Текст книги "Полуденный бес"

Выбор Половинкина

– Ах, Джон! – говорил Чикомасов, расхаживая по горнице. – Ну как вы до сих пор не поняли самого главного? Человек без веры и церкви – все равно что человек без родителей, без отчизны, своего дома…

– Без веры или без церкви?

– Ну что за вера без церкви? Без церкви и веры нет! Гордость одна, а не вера. Вот, мол, я верю в Бога, которого сам же себе придумал. И у каждого, заметьте, есть свой личный Бог, который его лично хорошо понимает и, так сказать, входит в его особое положение. Если это артист, то его Бог – хороший режиссер, который может оценить талант этого артиста и простить все его слабости, вроде пьянства, например. А если это уголовник, то у него Бог не фраер и не прокурор, а прямо-таки мудрый вор в законе.

– В таком случае без какой именно церкви, позвольте уточнить? – саркастически спросил Половинкин. – Без русской, разумеется?

– Ну конечно! Без нашей, русской, православной! Но ведь и вы – русский! Вы русский, Джон! Вы сами это доказали, когда просили Воробьева поставить над могилой матери простой восьмиконечный крест. Он еще спросил вас, какой памятник ставить будем? А вы так и сказали: простой восьмиконечный крест.

– Ну да, сказал… – с неудовольствием признался Половинкин. – Даже был у меня порыв остаться в этой деревне. Разводить, что ли, кур с петухами или мед собирать… Смешно теперь вспоминать.

– Почему смешно?! – вскричал Чикомасов. – Конечно, это было наивно, но это был, возможно, самый прекрасный порыв в вашей жизни! Навести порядок на могиле своей матери, обустроить свою родину – что может быть возвышеннее?!

– Ах да, – неприятно усмехнулся Джон. – Говорят, ваш Солженицын выпустил статью «Как нам обустроить Россию?»

– Ваш? – поморщился Петр Иванович. – Вы говорите это с какой-то нарочитой ненавистью.

– Да я ненавижу Россию! – со свистом произнес Джон. – После всего, что было! Но больше всего я ненавижу и презираю русского в себе!

– Да за что же?! – чуть не заплакал Петр Иванович.

– Вы еще не поняли такой очевидной истины? Всё, что здесь произошло, случилось только из-за меня.

– Что всё? – опешил Петр Иванович.

– Да всё! И смерть моей матери, и убийство Соколова, и даже революция эта идиотская!

– Вы бредите! Положим, убийство вашей матери косвенно – я подчеркиваю, косвенно! – связано с вашим появлением на свет. Но при чем тут Максим Максимович? Его убил из мести сбежавший из зоны уголовник.

– Да? В таком случае зачем Востриков помчался в Москву?

– Ну, милиция щепетильно относится к убийству своих сотрудников.

– Не обманывайте себя, Петр Иванович! Максима Максимыча убили из-за меня! К этому причастен Вирский. А я не только знаком с господином Вирским, но и являюсь его тайным агентом.

Чикомасов сделался мрачнее тучи.

– Теперь я понял, почему уехал Тихон Иванович.

– Ваш старичок просто сбежал! – захихикал Джон. – Он боится Вирского. И – правильно делает! Я рассказал о Вирском Вострикову, и Аркадий Петрович отправился в Москву добиваться его ареста и запрета секты «Голуби Ноя». Но у него ничего не выйдет. Вирский вам не по зубам. За Вирским стоит Палисадов, а за Палисадовым…

– Вы слишком хорошо осведомлены, – нахмурился Чикомасов.

– Да потому что принадлежу к Мировому Братству, в котором состоит и Вирский, но в более высокой степени посвящения. В Москву меня отправили под начальство Вирского, а он послал меня в Малютов к Ивантеру.

– Мишка?! – гневно вскричал священник.

– Вирский ненавидит всех вас, Малютов и всю Россию. Он хотел использовать меня в своих темных делах и боялся, что Соколов ему помешает. Вот его и убили.

– Постойте, – неожиданно улыбнулся Петр Иванович. – Вы только что сказали, что Вирский ненавидит Россию. Это очень верно, я и сам это чувствовал еще в молодости. Но вы?

– Тут другое дело, – упрямо возразил Джон. – Вирский ненавидит весь мир, человечество. Мне кажется, он чем-то страшно обижен, за что-то зол на целый свет. И он хочет ввергнуть этот мир в пучину зла, ненависти, а потом посмеяться над всеми. Он начал с России, потому что здесь легче это получается. Но Вирский оставил свой след и в Америке… Вы читали о массовых ритуальных самоубийствах в Оклахоме?

– Да, что-то такое я знаю, – испуганно сказал Петр Иванович.

– Ты бы, голубчик, прежде чем мир спасать, со своей девочкой разобрался, – раздался позади них спокойный, уверенный в себе женский голос.

Они обернулись и увидели в дверях, ведущих в спальную комнату, Анастасию Ивановну. Джона поразил ее взгляд – мудрый. Это была уже не придурковатая Настюшка, но властная хозяйка, которая смела говорить мужчинам, что им делать.

– С Асей сперва разберись, – повторила она. – Девчонка дерзкая, а душа у нее голубиная. Такие чаще всего и попадают в сети лукавого, потому что сами охотно на них летят. Ох-ох, опасаюсь я за нее, Джонушка!

– Постой, Настенька, – удивленно спросил Чикомасов. – Ты откуда знаешь, что с Асей?

– Записку она Джону оставила.

– И ты ее прочитала?!

– А ты меня не стыди! – возразила попадья. – Что вы понимаете в женских чувствах! Да, прочитала, подсмотрела. Теперь могу мальчику совет дать.

– Какой? – заинтересовался Джон.

– Сначала прочитай.

«Прощай, американец! Я думала, ты чел, а ты полное чмо! Бросил меня одну! И не пытайся даже искать меня в Москве! Еду к тетке в Кронштадт. Она там директор Дворца пионеров, ее там все знают. А тебя туда не пустят, потому что ты иностранец. Прощай навеки! Не твоя, Ася».

Половинкин зашелся от внутреннего смеха.

– Ничего смешного! – возмутилась попадья.

– Ничего не понимаю! – Петр Иванович пожал плечами.

– Что тут понимать? – продолжал смеяться Джон. – Смысл самый простой. Поехала к тетке в Кронштадт, жду тебя с нетерпением, а найти меня очень просто, потому что тетю мою в Кронштадте все знают, но учти: город режимный и, чтобы попасть в него, тебе, иностранцу, потребуется специальное разрешение…

– Ну слава богу! – воскликнула попадья.

– Еду в Кронштадт, – сказал Половинкин.

– Правильно! – одобрили поп и попадья. Святая вода – Напрасно вы с нами поехали, Тихон Иванович, – тяжко вздыхая, говорил Чикомасов. – Это не дорога, а наказанье Божье!

– Мне, Петечка, как монаху, это выгодно, лишнее наказанье принять, – посмеивался старец, недавно вернувшийся в Малютов в самом веселом расположении духа. – И с каким еще удобством принять. В тепле, в машине, беседуя с приятными людьми… Только вот запах у вас тут стоит нехороший…

Чикомасов обернулся и бросил сердитый взгляд на храпевшего на заднем сиденье отца дьякона. После двух суток дождей дорогу развезло, и ехать приходилось по стерне. Но и на стерне «ниву» постоянно бросало юзом, и попу приходилось крутить баранкой, как заправскому автогонщику. Но отец Тихон понимал, что дело вовсе не в распутице. Скверно было на душе у Петра Ивановича.

– Да, скверно, Петруша! – сурово сказал Тихон. – Большой, большой грех! Божий храм едешь освящать, а в душе у тебя бесы пляшут и веселятся. Ой, сколько же бесов сейчас в тебе веселится! И самые веселые из них – бесы зависти!

– Зависти?! – осерчал Чикомасов. И, словно в ответ на его гнев, машину понесло юзом и чуть не опрокинуло. – Чтобы я завидовал лихоимцу, супостату этому? Да он весь район ограбил, людей по миру пустил! Да знаете ли вы, отец Тихон, как этот новый «хозяин жизни» с нашей старинной фарфоровой фабрикой поступил?

– А что такое? – спросил Тихон Иванович.

– Половину людей уволил – раз! Просто выбросил на улицу старых мастеров, с золотыми руками, которым цены во всем мире нет! В этих руках опыт нескольких поколений! Ах, если бы вы видели эти руки… Они сами как сырая глина! Обожги их в печи, и будет чудо искусства! Оставил самых неквалифицированных рабочих, пьяниц, после которых половина изделий пошла на бой, под бульдозер…

– Зачем так? – невинно округлил глаза старец.

– Потому что невыгодно производить качественный фарфор. Денег-то у людей совсем нет. Побьются тарелки и чашки, можно и алюминиевыми пользоваться, как на зоне.

– А бой производить выгодно?

– То-то и оно! – вскричал Чикомасов, и машину снова понесло. – В том-то и дело, что бой целыми КамАЗами покупают дачники. Засыпают дороги к своим участкам, раскатывают катком, и выходит лучше, чем натуральный асфальт. Ни жар, ни холод, ни дождь это покрытие не испортит.

– Значит, все-таки на пользу?

– На пользу?! – даже задохнулся от возмущения Петр Иванович. – Это малютовским-то фарфором! Который еще при Екатерине производить начали! Которым Фаберже интересовался!

– Вот я и говорю, Петенька, что душат тебя бесы зависти. Не о храме ты сейчас думаешь, а о супостате этом, да о дачниках, да о деньгах, да о том о сем… Это в тебе гордость твоя, малютовского старожила, бунтует. И маленькая вроде бы гордость, а вот, поди ж ты, как тебя ведет и корчит, как эту «ниву». Как, мол, так? Супостат родной заводик порушил! Почему ему всё, а нам ничего? А это, Петя, не твоего ума дело. Значит, так Бог о вашем заводике рассудил. Может, это расплата за тех мужиков, что на строительстве заводика при Екатерине без счета в землю полегли. Твое дело мирян окормлять. Это мне, монаху, может, даже и выгодно, чтобы мир во зле и ненависти лежал, а я с братией спасался. А ты – нет, шалишь, ты миру послужи!

– Миру, а не супостату!

– Не супостату, а младенцам, коих в этот храм принесут. Покойничкам, коих отпевать в нем будут. Молодежи, такой же дурной, как ты сам был, коя в этот храм, глядишь, из любопытства заглянет да и останется в нем на всю жизнь…

– Это верно! – вздохнул Петр Иванович. – Простите меня, отец Тихон!

– Бог простит! – обрадовался старец, но с тревогой посмотрел за стекло. – Неужели и вправду погода праздник испортит?

– Храм освятить и в дождь можно! – весело воскликнул Петр Иванович.

Но едва они подъехали к Красному Коню, разошлись тучи, и засияло солнце.

– Вот тебе, Петенька, и ответ Всевышнего! Принимает Он дар от твоего супостата!

Новенькая небольшая церковь из сосновых бревен, на строительство которой пожертвовал местный криминальный авторитет Семен Чемадуров, была сделана скромно, но со вкусом и не без архитектурных излишеств, вроде купола из настоящей медной черепицы. Церковь проектировал учитель Николай Ознобишин, разыскав ее план в краевом архиве и утверждая, что именно такая, но только без меди, а покрытая липовой дранкой, сверкавшей на солнце не хуже, чем медь, стояла в бывшем имении помещицы Хроловой.

На территории этого бывшего имения, уже без всякого плана и проекта, полагаясь только на собственный вкус и ндрав, возвел свои загородные хоромы и господин Чемадуров. В огромном, обнесенном кирпичной стеной с «кремлевскими» зубцами дворе не было ни деревца, ни кустика, ни цветочка… Не то чтобы хозяин не желал озеленения своей новой территории, но только дизайнеры попадались ему по преимуществу дорогие, с японскими придумками. А русская душа Семена Марковича жаждала настоящего старорусского поместья. Вот только не выбрал он еще: восемнадцатого или девятнадцатого века? И пока во дворе валялись без дела громадные валуны и торчали засохшие без полива карликовые туи и кедры в кадках – остатки творческой деятельности с позором изгнанных японских мастеров.

– Ничего! – рокотал кряжистый, с лошадиной головой и глазами рыси Семен Маркович, показывая прибывающим гостям свои владения. – Найдем своих мастеров и садовников! Срубим терема для отдыха, гротов понастроим, чтобы вода родниковая в них журчала и прохладу давала, вишневых садов понасадим! Я лично вишню страсть как люблю! Моя бабка ее мешками сушила и компоты из нее делала, а дед брагу на ней ставил. Потом за этой бражкой сам в погреб так и шастал, так и шастал. А самогон-то какой гнали из той браги – ой, братцы мои! Нектар и амброзия! Я лично этих текил, от которых г… воняет, не терплю! Изжога у меня от них. Эх, найти бы мне старичка, который рецепт вишневого самогона помнит!

– Найдем, Семен Маркович, не сумлевайся! – кричал и вертелся вокруг хозяина его приказчик, сухонький мужичок с бородой клинышком, в старинной поддевке, выкупленной в краеведческом музее. – Сыщем мы тебе мастера-самогонщика! Из-под земли достанем ради тебя!

Среди нескольких десятков мужиков и баб, ожидавших освящения храма в Красном Коне, Петр Иванович заметил Ознобишина с Воробьевым. Ознобишин был сильно возбужден. Накануне Чемадуров обещал помочь с бригадой по расчистке святого источника. Особенно умилило Ознобишина, что Семен Маркович поклялся лично потрудиться в общей бригаде. («Мужик я аль не мужик?!») Правда, немного смущал Ознобишина интерес барина к целебным свойствам родника.

– Первым делом мы эту водичку на анализ! Может, в ней такое обнаружат, что мы через нее озолотимся… «Коньковский Боржом» – а, звучит? Не боись, Васильич! Шуткую я! Нешто мы на святое посягнем!

Воробей, напротив, был озабоченно зол. Ему не терпелось опохмелиться, но Чемадуров строго-настрого наказал не прикасаться к уже расставленным на длинных столах всевозможным водкам и закускам. Не хотел портить благолепия момента.

– Ежели кто раньше времени нажрется, вот мое хозяйское слово: в колхозе ему не жить! А может, и совсем не жить! Скажу своим орлам из охраны, они этого засранца так отделают, так его на тот свет подготовят, что ни одно вскрытие ничего не покажет. В новом храме его – ха-ха! – и отпоем!

Воробьев жался возле Чемадурова, покашливал.

– Маркович, ну будь человеком! – канючил он. – Один стаканчик дозволь! Помру я, где пастуха искать будешь?

– Ты теперь не пастух, Гена! – реготал Маркович. – Ты, едрёныть, ковбой! Хозяин коньковских прерий, бляха муха! Мы тебе из американских штатов такое обмундирование выпишем – Голливуд от зависти сдохнет!

– Всего один стаканчик, Маркович.

Чемадуров смилостивился и приказал мужику в плисовой поддевке нацедить стаканчик. Опохмелившийся Воробей погрустнел еще больше. Он подошел к Чикомасову, вместе с дьяконом готовившемуся к освящению храма. Тут же находился и отец Тихон, с интересом изучая почему-то не строение храма, а почву вокруг него.

– Скажи, Петя, – спросил Воробьев, – за что мне такая жизнь?

– Как за что? – вместо священника откликнулся Тихон Иванович. – За злодейство твое и жизнь тебе такая.

Воробей зыркнул на него:

– Ты говори, старче, да не заговаривайся! Все знают: не убивал я ее!

– Ну а коли не убивал, то чего ж ты маешься, милый человек? Ходи веселый, водку жри и всем хвастайся, какой ты несчастный…

Воробей зло сплюнул себе под ноги.

– Эй, ты чего тут расплевался! – закричал на него дьякон.

Новый храм освящали по малому чину.

– Господь воцарися, в лепоту облечеся! Облечеся Господь в силе и препояшася, ибо утверди Вселенную, яже не подвижится! Готов престол Твой оттоль, от века Ты еси! Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя! Дивны высоты морския, дивен в высоких Господь! – раздавалось из алтаря торжественное пение Чикомасова.

– О чем это он поет? – спросил Воробьев Ознобишина.

– Он водружает в алтаре престол, Геночка, главное место в храме! Воздвижение престола – это такое же чудо, как вздымание в небо морских волн. Это христианская поэзия. Псалом девяносто второй, если не ошибаюсь.

– Глядите! – вдруг раздался женский крик. – Из-под фундамента вода текёт! Щас весь фундамент размоет!

Чемадуров выбежал на крик и увидел, что из-под фундамента, со стороны алтаря, пробился мощный ручей. Он подскочил к Ознобишину и тряхнул его за плечи.

– Ты мне за это ответишь, гидролог хренов! – зло прошипел он. – Говорили тебе ставить повыше, на взгорочке! Какой праздник народу испортил – теоретик!

Но учитель его не слышал. Прямой и бледный, он встал на колени перед ручьем и рухнул в него головой. Вода шла грязная, с песком и глиной, и, когда Ознобишин встал, лицо, плечи и грудь его были в желтой жиже, и только глаза были сухие и горели огнем.

– Благодарю Тебя, Господи! – воскликнул он высоким голосом. Никто и никогда не видел Ознобишина таким. Это был не пьющий учитель, а древний пророк. – Благодарю Тебя за милость и щедрость Твою! Вот она, святая вода, сама к нам пришла!

Он бросился к Чемадурову и облапил его, всего измазав глиной.

– Благодетель, Семен Маркович! Вот говорят, ты супостат! А ты не супостат, ты спаситель народный!

– Мозгой тронулся? – тихо спросил Чемадуров, вытирая с лица и рубашки похожую на понос грязь.

Из храма, пошатываясь, словно пьяный, вышел Чикомасов. Он обвел взглядом народ и заплакал. Тихон подошел к нему, погладил по голове. Петр Иванович рыдал, как дитя.

– Из… под… ал… таря… – непрерывно икая, бормотал он. – Как… о… реках-то воз… гласил… так… хлы… нуло!

– Это чудо, – сказал старец.

– Чудо! Чудо! – подхватили все. И не только толпа, но сама, казалось, природа: и небо, и облака, и солнце, и вся земля. Чемадуров наконец сообразил, что случилось что-то из ряда вон выходящее, и тоже бросился к ручью. Вода уже очистилась от песка, журчала бурно и весело. Зачерпывая ее ладонями, Семен Маркович поливал лицо, шею, грудь, хватал губами падавшие в рот капли и хохотал, как сумасшедший. За Чемадуровым бросился омываться и народ.

Ознобишин отошел в сторону, сел на один из японских валунов. Лицо его сделалось усталым и озабоченным. Какая-то мысль терзала его.

– Как теперь жить? – тихо спросил он одними губами. – Как жить-то теперь? Ведь разучились мы…

Церковь освящали прямо из ручья. Потом Ознобишин, ревностно не подпуская никого, собственноручно копал ладонями глубокую яму, чтобы набирали воду банками, ведрами и канистрами, неизвестно откуда появившимися. Потом Чикомасов с дьяконом служили литургию. Желающих исповедаться было немного: Ознобишин и три старушки.

– А ты-то, Семен Маркович? – спросил Чикомасов Чемадурова за общим столом. – Не исповедался, не причастился. В такой день Господь особенно милостив.

– Господь не прокурор, – усмехнулся Чемадуров, – и так все видит.

– Стало быть, вы откупились от Бога? – без малейшей иронии в голосе спросил его сидевший напротив отец Тихон. Его глаза колюче изучали Чемадурова. Этот непочтительный взгляд не понравился Семену Марковичу.

– Слышь, Петруха, что это за мухомор с тобой приехал? – громко, не стесняясь отца Тихона, спросил он священника. – На бомжа, типа, не похож. Человек, не человек?

На эти слова отец Тихон вдруг вскочил, подбежал к Чемадурову, обогнув длинный стол, и поклонился ему в ноги.

– А, так ты дурачок! – понял Чемадуров и успокоился. – Из Красавки по дороге взяли? На хрена? Сам бы доковылял. Вон их тут сколько на жратву сбежалось.

Чикомасов встретился взглядом со старцем и прикусил язык. Отец Тихон вернулся на место и продолжил с аппетитом есть заливное из осетрины.

– Да, дурачки любят пожрать, – тыча пальцем в отца Тихона, сказал Чемадуров. – Пожрать и потрахаться. Чисто кролики! Кормят их хорошо, а с бабами напряженка. Ничего, мы им проституток из Москвы привозить будем! Слышь ты, дурачок! – обратился он к отцу Тихону, не замечая, как бледнеет Чикомасов, а дьякон странно глядит куда-то в сторону. – Слышь ты, чокнутый! Ты чего мне в ноги кланялся? Уважаешь меня?

– Не вас, – тщательно прожевывая рыбу, отвечал старец, – а страдания ваши.

– Откуда ты, сморчок, знаешь, сколько я по жизни страдал? – надменно спросил Семен Маркович.

– А вы еще не страдали, – отвечал старец, сказав это тихо, но все за столом его слышали и замолчали. – Вам только предстоит пострадать.

Семен Маркович перегнулся через стол и дыхнул в сторону отца Тихона запахом водки с семгой:

– Хрен тебе! Пусть теперь другие страдают! Тут всё мое! И все мои!

– Вот за это я вам и поклонился, – невозмутимо продолжал старец. – Гордые у вас планы, значит, и грехи будут великие. Много вам за них страданий будет.

– А он понимает! – пораженно воскликнул Чемадуров. – Слышь, дурачок, а ты не дурачок!

Семен Маркович Чемадуров родился сорок лет назад в Крестах. После школы, где он был круглым отличником, посланный по направлению в Город, в сельскохозяйственный институт, он, как говорили в родном селе, «спутался». Институт бросил, отслужил в армии и занялся фарцой, продавая импортные приемники, джинсы, пуховики и прочие соблазны материально бедной советской жизни. Дважды его брали с поличным, но на мелочах. Наконец попался он крупно – на партии «американских» джинсов, пошитых в Грузии, и на цветных целлофановых пакетах под названием «Дикий пляж», вошедших тогда в бешеную моду. Пакетов изъяли у него около трех тысяч, а шли они на черном рынке по десяти целковых штука. И загремел он на петлистую уральскую речку Велс сосны валить. Вернулся без зубов, но такой же фартовый и занялся делами более серьезными, за которые в прокуратуре завели на него дело, тянувшее на «вышку». И вдруг он таинственно исчез, отдав почти все деньги в долг знаменитому в криминальных кругах грузинскому теневому бизнесмену.

Где носило Семена, не знал никто. И сам он об этом помалкивал, но иногда после чарки водки мечтательно говорил в кругу немногочисленных приятелей и многочисленной охраны:

– Да, братцы! Повидал я мир!

Когда грянула перестройка, Чемадуров объявился в СССР, но не в России, а в Грузии. Пришел к своему должнику с требованием вернуть должок. Грузин только рассмеялся.

– Какой долг, генацвале! Садись за стол! Хлеб-соль кушать будем! Дела с тобой делать будем! Князем станешь! У меня три дочери, бери любую!

– Разные у нас с тобой дела, – возразил Чемадуров. – Верни деньги, кацо!

– Ай, нехорошо, Семен, обидел ты меня! Я к тебе по-родственному, а ты… Другой живым бы от меня не вышел, но я тебя прощаю. Два дня, и чтобы тебя больше никогда не видели в Грузии…

Через два дня грузинский князь разбился насмерть в своем «мерседесе» на перевале Крестовский.

Начав с нуля, Семен Маркович разбогател неправдоподобно быстро, утвердив за собой образ коммерческого гения, безжалостного с конкурентами, и любимца московских чиновников. Главным ноу-хау его коммерческого гения стал принцип «самый выгодный бизнес – это давать взятки». Сам Палисадов звал его в свою команду, но Чемадуров отказался. Его вдруг властно потянуло в родные места. Однажды он сошел с поезда на станции Малютов и пешком отправился в Кресты. Колхоз к тому времени разваливался, и бывшие коньковские жители, перебравшиеся в Кресты и предавшие родное село, видели в том наказание свыше. Семен Маркович вошел в здание правления колхоза, молча обнялся с председателем, своим школьным приятелем Николаем Косёнковым, и достал из рюкзака литровую бутылку водки “Smirnoff”, кружок краковской колбасы и буханку бородинского хлебушка. Когда бутылка закончилась, Семен достал из рюкзака новую. Косёнков с грустью посмотрел на заморскую бутылку.

– Слышь, Семен! – попросил он. – Подари ее мне! А я секретаршу пошлю, она в сельпо сгоняет. У меня, понимаешь, делегации разные бывают, то-сё… Подари, Сёма?

– Бери, – спокойно сказал Чемадуров.

Потом встряхнул старенький походный рюкзачок, и там зазвенело. Коля засмеялся, счастливый.

– Махнем не глядя, Николай? – предложил ему Чемадуров. – Как в детстве, помнишь, ты у меня трофейные немецкие часы на кукушечье яйцо выменял.

– Было дело! – захохотал Косёнков. – Веришь ли, до сих пор эти часы ходят. Они, между прочим, не немецкие, а швейцарские! Верну их тебе. Сохранил.

– Не надо… Давай лучше махнемся: я тебе – рюкзак, а ты мне – колхоз.

– Ха-ха, смешно! – засмеялся председатель, но, посмотрев в лицо Семена, тут же надулся. – Колхоз на старый походный мешок?

– Ну ты же не знаешь, что в этом мешке. Зато я знаю, что у тебя происходит в колхозе. Помнишь, год назад у тебя комиссия была от обкома? Это не от обкома, а от меня люди приезжали. В принципе, Колян, я могу посадить тебя лет на пятнадцать. А могу не посадить, могу просто снять с должности и назначить своего человека. Но ты был моим другом… И я хочу, чтобы моим человеком здесь был мой друг. Формально для тебя ничего не изменится. Будешь председательствовать, получать зарплату, как и раньше. Только воровать не будешь. Потому что хозяином этой земли буду я, а ты – управляющим. За это я и предлагаю тебе этот старый рюкзак.

Косёнков окончательно надулся:

– Смеяться приехал? Над родиной изгаляться? Нет уж, Сёма! У нас, у деревенских, своя гордость имеется! Забирай свою бутылку, и вот тебе, как говорится, Бог…

– Не хочешь махнуть не глядя? Ладно, тогда гляди!

Он вывернул рюкзак, и на стол упали, с громом покатившись, две бутылки «Смирновской», а за ними глухо выпала пачка стодолларовых купюр.

– Сколько? – пересохшими губами спросил Косёнков.

– Много. Это за колхоз. Не потому, что я тебя так ценю. Просто дешево покупать родину западло. Потом ты сядешь на приличный теневой оклад. Но только учти: вильнешь хвостом – замочу тебя лично, по старой дружбе, так сказать.

Косёнков взял бутылку водки и сделал из горлышка несколько жадных глотков.

– Согласен.

– Кого будем грузить первым? – спрашивал уже не совсем трезвый Ознобишин. – Воробьева? Провизию для идиот… для пациентов дома скорби?

Геннадия Воробьева, похожего на труп, с остекленевшими, широко открытыми глазами, но при этом что-то возмущенно мычавшего, тащили под мышки к «ниве» Ознобишин и Чемадуров. Было уже темно, и Воробьева решили отвезти к дурачкам, потому что в имении Чемадурова он оставаться решительно не желал. Деликатесной провизии для дурачков было приготовлено несколько больших целлофановых пакетов.

Услышав вопрос Ознобишина, Чемадуров возмутился, замахал руками и выронил Воробья. Тот упал на землю, как мешок с мукой.

– Что за вопрос? Первым грузим ЧЕЛОВЕКА! – кричал Чемадуров, тыча корявым пальцем с двумя перстнями в лежавшего на земле Воробья. – ЧЕЛОВЕКА – ты понял? ЧЕЛОВЕК – это звучит ГОРДО!

– Позвольте не согласиться с вами, Семен Маркович, – отвечал учитель, не делая попытки поднять с земли Воробья. – Гордого человека придумали Ницше и Горький, и оба глубоко ошибались. ЧЕЛОВЕК – звучит ДОСТОЙНО!

– Вот я и говорю, – не стал вдаваться в философские споры Чемадуров, – что первым грузим достойного человека, а уже потом колбасу с курятиной.

– Совершенно с вами согласен, – смирно отвечал Ознобишин.

– Да поднимите вы его с земли! – возмутился Чикомасов, уже сидевший за рулем. Он тоже был подшофе, но не в такой степени, как дьякон, опять храпевший на заднем сиденье. Воробьева усадили рядом с дьяконом, тот проснулся, и они сразу обнялись, как парочка влюбленных.

Погрузили и провизию.

– Смотри у меня, Колян! – строго говорил Семен Маркович мужичку в плисовой поддевке. – Приказано было класть самое лучшее: балыки, сервелат, крем-брюле… Смотри, чтобы без обману… Я у дураков потом лично спрошу!

– Обижаете, хозяин! – чуть не плакал приказчик. – У них санитары все это добро заберут, вот увидите…

– Хрен заберут! – раздался из «нивы» голос Воробьева.

– Поехали! – сердито воскликнул Петр Иванович.

Позади захохотал пьяный дьякон.

– Настёнки боишься, ваше высокопреподобие?

– Эх! – укоризненно покачал головой Чикомасов. – Какое я тебе преподобие, отец дьякон? Образованный человек, а пьешь как лошадь Пржевальского!

– Он как я! – с уважением сказал Воробьев и поцеловал дьякона в губы.

– И-эх! – всхлипнул дьякон и тоже облобызал Воробьева. – Споем, что ли, Геночка? Давай нашу, любимую? Вспомним, как служили Отчизне на советском флоте…

– Запевай! – восторженно крикнул Воробьев.

Из «нивы» грянуло:

 
Прощайте, скалистые горы!
На бой нас Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход!
 

– Слушай, Петя, – просунувшись через открытое стекло в салон «нивы», поинтересовался Чемадуров, – это кто такой с тобой приехал?

– Отец Тихон-то?

Чикомасов поманил пальцем Семена Марковича и долго шептал ему в самое ухо.

– Ну да! – восхитился Чемадуров. – Епископ, говоришь? Авторитет ихний! И сам отказался? Мужик! Прямо как я! Мне ведь, Петенька, Палисадов всю Россию предлагал. Бери, грит, газ, нефть, алюминий! А я, грю, нет, Леня! Ты фильм Шукшина «Калина красная» смотрел? Просто так в нашей среде ничего не дают!

– Обиделся?

– Ничуточки.

Когда отец Тихон сел рядом с Чикомасовым, Чемадуров подошел и почтительно склонил голову:

– Прости, отче…

– Пшел вон! – строго крикнул на него отец Тихон. – И приказчика в шею гони! Вор первейший! Во всем слушайся Ознобишина, он умница, он губернатором станет.

Чемадуров разинул пасть.

Чикомасов рванул с места.

– Отец Тихон, – спрашивал Петр Иванович по дороге, – а почему вы Воробьева злодеем назвали? Он не виноват…

– Потому что он девушку свою тогда в парке бросил. Мог увезти, хотя бы и насильно, а бросил. Узнал, что она родила от кого-то, и поехал водку пить. Обиду, гордость свою расцарапывать. Вот мальчишка и бродит по свету неприкаянный, самому Богу не нужный.

– Да что вы такое говорите, отец Тихон?! – вскричал Петр Иванович, выпуская руль из рук. – Как это Богу не нужный?!

– Ты за дорогой смотри, – строго отвечал отец Тихон. – Это я оговорился, конечно. Нужен-то нужен, да только вести его Господь отказался. Отдал его нам в руки, как Иова многострадального. Нате вам, русские! Породили щенка и бросили, даже не утопили…

– Кажется, я понял… – прошептал Петр Иванович. – Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что священнослужителю негоже столько пить, а тем паче пьяному за руль садиться. И сейчас тебе Настенька это лучше меня объяснит.