Текст книги "Полуденный бес"

Идиоты

По разбитой с изуверским искусством проселочной дорожке они подъехали к воротам в невысоком дощатом заборе, за которым был виден освещаемый желтой лампой, криво подвешенной на деревянном столбе, кирпичный двухэтажный дом с почерневшей от плесени шиферной крышей. Пронзительный визг гармошки и пение доносились из-под навеса, отдельно устроенного напротив фасада. Там горела своя, более яркая лампочка. Пел, а точнее, пронзительно выкрикивал срамные частушки хрипловатый и какой-то отчаянный мужской голос:

 
Эх, теща моя!
Теща ласковая!
Ухватила за пупок
И потаскивает!
 

Под навесом загоготали.

 
Эх, теща моя!
Не пори горячку!
Отведу тебя в сарай,
… в стоячку!
 

Не слезая с коня и не тревожа Джона, сидевшего впереди, как отцы сажают перед собой сыновей, Воробьев свесился наполовину, словно лихой цирковой наездник, и застучал в ворота:

– Открывайте, шизофреники! Сам крокодил Гена к вам в гости пожаловал, жратву привез! И еще кое-что…

Голоса за забором смолкли. Ворота со скрипом отворились. За ними стоял средних лет мужчина с сильно помятым лицом, в очках, стекла которых напоминали маленькие лупы, одетый в серенький запыленный костюм, с гармошкой в руках.

– Добрый вечер, Геннадий! – вежливо приветствовал он Воробьева, со смущением глядя на его молодого и явно нездешнего спутника. – Здравствуйте…

– Николаю Васильичу Ознобишину наш пионерский салют! – крикнул Воробей, заломил шапку и, подражая киношно-ковбойскому стилю езды, вразвалочку въехал во двор.

– Крокодил Гена приехал! – зашумели под навесом возбужденные голоса. – Самогоноцки привез! Сальца привез!

Ознобишин неодобрительно посмотрел на сетку, которую Воробей не спеша отвязывал от седла.

– Геннадий Тимофеевич! Опять ты за свое? Ты же знаешь, здесь пить нельзя! Это запрещено!

Воробей словно не слышал его.

– Они же больные люди! – шептал Ознобишин, хватаясь за сетку. – Забыл, что было в прошлый раз?

– А что такого было? – удивился Воробьев. – Ну передрались дурачки. Так это полезно! Это, если хочешь знать, для них терапия, лучшая душевная разрядка. Так они от накопившейся агрессии избавляются. А если они от нее не избавятся, запросто могут зарезать кого-нибудь.

– Все-таки ты невозможный человек, – вздохнул Ознобишин. – Откуда самогонка?

– От Михалыча, само собой! Натуральная…

– Точно от Михалыча? Не та паточная дурь?

– Обижаешь, начальник! Я ведь не убийца.

Сказав эти слова, Воробьев сразу как-то скис, отдал сетку Ознобишину и с пустыми руками поплелся под навес. Там его радостно встретили и окружили дурачки. Но он, никого из них не замечая и не выделяя, пошел к опрятно одетой старухе, одиноко сидевшей в дальнем, самом темном конце стола…

– Здравствуйте, тетушка Василиса!

– Здравствуй, Геночка!

Он пристально всматривался в лицо старухи, словно искал там каких-то долгожданных изменений, но она взирала на него равнодушно, как если бы перед ней был неодушевленный предмет, к которому она давно привыкла. Видимо, не найдя того, что искал, Воробьев еще больше загрустил и достал из кармана оранжевый пластиковый гребешок и маленькое круглое зеркальце.

– Вот, тетушка, как вы просили.

Старуха оживилась:

– Ой, спасибо, Гена! Спасибо тебе, миленький! У меня всё здесь тащут! Вчера последнюю копеечку своровали.

Старуха попыталась заплакать, чтобы показать, какая она тут несчастная, но гребешок с зеркальцем терзали ее любопытство. Она поднесла зеркало к лицу и принялась кокетливо расчесывать свои седые космы. Половинкин невольно заметил, что, несмотря на возраст, старуха была… хороша собой. Вернее сказать, на ее лице сохранились отчетливые черты былой красоты. И прихорашивалась она бойко, по-молодому, с каким-то вызовом, поворачивая голову и так и этак, задирая подбородок, отчего кожа на шее и старческих щеках натягивалась, делая лицо более молодым.

Медленно, чтобы не отвлекать взгляд старухи, Воробьев отошел к середине стола и вперил нехороший взгляд в сидевших за ним дурачков.

– Если кто-нибудь… Хотя бы вещь… Хотя бы копеечку… Задавлю!

Сумасшедшие испуганно молчали. Джон от этих слов похолодел.

Вдруг кто-то за столом от переживания громко пукнул. Воробьев невольно улыбнулся, его металлические зубы сверкнули, и сумасшедшие опять радостно загоготали. Ознобишин на столе развязывал сетку с провизией.

– Ладно, идиоты, проехали! – примирительно сказал Воробей. – Все равно не перестанете воровать.

– Это не я, – поспешно высказалась миловидная девушка с круглым лицом и глазами, напомнившими Джону о его недавней московской знакомой Варе Рожицыной.

– Не ты, Варенька, – добродушно засмеялся Воробей, – а ручонки твои шаловливые.

Со стуком, одну за одной, Ознобишин выставил на стол бутылки с самогоном и развернул сверток, из которого выпал увесистый шмат соленого сала, несколько яиц и пучок зелени. При виде этого гастрономического богатства дураки загудели.

– Цесноцок, цесноцок! – гомонили они, особенно оценив помятые листья дикой черемши, в изобилии росшей по всей округе. – Сальце!

– И самогонцык! – передразнил их Воробьев.

Наблюдавший это Ознобишин махнул рукой:

– А-а! Пропади всё пропадом! Если уж от Михалыча, я тоже выпью за общий праздник…

– Кто это? – шепотом спросил Половинкин у Воробьева, но, к его стыду, мужчина в очках его услышал.

– Вопрос задан прямолинейно, но верно, – церемонно сказал он, жестом приглашая Джона сесть рядом. – Кто я такой и что я здесь делаю? В самом деле, как оказался в доме скорби вполне себе по виду нормальный школьный учитель? А как вас, простите, зовут, молодой человек?

– Джон Половинкин.

– Джон – это, вероятно, кличка?

– Нет, – сухо отвечал Половинкин, – это, вероятно, имя.

– Ну, не буду с вами спорить. Во всяком случае, садитесь, не стесняйтесь, юноша, здесь – ха-ха! – все свои. – Он вопросительно взглянул на Джона: – А как бы вы ответили на этот вопрос?

– …

– В таком случае отвечу я, – еще церемонней продолжал Ознобишин, – но, если позволите, в третьем лице. Что делает школьный учитель в известной Красавке, куда со всей области собирают ненормальных людей…

Половинкин бросил смущенный взгляд на сидевших за столом и уже оживленно приступивших к еде и выпивке сумасшедших.

– Не стесняйтесь, – успокоил его Ознобишин. – Они всё про себя знают, и большинство из них очень гордится своими диагнозами. К тому же, положа руку на сердце, кто из современных людей душевно здоров? Может быть, вы, я не знаю…

Половинкин пожал плечами.

– Правильный ответ. Наверное, и я должен вам сказать как-нибудь эдак, чтобы не ставить вас в трудное положение. Например, я могу соврать, что у меня есть дело в Красавке. Что я приехал навестить больного ученика, которого, кстати, и надо навестить. Ну и тому подобное. Вместо этого я впутываю вас в свои душевные проблемы.

«И этот болтлив», – подумал Джон.

– Где-то я читал, что сейчас это не принято. Увы, мы тут все ненормальные. Они-то – по понятной причине. Воробей – потому что совершил в своей жизни поступок, который до сих пор не укладывается в его голове. Он говорил вам, что двадцать лет назад зверски, изощренно задушил свою возлюбленную? Нет? Значит, вы еще не говорили с ним пьяным. Что касается меня… Моя ненормальность заключается в том, что я чувствую себя неродным среди людей, которых по-настоящему, всем сердцем люблю!

– Я где-то читал, – заметил Половинкин, – что это проблема всей русской интеллигенции.

Ознобишин замахал рукой:

– Вот только не надо вслух об этом! Читывали мы сборник «Вехи», читывали… Видите ли… Интеллигенция решает этот вопрос, сидя в городе и наведываясь в деревню в качестве дачников, а меня он мучит здесь и постоянно. А ведь я мог бы жить в Москве! Да-да! Я с отличием окончил Московский государственный университет, да-да! И меня полюбила очаровательная москвичка и ждала от меня предложения руки и сердца. Руку я предложить ей мог, но сердце мне подсказывало, что я обязан вернуться. Вернуться и отдать этим людям то, что им задолжал. А что я им задолжал? Вы читали «Исторические письма» Лаврова? Нет? Странно. Там говорится, что мы, интеллигенты, суть, командированные от народа в городскую культуру. И наша задача – вернуться в народ и всё сделать для его блага. Отчитаться за командировку. Вы знаете, я поверил в эту глупость! Я подумал: если меня командировали в Москву, если меня отправили учиться за государственный счет, я обязан вернуться! Вернулся…

Учитель с отчаянным выражением лица потянул бутылку с самогоном, налил в стаканчики себе и Джону и выпил свою порцию, не предлагая тоста и не чокаясь.

– О, я учился на совесть! – отдышавшись, продолжал он еще более севшим голосом. – Я, можно сказать, дневал и ночевал в Ленинской библиотеке. Заметьте, я не читал разных модных поэтов, вроде господ Евтушенко и Вознесенского. Я изучал историю родного края. Я читал старые книги! Я думал: вот вернусь и расскажу этим людям о них самих, об их предках, об их земле! Я спасу их от пьянства, я объясню, почему нельзя, невыгодно воровать свое! Я изучал агрокультуру, читал о новых достижениях в животноводстве, птицеводстве, разведении пчел. У нас здесь настоящий пчелиный рай!

В руке учителя снова оказался наполненный стакан…

– Выпьем! – развязно предложил он. – Выпьем за Россию! И пусть она летит ко всем чертям вместе с ее философами и идиотами!

Не дожидаясь ответа, он жадно проглотил самогон, сморщился и, свирепо вращая побелевшими глазами, стал терзать зубами лист черемши.

«Он много пьет», – подумал Джон.

– Ошибаетесь, – угадал его мысли учитель. – Физиологически я не выношу самогон. Но пить в России необходимо, как в Африке. В Африке это нужно, чтобы убивать в себе какие-то бактерии, с которыми не может справиться организм белого человека. В России же спирт позволяет мыслящим людям не сойти с ума. Впрочем, недолго…

Он быстро и неопрятно захмелел. Половинкин решительно отставил свой стакан. Ознобишин не только этого не заметил, но и через некоторое время, как бы по рассеянности, выпил его порцию. «Конечно, он много пьет», – повторил про себя Половинкин.

– Если позволите, я продолжу свою повесть, – произнес учитель. – Не скажу, что на свете нет ее печальнее, но глупее – нет, точно. Итак, в Москве я заразился возвышенной идеей создать в отдельно взятой деревне идеальный миропорядок. Благо тогда забрезжила перестройка, и частная инициатива стала поощряться. В отличие от многих соплеменников я поверил в Горбачева.

– Сколько вам лет? – спросил Джон.

– Тридцать пять, – вздохнул учитель. – Но выгляжу я старше своего возраста, не так ли?

Половинкин деликатно промолчал.

– Суть моей идеи, – продолжал Ознобишин, – состояла в том, чтобы вернуть народу мистическое чувство земли. Власть земли! Я и теперь убежден, что никакое рациональное ведение хозяйства в России невозможно, пока не пронизано поэтическим воззрением крестьянина на землю. Крестьянская работа очень тяжела! И если ей нет высшего оправдания, то это просто рабский и позорный труд. Никто и никогда не объяснит деревенским людям, почему они обязаны вкалывать от зари до зари и жить материально хуже среднего горожанина. А ведь он ежедневно пользуется продуктами от земли, которые нельзя получить без труда крестьянина. Согласитесь, крестьянин без города выживет. Да, он впадет в новое средневековье. Может быть, даже в первобытный образ жизни. Но – он выживет! А город без крестьянина – нет. Между тем цены на хлеб и молоко в сравнение с ценой на бензин просто смехотворны… Это не цены, а издевательство! В конце концов, что такое бензин? Ну, накачали дармовой нефти, обработали ее несложным способом, доступным начинающему химику. Но агрокультура требует вековых навыков и особой деликатности. Если угодно, провидчества… в смысле капризов природы. И вот эту несправедливость в отношении к себе деревня всегда переживала и переживает очень болезненно. Этого не избыть. Разве что избавиться от русских крестьян, как от породы, заменив их на китайцев…

Единственным патентом на благородство в крестьянской жизни может быть ее мистическое превосходство перед жизнью города. И смысл тут не в березках и красивых закатах, не в рыбалке на утренней зорьке. На этом помешаны как раз горожане. Они уверены, что жизнь в деревне здоровее. Они не знают, что смертность от рака и сердечных болезней в деревне гораздо выше, чем в городе. Редкая из наших баб доживает до семидесяти, а настоящих стариков и вовсе днем с огнем не сыщешь.

Итак, я приехал в Красный Конь и получил место директора школы. И тогда я собрал не учеников, а их родителей. Я рассказал им, как мог, о своей идее. Они слушали внимательно и ни разу не перебили. Потом покивали, встали и разошлись. Ни одного вопроса! Я был раздавлен! Я не спал ночами, я путался на уроках. И тогда я начал понемногу пить. Наконец – я понял! Ах, Джон! Все, что я говорил, было, может, и прекрасно! Но бес-пред-мет-но! Деревенский человек к человеку абстрактно мыслящему относится с уважением, но всегда подозрительно. Он не знает, что у того на уме. И тогда я вспомнил о Красном Коне!

Лицо учителя вспыхнуло вдохновенным огнем.

– Это очень красивая легенда! Однажды святой Егорий летел на своем крылатом коне над Русью, и там, где его конь ступал на землю, пробивался святой родник. Рядом с родником строили село. Называли эти села Конь, Красный Конь, Малый Конь… Этих Коней по Великой, Малой и Белой России рассыпано и сейчас великое множество! И все они, заметьте, находятся на примерно одинаковом расстоянии друг от друга. На расстоянии одного прыжка Коня. Это можно проверить по старым картам. Места эти почитались святыми, и вода в источниках – тоже.

В детстве я слышал о нашем источнике, спрятанном в Горячем лесу. Будто бы он был когда-то, но потом его завалило камнями, затянуло глиной, и перестала вода из него поступать в речку Красавку. Вот, подумал я! Вот дело, которое мы сделаем с земляками сообща. И я – отыскал святой родник!

О, это было настоящее чудо, Джон! Я нашел не просто родник. Над ним, хотите – верьте, хотите – нет, возвышалось огромное изваяние… каменного Коня. Оно было природного происхождения, из дикого камня, но сложилось в безупречной форме. При восходе и заходе солнца Каменный Конь окрашивался в красный цвет. И тогда он становился изумительно, фантастически красивым!

Я показал это чудо односельчанам. Они были поражены не меньше моего. Но главное – они поверили мне! Все, что я говорил прежде, прояснилось в свете этого Божественного Коня. И мы начали нашу работу…

Она была в том, чтобы очистить родник и отвести воду в нашу речку. Боже, с каким энтузиазмом мы работали! Даже отъявленные пьяницы и бездельники включились в общий труд. А сколько радости было детишкам! Впервые их не гоняли на работу, в своем ли дворе, на колхозное ли поле, а предлагали делать что-то такое… такое… волшебное! Мы не знали, как от них отделаться. Разумеется, они больше мешали. Но никто не смел на них крикнуть или дать подзатыльник. О, это были счастливейшие дни всей моей жизни! Я был местным героем. Впереди забрезжило воплощение моей мечты. Ведь я был уверен, что, когда первые струи родника хлынут в Красавку, жизнь изменится, наладится к лучшему. Люди станут другие, всё будет совсем по-другому. Так я думал тогда…

– Но вы ошиблись? Они не стали другими?

– Всё было проще… Новый председатель колхоза получил приказ сверху перенести село на новое место, ближе к центральной усадьбе. Там есть асфальтовая дорога, а здесь – сами видите… Проводить сюда асфальт посчитали невыгодным. Невыгодным… Ах, мерзавцы! Преступники! Оказывается, выгоднее сорвать живых людей с их родных мест, оторвать от корней, от погостов, где лежат их предки, и перевезти на грузовиках, как стадо овец на новое пастбище! Но самое-то страшное, Джон: они все… согласились! Да, поплакали, особенно старики, но… согласились! Еще бы! Ведь там обещали новые дома, с газом и туалетами. Но и эти, старые дома, оставляли за ними. Первое время многие ездили сюда, как на дачи, распахивали огороды. А потом…

Ознобишин пьяно, неприкрыто зарыдал.

– Потом у кого-то случайно загорелся старый дом. И это оказалось выгодно, выгодно! Страховка… Оказывается, наше государство все сделало для того, чтобы крестьянин собственноручно истреблял нажитое его отцами и дедами. Говорят, первые, кто специально сжигали свои дома, плакали, глядя на ночное зарево. Тем не менее рядом стоял знакомый милиционер, чтобы зафиксировать случайный пожар и составить протокол по всей форме. Следующим было гораздо легче. Великая сила – общее дело, круговая порука. На это ведь и я рассчитывал…

– Но как же родник? – спросил Джон, неожиданно тронутый этим рассказом.

– Родник? А его снова затянуло глиной и завалило камнями. Это произошло сразу, как мы бросили нашу работу. Несколько лет я еще водил туда школьников на экскурсии. Я ведь тоже был вынужден перебраться в центр. Там школа, а здесь ее закрыли. И вот однажды – в прошлом году – я повел ребятишек в лес и не нашел родника. Это место просто исчезло, Джон! Оно растворилось… вместе с Конем.

Учитель молчал, склонившись над стаканом. Вдруг рядом раздался противный смешок. Половинкин поднял голову и увидел красное лицо Воробьева.

– Что, Ванька? Рассказал тебе учитель басню о Красном Коне? Это у него болезнь такая. Слышь, Васильич? Тебе не в школе работать, а вместе с дураками жить. Не зря тебя сюда тянет.

– Не зря… – согласился Ознобишин.

– Да вы! Вы… не смеете! – закричал Джон, вскакивая с места и бросаясь на Воробьева. – Вы, русские, вы все злые! Вы самих себя ненавидите! Вы про́клятый народ! Как евреи! Только евреи себя жалеют, друг другу помогают. А вы… вы… Сволочи вы!

– А-а, понятно… – неприятно скалясь, произнес Воробьев. – Мальчик вспомнил, что он из Америки. А ты, значит, не русский? Ты, значит, американец? Фазенду приехал покупать? Мы, значит, дома побросали, а ты, значит, их пожалел?

Половинкин молчал.

– Вот что я тебе скажу! Пошел ты… Хрен тебе, а не фазенда! Пусть лучше все тут крапивой зарастет!

Половинкин молчал.

– Вот я! – с пьяным хвастовством продолжал Воробьев. – Живого человека убил, задушил вот этими руками. Душу невинную загубил. Любовь свою, зазнобу ненаглядную…

– Ты бы, Тимофеич, спать шел, – тревожно вмешался учитель. – Не надо бы парню твою историю знать. Она еще хуже моей.

– Пусть! – Воробьев горделиво тряхнул головой. – Пусть знает, с каким народом он дачничать собрался. Слышь, Ванька! Задушить человека легко… Особенно когда он тебе верит.

Половинкин молчал.

– Потом трудно становится. Особенно когда знаешь, что ребенок у нее был. А может, и сейчас где-то есть…

Половинкин молчал.

– Генка! – крикнула с другого конца стола старуха Василиса. – Ты про кого брешешь? Про Лизу? Где она? Ни слуху от нее, ни духу! Бросила меня, змея подколодная! Вот появится на селе, я ее за волосья-то оттаскаю!

– Все на-армальна-а! – Воробей приветливо помахал старухе рукой. – Был я вчера у Лизы…

– Да ну? – оживилась старуха.

– Гребешок с зеркальцем она тебе прислала.

– Да ну? – Василиса с важностью смотрела на притихших дурачков. – Что! Не верили мне? Дочь у меня хорошая. Она сейчас в городе живет.

– Смотрите! – закричал учитель.

Половинкин лежал на земле в глубоком обмороке.

Его отходили холодной водой. Воробьев, не слушая протестов Ознобишина, влил в Джона полстакана самогона. Юноша мгновенно опьянел. И всё и все вокруг стали ему ужасно симпатичны…

Кто-то принес проигрыватель с одной пластинкой, и он, потрескивая как старый патефон, выдал мелодию и песню с прекрасными словами:

 
Я пригласить хочу на танец
Вас, и только вас,
И не случайно этот танец
Вальс…
 

Дурачки разбрелись парами: он и он, она и она… Громко топая и подпрыгивая, они пустились в медленный танец. Василиса изысканно пригласила Джона и закружила его по-молодому. Он смеялся, как сумасшедший, и подпевал пластинке вместе со всеми…

 
Вихрем закружит белый танец,
Ох и удружит этот танец,
Если подружит этот танец
Нас…
 

Пластинку прокрутили несчетное число раз, а потом уговорили Ознобишина сыграть на гармошке. В это время Половинкин заметил, как Воробьев с искаженным от похоти бледным лицом, блудливо озираясь, тянул слабо упиравшуюся дурочку Варю в сарай. Ознобишин тоже это видел. Он вскочил, что-то крикнул Воробью, но потом махнул рукой, растянул гармошку и запел неожиданно высоким сильным голосом:

 
Прощайте, скалистые горы!
На бой нас отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход!
 

– Волны рыдают и плачут! И бьются о борт корабля! – заревели идиоты.

И снова Половинкин рухнул на землю от избытка чувств. Он лежал лицом вверх и рыдал, рыдал от тоски и счастья, чувствуя, как в висках напористо стучит кровь. Но в этот раз его не пытались поднимать. Идиоты с пьяными и счастливыми лицами подпевали Ознобишину, не глядя на Половинкина, но странно перемигиваясь между собой, как будто знали о юноше что-то самое-самое важное.