последний русский
(Рассказ Виктора Сорнякова)

– Сюжет незамысловат, – начал Барский, – и, как я потом догадался, был навеян чернобыльскими событиями. Они тогда как раз случились. Но Сорняков закамуфлировал это «под Достоевского».

В некой стране, назовем ее Лэндландией, произошла глобальная катастрофа. Смертоносные космические лучи или микробы поразили страну и уничтожили в ней всё живое. Вернее, почти всё. Их особенность была в том, что людей они как раз не тронули, но всё вокруг превратили в мертвую пустыню. Бедные жители некогда цветущей Лэндландии стали страдать от голода, холода и душевных мук при виде своей опустошенной родины. Началась анархия, пошли грабежи, насилия… Кто-то пустил слух, что виновато правительство и, разумеется, евреи. Вспыхнула гражданская война. Лэндландцы сотнями тысяч убивали друг друга, довершая то, что не смогли космические лучи.

– Это о России, – шепнул Петр Иванович.

– Возможно, – согласился Барский. – Слушайте дальше… Соседние державы внимательно наблюдали за тем, что происходит в Лэндландии. Они закрыли границы и пресекли всякие попытки эмиграции из зараженной страны. Затем они создали Всемирный Совет Безопасности, чтобы вместе быть готовыми на случай, если зараза все-таки к ним проникнет. Результатом стало всеобщее примирение и сотрудничество. Прекратились войны, даже экономические. Все стали быстро решать свои внутренние проблемы. Взаимопонимание между религиями, нациями, кастами достигло невиданных высот. Наконец на земле установился единый строй – Мировой Социализм. Идеальное социальное устройство, о котором мечтали утописты вроде Чернышевского. Все любили друг друга, помогали друг другу и находили это совершенно естественным. Все вдруг стали счастливы! Человечество погрузилось в золотой сон. Но одно обстоятельство этому мешало. Все понимали, что причиной глобального счастья была трагедия одинокой Лэндландии.

– А это про Запад, – опять не сдержался Чикомасов. – Это то самое, что Джон вчера говорил. Вот увидите, чем хуже будет России, тем сплоченнее станет Европа.

– И это единственное обстоятельство, – продолжал Барский, – отравляло жизнь при Всемирном Социализме. Там и сям люди задавали себе вопрос: а что происходит в этой Лэндландии? Информация оттуда с некоторых пор перестала поступать, а посылать туда разведчиков не решались. Кто знает, насколько прилипчива эта зараза.

И вот в главной мировой газете, выходившей на всех языках мира, появилась передовая статья одного из самых уважаемых людей планеты. Ну, скажем, Папы Римского. «Дорогие братья и сестры! – вопрошал он. – Что же мы делаем? Нельзя быть счастливыми, пока существует на планете место, где страдает хоть один человек!»

И счастливое человечество схватилось за голову. Статьи о Лэндландии стали появляться во всех газетах, о ней заговорили на улицах, в семьях. Сложившийся баланс социальных и политических сил поколебался. Все почувствовали, насколько хрупкое это мировое равновесие. Ведь понятно, что где-то кому-то чуть-чуть лучше, а кому-то чуть-чуть хуже. Пусть – самую малость, но неравенство осталось. Взять хотя бы проблему полов. Женщины должны рожать, а мужчины – нет. Старые и больные завидуют молодым и здоровым. Ну и так далее.

И тогда все заговорили о лэндландской проблеме. Этим понятием стали обозначать всё, что связано с неравенством и несправедливостью. Вдруг возникла агрессивная организация «Лэндландский боевой союз». Она специально выискивала случаи неравенства и мстила за них. «Союз» оказался популярен среди молодежи. Сотни молодых людей попытались нелегально проникнуть на территорию Лэндландии, чтобы «воссоединиться со страдающими братьями». Только благодаря отлично налаженной службе пограничных войск эти попытки были пресечены. Но все равно – трещина в Мировом Счастье грозила разверзнуться в пропасть.

– Вот вам и ответ на ваши вчерашние рассуждения, Джон, – с удовольствием прокомментировал Чикомасов. – Не можете вы быть счастливы до тех пор, пока кто-то в мире страдает!

– Не спорю, – возразил Половинкин. – Но я и говорил, что вам необходимо помогать. Облегчать ваши страдания.

– Это собачкам облегчают страдания, когда усыпляют, – проворчал Петр Иванович. – Делают укольчик, и животное безболезненно подыхает. Но эвтаназия применительно к человеку, слава богу, пока запрещена. Кроме права на счастье, человек имеет право на страдание. Так что уж позвольте нам немного помучиться!

– Погодите спорить, – попросил Лев Сергеевич. – Дослушайте рассказ до конца. Конец – самое важное.

Рано ли, поздно ли, но собрался Всемирный Совет и постановил отправить в Лэндландию разведчиков. Для них сделали специальные костюмы с автономной жизненной средой. Им строго-настрого приказали не вступать ни с кем в контакт, ни во что не вмешиваться, но все внимательно высмотреть. Через некоторое время разведчики вернулись и доложили, что в Лэндландии не осталось в живых никого. За исключением одного-единственного человека, которого и человеком-то назвать трудно. Он страдает от холода и голода, не имеет возможности развести огонь, спит, завернувшись в шкуры погибших животных, питается мертвыми кореньями и пьет воду, зараженную трупами. Но почему-то не умирает. По-видимому, решили ученые, в организме последнего лэндландца произошли органические изменения, и он приспособился к зараженной среде.

Это известие немного успокоило Всемирный Совет. В конце концов, один страдающий это не так страшно. Это не стомиллионный народ. Однако проблема одного человека это тоже серьезно. Ведь по основному положению Мировой Конституции всякий человек на земле имеет право на свою, равную с остальными долю счастья. Детально взвесив и обсудив проблему, Всемирный Совет постановил: позволить последнему страдальцу пересечь границу. После соответствующего карантина и обследования.

– Вот-вот, – проворчал Чикомасов. – Так-то вот вы нас в свой цивилизованный мир пускаете. Предварительно обработав дустом.

– Во Всемирном Совете заседали мудрые люди. Они понимали, что адаптировать последнего страдальца в мир Всеобщего Счастья будет непросто. Кроме того, была другая опасность. Вид несчастного человека мог пробудить в людях подозрение, что они… тоже не слишком счастливы. Поэтому Всемирный Совет решил не просто принять последнего лэндландца, но объявить его героем. Дескать, он являет собой образец человека, добившегося счастья ценой неслыханных страданий. Как герою ему полагалась пожизненная пенсия и всевозможный почет.

– Ловко! – возмутился священник. – До этого не додумались и фарисеи: Христа национальным героем объявить!

– Итак, разведчики вернулись в Лэндландию, чтобы сообщить страдальцу радостную весть. И вдруг – осечка! Страдалец настолько повредился рассудком, что отказался покидать зараженную страну. Желаю, сказал он, умереть на земле предков.

– Молодец! – обрадовался Петр Иванович.

– Просто глупо! – сказал Половинкин.

– Молодец или не молодец, – продолжал Барский, – но забот у Всемирного Совета прибавилось. Что делать? Депортировать насильно? Нельзя по Конституции. Оставить – тоже нельзя. Это означало бы потерю контроля над лэндландской проблемой. Как только где-то случится сбой в работе налаженной машины Мирового Счастья, сразу вспомнят об этом сумасшедшем. И будут говорить: вот, не может быть абсолютного счастья, пока кто-то один несчастен, да еще и добровольно. Значит, что-то не так в нашем замечательном мироустройстве. А раз не так, давайте менять Конституцию, экономический строй…

– То-то, голубчики! – воскликнул священник. – Заговорила совесть!

– Да не в совести дело! – вдруг рассердился Лев Сергеевич. – Вопрос в разрушении идеала. Если кто-то добровольно желает страдать, значит, Абсолютное Счастье – только один из вариантов. Значит, есть возможность выбора между счастьем и страданием. Тут необходимо добавить, что при новом мировом устройстве люди стали ужасно религиозны. Они придумали новую общую религию, которая была предельно проста. Она устраняла смерть как вопиющий факт страдания. Предполагалось, что после Абсолютного Счастья на земле человек переходит в такой же параллельный мир. Там всё то же самое, но только навечно. Впрочем, в параллельном мире человек тоже фиктивно переживает смерть. Она является эквивалентом сна. Поспал и проснулся бодрым и сильным. Предсмертные страдания – нечто вроде физической усталости после работы. Что касается Бога, то Он один, и Его задача – следить за порядком чередования жизни и смерти. Они должны быть достаточно разнообразны.

– Отличный Бог, настоящий американский президент! – засмеялся Чикомасов. – Одного они не поняли: не люди Бога придумали, а Он – их.

– Прошли годы… Несколько раз в Лэндландию посылали разведчиков, но они неизменно сообщали, что последний страдалец и умирать не желает, и покидать гиблое место отказывается. Между тем лэндландская проблема набирала силу. «Боевой союз» из кучки нелегальных мстителей превратился в солидную политическую партию. Она потребовала квоты во Всемирном Совете. Они ставили вопросы. Почему, если согласно Конституции человек имеет право на свободный выбор жительства, добровольцев не пускают в Лэндландию? Почему, если в мире нет границ, граница с Лэндландией строго охраняется? Не пора ли переименовать принцип Абсолютного Счастья в Относительное Счастье?

Но вот что странно… Лэндландская проблема не поколебала системы Мирового Социализма. Напротив, укрепила! Люди словно очнулись от золотого сна. Они стали более нервными, деятельными, ответственными. Молодежь молодежью, но основная-то часть населения понимала, что счастье – это хорошо, а страдание – плохо. На примере последнего страдальца они воспитывали детей, рассказывая ужасы о том, что происходит с человеком, который отказался от Абсолютного Счастья. Последний лэндландец все-таки стал героем, хотя и своеобразным. О нем были написаны сотни романов и пьес. Он стал главным персонажем фильмов и комиксов. Его проблемой занимались целые научные институты. Религиозные проповедники утверждали всех в мысли, что и после смерти последний страдалец будет страдать, потому что мудрый Бог изобрел для него специальный ад.

– Позвольте, – удивился Джон, – во времена Достоевского не было фильмов и комиксов!

– И у Сорнякова этого не было, – признался Барский. – Это я от себя придумал. Но смысл рассказа от этого не страдает. Итак, Всемирный Совет, как гарант Всеобщего Счастья, успокоился. Он даже сумел извлечь из лэндландской проблемы немало выгоды. Он получал дополнительное финансирование под свои проекты, расширял состав своих членов. Под эгидой Совета лэндландская проблема обсуждалась на конференциях, за ее окончательное решение был объявлен фантастический денежный приз. Это послужило стимулом для развития гуманитарных наук.

– Вот негодяи! – возмутился Петр Иванович. – Кому война, а кому мать родна…

– Словом, все шло замечательно, как вдруг…

– Помер страдалец?! – воскликнул Чикомасов.

– Хуже… То есть я хочу сказать, для вас хуже, Петр Иванович. Однажды разведчики сообщили, что последний страдалец… согласился на переезд.

– Уп-с-с! – разочарованно свистнул священник.

– Да, согласился! Больше того: он умолял забрать его немедленно! Он плакал, валялся в ногах. Всемирный Совет обрадовался. Он приказал доставить последнего страдальца в герметичном контейнере в столицу мирового сообщества. (Надо сказать, что каждый год столицей объявлялся новый город в порядке строгой очередности.) Его тщательно обследовали медики и психологи и выяснили, что опасности для людей он не представляет. Как и было обещано, его назвали Героем. Положили огромную пенсию, дали роскошные апартаменты и стали внимательно за ним наблюдать. Но в его поведении было мало интересного. Он обленился, растолстел и оказался просто вздорным и капризным человеком. Он требовал новых и новых привилегий, противно жаловался на жизнь и всем рассказывал, как он мучился в своей Лэндландии. В конце концов он всем смертельно надоел. Когда он умер, все только вздохнули с облегчением.

Барский замолчал.

– Это все? – мрачно спросил Чикомасов.

– Практически – да.

– Что же такого важного в этом конце?

– Нет, это все-таки еще не конец. Спустя несколько лет система Мирового Счастья сыграла в ящик. По всей земле опять вспыхнули войны, революции и начался кровавый передел территорий. И началось это с того, что все бросились осваивать огромную Лэндландию, которая оказалась свободной от смертоносных лучей. Они исчезли так же непостижимо, как и появились. В пустой стране всё ожило, зазеленело. Ее природные ресурсы стали притягивать захватчиков, которых, как всегда, оказалось слишком много. Финита ля комедия!

– Лев Сергеевич, – серьезно спросил Джон, – этот рассказ вы сами сочинили?

– Нет, это Сорнякова фантазия. Я только придумал ей другой конец.

– Зачем?

– Специально для вас, Джонушка.

– Так я и подумал. И смысл вашей сказочки такой: не будет России – и ничего не будет. Весь мир сойдет с ума.

– Не знаю, – Лев Сергеевич пожал плечами. – Вы как-то слишком глобально поняли мою мысль. Мир без России, может, и проживет. Но вы, Джонушка, точно с ума сойдете. В вас идет непрерывная борьба. Вы с Россией в душе боретесь, со своим внутренним русским. И когда вы про убийство Отца говорили, вы Россию имели в виду.

Половинкин промолчал.