Текст книги "Полуденный бес"

Разговор по душам

Глазом оперативника Соколов сразу отметил, что внешность мужчины, с которым он вышел из здания райкома ВЛКСМ, описать кому-нибудь, если возникнет такая необходимость, будет очень непросто. Встречаются такие лица и фигуры, в которых отсутствуют как индивидуальные, так и узнаваемо типические черты. Незнакомец был, как говорится, ни то ни сё.

Не шатен, не брюнет, не блондин. Глубокие залысины незаметно переходят в скудный волосяной покров на висках и затылке. Острый, слегка приплюснутый нос похож на миллионы носов в мире. Средней высоты лоб – без морщин и выпуклостей. Губы тонкие, поджатые, но не злые. Нижняя губа чуть-чуть оттопырена, что придает лицу обиженное и несколько детское выражение. Брови и ресницы белесые, слабо выраженные. Серые, узко поставленные, как у лося, глаза. Невыразительные глаза, но, если пристально всмотреться, в них затаился страх, тщательно скрываемый. Вот, пожалуй, и всё. Негусто! По такому словесному описанию человека не найти. Впрочем, была в поведении незнакомца одна черта: элегантность. Трудно объяснимая, но элегантность!

– Будем знакомы – Платон Платонович Недошивин, – незнакомец протянул руку и приятно улыбнулся.

«Комитетчик», – сразу определил Соколов и протянул руку. Недошивин пожал ее крепко, по рабоче-крестьянски. Соколову вдруг стало весело. Если они так грубо подсылают к нему комитетчика, значит: а) он на правильном пути, б) они принимают его за провинциального дурачка. Интересно, с чьих это слов? Неужели Палисадова? Да, Дмитрий Леонидович, не ожидали от вас! Обидно-с! Сейчас этот симпатичный тип предложит ему сделку. Повышение по службе, перевод в Москву, то и сё, на что еще Резо утром намекал.

– Предлагаю определиться, – продолжал Недошивин, не отпуская руки Соколова. – Вы – капитан районного УГРО. Я – майор Комитета государственной безопасности. Возглавляю особый отдел…

– У вас все отделы особые, – беззлобно заметил Соколов.

– Ну, перестаньте, Максим Максимыч! – возмутился майор. – Вот за что вы, оперативники, не любите нас, комитетчиков? Одно дело делаем! Неужели вы думаете, у нас не понимают, что такое капитан милиции? Да еще фронтовик! Мы знаем цену таким, как вы! Русский капитан – основа государственного строя России!

– Польщен, – сказал Соколов, которому в самом деле было приятно.

– Присядем?

– Пройдемся.

Они пошли вверх по бульвару.

– Чем могу быть полезен государственному строю? – шутливо начал Соколов.

– Это не вы мне, а я вам могу быть полезен, – сказал он. – Я говорю с вами не от комитета, а по собственной инициативе. А вот ваш товарищ Резо… Нет, я не хочу задеть ваших дружеских чувств. Но он как раз говорил с вами по заданию комитета.

– Вот гад!

– Ошибаетесь, – возразил Недошивин. – Резо – надежный друг. Но он службист и не мог поступить иначе. Однако за вас он переживает, потому что вам грозит смертельная опасность.

– Кому это я мешаю?

– Бросьте, капитан! Все вы отлично понимаете. Вы приехали в Москву мстить за смерть дочери вашего товарища Василия Васильевича Половинкина. Вы думали, что ее убил Гнеушев. Теперь вы знаете, что это не так. Вы также знаете, что три моих приятеля, Барский, Оборотов и Палисадов, год тому назад изнасиловали эту девушку…

– Хватит, – хмуро перебил его Соколов. – Чего вы хотите?

– Помочь. Но не ради вас, а ради одного маленького человечка, который нуждается в вашей помощи…

– Какого еще человечка?

– Не притворяйтесь, Соколов! Сына Половинкиной.

– ??!

Теперь Недошивин смотрел на капитана с удивлением.

– Как? – тихо спросил он. – Вы не знаете, что у нее сын?

– Но он умер!

– А-а, черт! – Недошивин стукнул себя кулаком по лбу. – Я должен был это допустить. Простите меня, капитан, но я был лучшего мнения о вашем ведомстве. И вы не проверили роддом? Не поговорили с акушеркой, не взяли за кадык главврача? Вам сообщили, что ребенок родился мертвым, и вы развесили уши? В моем ведомстве за такое голову бы с плеч сняли.

Соколов чувствовал себя уязвленным.

– Ты, майор, говори, но не заговаривайся, – переходя на «ты», сказал он. – В нашем ведомстве всякое разное бывает. Убийства, изнасилования… Но чтобы живого ребенка записать как мертвого и сообщить об этом его матери! – такого я не припоминаю.

Недошивин молчал.

– Где он? – спросил Соколов.

– Сначала вы должны дать честное слово, что не будете мстить Оборотову.

– Прикрываете дружка?

– Владлен мне не друг, – отрезал Недошивин, – но за ним стоит его тесть, мой непосредственный начальник. Зятя он терпеть не может, но очень любит свою единственную дочь. Он сделает все, чтобы зять взлетел как можно выше.

– А Барский? А Палисадов?

– С Палисадовым разбирайтесь сами, это ваш ученик. Барский? Дался вам этот доцентишка, самовлюбленный трус! У него и так поджилки трясутся. Он боится не того, что за решетку посадят. О, русский интеллигент обожает пострадать! Он боится, что он, мозг нации, будет опозорен. Правильно Ленин о них писал: не мозг нации, а г…!

– Разве Ленин такое писал?

– Максиму Горькому. Барский уже наказан и будет казнить себя всю оставшуюся жизнь. Зачем он вам? Не мелочитесь, капитан! Подумайте! Я передаю вам ребенка, сына Елизаветы. Между прочим, он совершенно здоров, хотя это поразительно, учитывая обстоятельства его… гм-м… зачатия. Кстати, что вы собирались сделать с Гнеушевым?

– Еще не решил.

– Если вы собирались его кончить, то это пустые мечты. Он – прирожденный убийца. Он силен и невероятно коварен. Это высочайший профессионал! Но Гнеушев, как и Барский, ужасно щепетилен в вопросах морали. Дворянин…

– Не любите вы дворян и интеллигентов, – заметил Соколов.

– А вы?

– По мне, был бы человек хороший…

– Вернемся к сути, – продолжал Недошивин. – Вы согласны на мои условия?

– А если с усыновлением возникнут трудности?

– Об усыновлении не может быть и речи, – сказал Недошивин. – Не знаю почему, но Рябов категорически против усыновления мальчика.

– А твой генерал знает, что мать Елизаветы после смерти дочери сошла с ума?

– Мы определили Ваню в приличный детский дом.

– Ваню?

– Вам не нравится это имя?

– Да нет, ничего… Кто отец ребенка?

– В принципе это можно выяснить с помощью анализа крови. Но не нужно.

– Последний вопрос… Я тоже мужчина и в конце концов могу кое-что понять. Ну напились, не выдержали кобели! Но зачем было убивать?!

– Этого я не знаю, – устало отвечал Недошивин, – но подозреваю, что это заказ моего начальника, тестя Оборотова. Видите ли, он патологически любит свою дочь. Когда ваша Лиза поняла, что беременна, она решила во что бы то ни стало выяснить, кто отец ребенка, чтобы потом устроить его в Москве. Наш человек проводил с ней разъяснительную беседу, но она, как это бывает с беременными, слушала его невнимательно. Тогда после родов ей сказали, что ребенок родился мертвым, и в полусознательном состоянии заставили подписать бумагу об отказе от него, которую она даже не прочитала. Потом неизвестный человек прислал ей письмо, что ребенок жив. Дело окончательно запуталось. Лиза решила отправиться в Москву искать правду, как это делаете вы сейчас… Мне продолжать или вы все поняли?

– Это твой начальник распорядился свалить дело на Воробьева?

– А что оставалось делать? Если бы наверх дошел слух, что генерал Рябов устраняет провинциальных любовниц своего зятя…

– Поперли бы со службы?

– С нашей работы не выгоняют. Только на тот свет.

– То есть?

– После такого позора Анастас Григорьевич как офицер вынужден был бы застрелиться.

– Ах, бедный! Зачем вы мне слили информацию о Гнеушеве?

– Рябов хотел вас проверить…

– Проверил? Тогда веди меня к нему!

Товарищи офицеры

– Входи, капитан Соколов! Что стоишь у дверей, как не родной?

– Так мы вроде не родственники, товарищ генерал.

Внимание Соколова привлекла генеральская лысина. Она сияла, как хорошо начищенный хромовый сапог, но в отличие от сапога была ослепительно-белой. Пробивавшийся между тяжелыми портьерами луч солнца отражался от этой лысины, как от зеркала, поэтому, когда Рябов поворачивал голову, по стенам кабинета весело скакал солнечный зайчик.

– Ну-ну! И пошутковать с тобой нельзя! Мы с тобой закаленные боевые офицеры, Соколов! И не такие шутки на фронте слыхали!

– В моем роду войск генералы с капитанами не шутковали, – с опаской возразил Максим Максимыч. – Нельзя ли сразу к делу?

– Куда спешишь? – нахмурился генерал Рябов. – Садись, в ногах правды нет.

Лицо генерала наливалось грозой. Лысина его потускнела, и солнечный зайчик исчез со стены. «Что он себе позволяет, этот капитан!» – возмущенно думал генерал. Но в то же время Соколов нравился ему, вызывая в памяти неотчетливые и теплые воспоминания.

Кнопкой звонка он вызвал помощника.

– Pierre! – почему-то по-французски обратился он к нему. Помощник стоял прямо, как натянутая струна. – Pierre, будь добреньким, сооруди нам покушать!

Холеный майор, с глубоко заплывшими, но очень умными и внимательными глазками, вопросительно поднял бровь. На их тайном языке это означало: на каком уровне будет завтрак?

– Капитан торопится, – прищурившись, сказал генерал.

Майор понял, что прием будет на самом низком уровне. Это свежесваренный кофе, разогретые круассаны и коровье масло с подведомственной фермы. Помощник по-военному развернулся…

– Вот еще что, Петруша, – бросил ему в спину Рябов, – насчет коньячку побеспокойся.

О! Это уже другой уровень. Кофе, круассаны, осетровый балычок и мясное ассорти с Микояновского комбината, а также нарезанный лимон и кое-что еще, о чем девочки в буфете знают. Майор вышел в приемную, позвонил в буфет и отдал распоряжение.

Молодая официантка в белом переднике и кружевном кокошнике на перманентной прическе внесла поднос и изящно сервировала круглый столик.

– Закусим, капитан! – с отеческой интонацией сказал Рябов. – Продукт у нас натуральный: мясо, маслице, балычок, хлебушек, этим утром испеченный…

– Спасибо за угощение! – сглотнув слюну, отвечал Соколов. – Но правда спешу я. Мне, собственно, не в Малютов нужно, а в детский дом имени Александра Матросова. Это на полпути из Москвы в Город.

– Тебя доставят на моей машине.

– Спасибо! Ну тогда можно и закусить?

– За мальчишкой, значит, торопишься… – задумчиво говорил Рябов, толстым слоем намазывая мягкое масло на круассан. – Слушай, Соколов! Зачем он тебе сдался?

Соколов поперхнулся куском осетрины.

– А вам зачем? – вопросом на вопрос ответил он.

Генерал вдруг разволновался и налил сразу по полстакана коньяка себе и капитану. Рюмок и разных стопок мензурочных он не признавал. Говорил, что из них только валерьянку пить.

– За Россию! – сказал генерал.

– Правильно задаешь вопрос, – задумчиво продолжал Рябов. – Странное вышло дело… Начиналось вроде с ерунды, а чем дальше, тем интереснее. Я, Соколов, в органах без малого сорок лет, а с таким запутанным делом еще не сталкивался. Я ведь привык думать, что умнее нас только ЦК партии и Господь Бог. Ан нет! Есть еще кто-то, ужасно вертлявый! И вот, понимаешь, ужасно мне хочется его за шкирку взять! На зятя мне наплевать, – откровенно признался генерал. – В лучшие годы я бы его сам шлепнул.

– А дочь? – спросил Соколов.

– Полинка? Полинке я бы нового мужа нашел. Не этого козлика комсомольского, а порядочного русского офицера. Вроде Платоши…

Соколов взглянул в желтые, ястребиные, смотревшие из-под кустистых бровей глаза генерала и понял, что Рябов не шутит.

– За Платона я как за сына родного переживаю, – продолжал исповедь генерал. – Я душу в него вдохнул, как Господь Бог! Ты знаешь, как в попы посвящают?

– Откуда?

– Мне один епископ подследственный рассказывал. Ставит один поп другого, еще не посвященного, напротив себя и дует ему в лицо. «Да будет на тебе Дух Святой!» Жалко епископа, шлепнули мы его! Он хоть и поп был, а русский человек! И обряд красивый… Правильный!

– Правильный? – не понял Максим Максимыч.

– Как думаешь, Соколов, – зло спросил Рябов, – предаст меня Платон?

– Вряд ли, – честно сказал Максим Максимыч. – По-моему, он к вам привязан, как к отцу родному.

Глаза генерала сверкнули.

– Потому и привязан, что родного отца у него нет. А отца его лично я под расстрел подвел в ноябре тридцать восьмого. Платону тогда восемь лет было.

– И он знает?

– Ты с ума сошел!

Рябов подошел к сейфу, неприметно вмонтированному в стену. Щелкнул дважды, достал папку.

– Дело за номером 126541 на старшего следователя НКВД Платона Ивановича Недошивина. Так, смотрим… Православного вероисповедания… Мать дворянка, скончалась при родах… Отец – царский сенатор, приговорен к высшей мере за участие в контрреволюционном заговоре… Ну и прочее… Если бы Платоша нашел эту папку в нашем архиве (а он искал, мне доложили), он, возможно, застрелил бы меня, а потом сам покончил с собой.

«Это у них мания какая-то, – подумал капитан, – чуть что, с собой кончать».

– Зачем вы мне это рассказываете? – тревожно спросил он.

– Ну ты-то меня не выдашь…

«Попробуй выдай, – подумал Соколов. – И пукнуть не успеешь!»

Генерал положил папку обратно и по новой налил коньяка.

– Что это я всё о Платоне? – сам себя спросил он. – Отвечай, Соколов, что ты знаешь об этом деле?

– Да то же, что и вы, – вздохнул Максим Максимыч. – Кто-то инсценировал убийство под Гнеушева, который зачем-то оказался в Малютове…

– Правильно, – насупился Рябов. – И я догадываюсь, кто этот «кто-то». Я ему яйца-то прищемлю! Да не смотри ты на меня так, капитан… Знаю, о чем думаешь. Мне самому эту девушку жалко. Пострадала почем зря!

– С мальчишкой зачем катавасию устроили? – спросил Соколов. – Для чего такой сложный расчет?

– А проще у нас не могут, – зло усмехнулся Рябов. – Новое поколение пришло, кибернетики, мать их!

Рябов лукаво посмотрел на него и налил по третьей.

– Как думаешь, зачем я тебе мальчишку дарю? Может, ты думаешь, я делаю это из человеколюбия? Думаешь, мне его жалко? Жалко у пчелки знаешь где?

– Так, значит… – ужаснулся Соколов.

– Молодец, догадался! С тобой будет легко работать. Да, капитан! На воробышка твоего, как на живца, мы поймаем того, кто в это дело постоянно путается. Возьмем его за кадычок и посмотрим в его честные глаза при ярком свете настольной лампы!

Соколов схватился руками за голову.

– Так и держали бы его в детском доме! – воскликнул он.

– А он и будет там находиться, но под твоим присмотром. Вырастишь мальчишку на казенных харчах. Тебе повезло, Соколов! Еще вчера тебя могли ликвидировать, а сегодня ты пьешь со мной и можешь сослужить родине службу, за которую тебя потомки будут благодарить. Увы, анонимно!

– Потомки?

– Конечно!

– Так ведь мальчик этот, товарищ генерал, и есть один из них! – почти закричал Соколов, стряхивая с себя наваждение. – Он и будет благодарить! И за то, что мать убили. И что отца своего не знает. И что убийца не наказан, а пьет сейчас где-то, сволочь, такой же коньячок! Нет, генерал! Не буду я больше с тобой за Родину пить!

– Правильно, что не будешь, – не обиделся Рябов. – Негоже к сиротинушкам в пьяном виде ехать, дурной пример подавать. Ты расскажи лучше, не было ли в деле Половинкиной чего-нибудь… как бы это сказать… ну, странного, необъяснимого?

– Было, – согласился капитан, – и Палисадов об этом знает. По первоначальному заключению медэксперта девушка скончалась от удушения, но при этом странным образом потеряла много крови. Между тем на ней не было найдено следов крови. В окончательном заключении, которое делали товарищи из Москвы, этот факт зафиксирован не был.

– Хм… – задумался Рябов. – Как это может быть? И почему Палисадов мне не доложил?

– Вы приказали спустить дело на тормозах? Он и спускает… Я хорошо знаю майора Диму. Он никогда не делает ничего лишнего. Но при этом всё протоколирует лично для себя.

– Вот засранец! – возмутился генерал. – А бывает потеря крови от удушения?

– Бывает, но не в таком количестве.

– Что еще? По лицу твоему вижу, есть что-то еще…

– В ночь убийства в Малютов пришел старец. Говорят, знаменитый в церковной среде, и не только в церковной. Я имел с ним разговор, причем он сам вызвался говорить со мной. Так вот старец сказал, что убийство Елизаветы – это преступление ритуальное.

– Что? – не понял генерал.

– Связанное с каким-то культом. Старик пытался мне это объяснить, но я ничего из его слов не понял и решил, что он сумасшедший. Но когда эксперт сказал о потере крови, я подумал, что старик, может, не совсем сумасшедший. Тогда я познакомился с Вирским.

– С кем?! – Рябов медленно вставал из кресла. – Сказать тебе? Только учти, капитан… После того, что я скажу, мы с тобой будем связаны крепко-крепко!

– Всё одно пропал, – вздохнул Соколов.

– Родион Вирский – двоюродный брат Платона Недошивина. Их отцы были двойняшками, сыновьями расстрелянного сенатора Недошивина. Оба ребенка родились одновременно, но были удивительно не похожи друг на друга. После революции Родион Недошивин отказался от своего покойного отца и взял фамилию отца приемного, Ивана Родионовича Вирского. Так Родион Недошивин стал Родионом Вирским. Потом его приемного отца тоже шлепнули. Впрочем, и Платону Недошивину, который от отца не отказывался, тоже не повезло… Он стал следователем НКВД и запутался в одном глупом деле, проявил свою дворянскую гнильцу. Занимался им лично я и тогда познакомился с его восьмилетним сыном, который честно заложил своего отца. Но мальчишка был хороший, а у меня своих детей тогда не было. Полинка поздно у нас родилась…

– Догадываюсь, что с ним дальше стало… А что было с Вирским-третьим?

– То же, что и с Недошивиным-третьим. Сыновья за отцов не отвечали. Родина их обогрела, воспитала. Только у Родиона гнилая дворянская кровь сильнее оказалась. Пошел парень по скользкой дорожке. Связался с каким-то старцем, возможно, с тем самым, что с тобой разговаривал. Потом и его предал, как его отец предал его деда. Теперь это крупный международный сектант, руководитель подпольной секты с идиотским названием «Голуби Ноя».

– Почему он до сих пор на свободе?

– А зачем его сажать? Он на нас и работает. Хотя порой выкидывает, подлюга, фортеля… Сдаст нам группу подпольных дурачков, помешавшихся на религии, а потом организует на Западе шумиху о подавлении религиозной свободы в СССР. Мы его, само собой, за яйца! Плачет, кается. Тьфу! Потом опять как-нибудь нагадит…

– Но пользы от него больше?

– В корень зришь, капитан…

– Что Вирский делает в Малютове?

– Ты понимаешь, есть у него дурная привычка, вроде онанизма, на время исчезать из нашего поля зрения. Мы и говорили с ним по-хорошему, и секту его маленько прижимали, и угрожали выдать своим же сектантам как агента КГБ. Но он не уймется. Вдруг выправит себе фальшивый паспорточек и пускается в бега. Наши люди его то в Туле выловят, то в Иркутске… Один раз до Камчатки добрался, кот блудливый! Вернется, раскается и в качестве отступного свежей информации нам принесет, как репьев на хвосте. Что делать, прощаем. От таких информаторов много бывает пользы.

– И что за секта?

– Да хрен ее знает! Вирский не по моему отделу проходит. Меня он интересует только из-за Платона.

– Недошивин знает о своем брате?

– Вот! Поэтому я и предупредил тебя, Соколов! Не только Платон, а никто – слышишь, никто! – не знает об их родственных отношениях. И ты, капитан, когда будет нужно, забудешь об этом навсегда. Ты меня понял?

– Тогда не надо было говорить, – иронически возразил Максим Максимыч. – Теперь мучиться буду, ночами не спать…

– Шутки в сторону! – рассердился генерал. – Я рассказал тебе, чтобы ты слепым кутьком в это дело не тыкался. Очень я надеюсь на тебя, Соколов! Распутай мне это дело! За мной не заржавеет. И Воробышка твоего досрочно выпустим, и парнишечку, когда подрастет, лучшим образом устроим… Хочешь, примем в Высшую школу КГБ?

– К себе в попы возьмете, как Платона? Нет – лучше не надо!

– Разберемся… Утомил ты меня, капитан. Машина ждет тебя у подъезда. Шофер дорогу знает. А по пути хорошенько подумай. Невидимку мне ищи! Слышишь – Невидимку! Если Вирский – это полбеды. Но сдается мне, что это не он. Вирский – трус! Он против меня пойти бы не рискнул.

«Думай не думай, – размышлял Соколов, покачиваясь в кресле генеральской „Волги“, – а попал ты, капитан, в неприятный оборот. Это же надо, как они все хорошо устроились! Генерал со своими врагами разделается. Палисадова в Москву переводят. На Недошивина начальство особые виды имеет. И даже ты, Соколов, в прибыли остался с мальчишкой. А уж Прасковья! (Соколов представил себе, как обрадуется Прасковья, давно умолявшая взять из приюта ребенка, и даже зажмурился от удовольствия.) И только Лизонька лежит неотомщенная в сырой земле да мать ее в сумасшедшем доме. Генка Воробьев окажется на лесоповале. Несправедливо как-то выходит!»

«Не ищите в этой истории справедливости, – вспомнил он непонятные речи отца Тихона. – Ищите одной правды Божьей! А она в вашем сердце, хоть вы и коммунист. Сейчас ваше сердце вам одну месть подсказывает, но завтра оно совсем другое скажет…»

И ведь как в воду глядел старик юродивый! В самом деле Соколову расхотелось мстить. Да разве он, Соколов, не убивал на фронте? Да, фашистов, но ведь тоже людей, таких же деревенских парней. И разве не был он исполнителем чужой воли? Разница, конечно, большая. Он Родину защищал, а эти? Черт знает, что они защищают! Вот Рябов. Тоже ведь есть у него какое-то о Родине понятие.

Соколов внимательно смотрел на красное лицо Вани Половинкина, сопевшего в казенной кроватке, разбросав ручки и ножки, как неживой лягушонок. С первого взгляда капитан отбросил всякие сомнения: это был сын Лизаветы! А вот кто его отец? Мальчишка был крупный, с упрямым подбородком и сердито поджатыми губами.

– Хороший мальчик, – говорила старая нянечка. – Тихий, спокойный. Серьезный такой! Когда пьет из бутылочки, смотрит на тебя так строго! И не скажешь, что недоношенный…

– Недоношенный? – удивился Соколов.

– Знать, торопился человек на свет божий! Мамаша-то его, стерва, аборт сделать не успела, так после родов от него отказалась. А вы ему, простите, кто будете?

– Я ему буду… человек, – сказал Соколов.