Автор книги: Павел Щеголев
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
А. Пушкин
Люблю тебя, мой край родной,
Но на прошедшее смотрю
С негодованьем и тоской.
К. Аксаков
Двух самых благородных поборников славянофильства не стало. Не стало их в то время, в ту минуту, когда общественное сознание, столкнувшись с глазу на глаз с русской жизнью, с кровными русскими вопросами, почувствовало всю недостаточность европеизма для полного, живого понимания этой жизни, всю несостоятельность современной доктрины для разрешения этих вопросов. Но их деятельность оставила след: их горячие, задушевные убеждения нашли отголосок. Грустная, одинокая кончина Аксакова, вдали от горячо любимой им Москвы, на одном из адриатических островов, оплакана многими и многими. Она вытравит кровавую слезу из русского сердца и наполнит его негодованием к тем людям, о которых сказал поэт:
А вы, презренные потомки
Известной подлостью прославленных отцов;
……………………………
Для вас и суд и правда – все молчи!
Да! они сделали свое дело – дело сознания и мысли, дело русской будущности. Многое поймется и объяснится иначе, но основа их учения – самобытность русского развития – останется незыблема. Но много темного и нечистого остается до сих пор на совести славянофильства, много больных мест, которых не могли залечить самые горячие и искренние стремления лучших людей этого толка. Невольно припоминаются всякому те магические слова их девиза – самодержавие, православие и народность, которые рождают самое горькое чувство сомнения и недоверия. Я сказал – их девиза – и спешу оговориться. Начну сперва с того, что славянофильство, как школа, как направление, разделяется на два отдела, которые, несмотря на все отличие личных убеждений людей, составляющих ряды их, вследствие чисто русских условий, ратуют под одним знаменем. Я настаиваю на том, что таких деятелей, как Шевырев, Погодин и Крылов, нельзя смешивать с Хомяковым, Аксаковым, Киреевским и Самариным. Но вот что странно: такая благородная личность, как Аксаков, не имеющая ничего общего с Шевыревым ни в отношении современной мысли и науки, ни во взглядах на окружающую их среду, глубоко негодующая на всю современную жизнь, становится, однако, под одно знамя с тем же Шевыревым во имя русской самобытности. Такое явление возможно только в русской жизни, оно говорит о том грустном разладе мысли с жизнью, о той тяжелой борьбе, которую горячо вели, с одной стороны, наука, глубокая любовь к русскому народу, к коренным началам его быта, с другой – сознание уродливости всей современной обстановки. Да, наконец, и вся эта обстановка была явлением если не родным, то по крайней мере временно русским, туземным. Вот отчего, для того чтобы не впасть в явное противоречие своих лучших, сердечных верований с тем, что происходило на самом деле, нужно было если не защищать, то осмыслить все бессмыслие николаевского уклада. Вот отчего самодержавие, православие и народность – сделалось девизом учения тех людей, которые всех глубже, всех кровнее страдали за русский народ, за русское развитие.
Время было тяжелое, время преследования всего того, что было лучшего в тогдашнем обществе, – одним словом, время доносов, шпионов, время полного чиновно-полицейского произвола. Оно прошло – и слава богу; осталось от него несколько государственных деятелей, которые, чувствуя полную неспособность сделать что-нибудь хорошего, по крайней мере, при удобном случае, испускают из себя черную вонючую слизь, выдаваемую ими за государственные соображения. Об них, как и о всяких других амфибиях, скоро забудут. Историк скажет о них слово презрения, и только. Во-вторых, и это самое главное, сущность их [относится к славянофилам, а не к амфибиям] девиза как-то плохо клеилась со всем строем тогдашнего времени (если также не теперешнего). Трудно сказать, что было православного и народного в тех бездарных ничтожествах остзейского происхождения, которые составляли главное ядро высшего государственного сословия. Они не понимали, да и не могли понимать, русского народа, его истории, его обычаев, его нужд; они походили на тех французов-гувернеров из поваров и парикмахеров, которых приставляли к детям для хороших манер. Главная цель их была нажиться, выслужиться. О русском народе они очень мало заботились.
Но, слава богу, то время прошло, и опять, слава богу! Много сделано и сделается еще гораздо больше, когда весь ариергард николаевского уклада положит орудие. Я оговорился и приступаю к делу. Если славянофилы, принимая за начала своего учения самодержавие, православие и народность, хотели не защиты, но, по крайней мере, осмыслить сущность николаевского уклада, то они впали в большую ошибку, если не сказать в противоречие. Дело слишком не соответствовало основной мысли и потому самому не могло быть осмыслено с точки зрения их учения; оттого натянутость и парадоксальность их теорий. Оттого то недоверие к их учению, которое господствует в обществе; недоверие к прошедшему, произведшее настоящее; к настоящему как результату прошедшего. Но, повторяем, николаевский уклад есть явление не родное, не почвенное, оно может называться временно русским, но только временно. С 1831 по 1855 год все это время может называться остзейско-петербургским, но никак не русским, если угодно, чухоно-остзейским, но никак не славянским.
Но если практическое применение славянофильского учения было натянуто, то основания его верны. Русское развитие имеет свою особенную, только ему принадлежащую почву, отличную от европейской. Русь – земля с самого начала русская, а потом европейская; история русского народа своеобычная, особенная, не походящая на историю европейского Запада. Задача русского развития – в развитии своих, родных, народных условий общественного быта, а не в слепом перенимании чужих условий. Европа если перегнала нас, то только в технических средствах, во внешнем употреблении образования (понимая под этим словом разумность человеческой жизни, а не французское, английское и всякого рода обезьянства), а не во внутреннем его усвоении. Ведь промышленность и железные дороги не конечная, не главная цель человеческого развития; они только средства к достижению этой цели, но не самая цель. Громадное развитие промышленности в Англии разве сопровождалось и сопровождается всегда развитием разумности человеческих отношений? Нет, и опять-таки нет. Усовершенствование фабричных и заводских приемов и машин разве усовершенствовало самую жизнь, сделало ли ее приятнее и разумнее для нескольких миллионов рабочего населения? Нет, и опять-таки нет. Но, говорят защитники европейского направления, это явление есть естественный результат чрезмерного увеличения народонаселения, это органический закон развития всякого человеческого общества, это только темная сторона, которая не может затемнить светлых сторон английской цивилизации. Но, во-первых, разумность человеческой жизни состоит не в рабском служении органическим законам природы и общества, а в их видоизменении, в их осмыслении соответственно божеским и христианским законам. В противном случае вся наука, вся цивилизация (какова она бы ни была) не стоят сломанного гроша. Во-вторых, эта колоссальная промышленность, которая составляет самую сильную черту английской цивилизации, есть также естественный результат большого населения на малом пространстве, результат счастливого географического положения. Но население увеличивается везде, а у нас скорее, чем где-нибудь, результатом этого явления будет и у нас, как и везде, развитие и усиление земледельческой и фабричной промышленности. Если бы при настоящем положении дел Англия понизила бы ежегодную цифру своей фабричной производительности до производительности этой промышленности в России, то можно наверное сказать, что по крайней мере пятая часть английского населения померла бы с голоду. Там тысяча аршин сукон больше или меньше – вопрос жизни или смерти. Если у мистера Джаксона на фабрике при 500 рабочих работа уменьшится на 1/50 часть, то 10 работников должны перейти на другую фабрику (что чрезвычайно затруднительно, а иногда просто невозможно) или умереть, как римские гладиаторы, dans les rues opulents de Londres [на богатых улицах Лондона (фр.)]. От воркгаузов (благотворительные рабочие учреждения для бедных, содержимые на доходы income-tax’a [подоходный налог (англ.)]) все имеют решительное отвращение, и каждый английский работник, побывавши там раз, скорее согласится умереть в одну прекрасную ночь на мраморном крыльце еврейского банкира, чем вторично отведать тамошнего хлеба-соли. Но если приподнять завесу, которая закрывает уличный быт Лондона, то поневоле придется убедиться, что английская цивилизация не так привлекательна и разумна, как изображают ее тупые англоманы. Прибавьте к этому, что вследствие разделения труда работник теряет всякую сметку и обращается в какую-то живую часть машины, неспособную ни на какое другое дело – самое обыкновенное, кроме своей урочной 10-часовой манипуляции.
Что же касается до светлых сторон английской цивилизации, я их не отвергаю: английское конституционное устройство, как бы ни было оно односторонне, – сильная основа исторической жизни английского народа: ему он обязан лучшими сторонами своего государственного и общественного быта. Но я далек от доктринерской точки зрения на этот предмет, далек от того, чтобы видеть в Англии альфу и омегу возможного современного развития. Да, наконец, и вся английская цивилизация – результат английской истории, продукт островной почвы; что хорошо у них, может быть хорошо и у нас, но может быть и не хорошо, и даже положительно скверно. (Замечание относится не к замене самодержавия прочным конституционным устройством, а к множеству других вопросов – для III Отдел.) Весь вопрос не в том или другом методе перенимания то английского индустриализма, то французских мод, то германского школярства: весь вопрос в самобытной, непредубежденной, одним словом, не стесненной никакою доктриною обработке своих, родных условий жизни и быта.
Славянофилы никогда и не думали заключаться в китайские рамки исключительности: они только предъявляли право существования русской мысли – вне и отдельно от общепринятых европейских взглядов; они утверждали, что если имеют смысл слова европейская цивилизация, английская цивилизация или французская цивилизация, то также имеют смысл и слова русская цивилизация (употребляя эти слова в смысле образованности, т. е. разумности человеческой жизни, а не в том смысле, в каком употребляют их наши обезьяны). Они проповедовали любовное обращение к русскому народу, который, в вихре модных теорий, был совершенно забыт нашими умниками. Они горячо протестовали против бессмысленного перенимания чужого. Они говорили, что если цель развития всякого общества есть достижение идеала, выработанного в том обществе, то этим идеалом для русского общества должны быть не Франция, не Англия, не Германия, а свой родной идеал, выработанный русскою историею, жизнью русского народа; что, наконец, и самый этот идеал в своем основании благороднее, трезвее, сердечнее, любовнее; что много было напрасного увлечения тем, что за морем, тою блестящею обстановкою, которая окружает быт Западной Европы; что было слишком много преступного равнодушия к своему несчастному, забытому, родному русскому мужику; что этот мужичок со всем своим миром обычаев, поверий и предрассудков остался непонятым, невыслушанным; что, наконец, надо поменьше слишком скорого разочарования и побольше любви сердечной, широкой русской любви.
* * *
Кроме литературных произведений подшит к делу и конституционный проект Бейдемана. Он сохранился только в копии III Отделения, да и то незаконченный: остается неизвестным, была ли работа прервана самим Бейдеманом за полной бесплодностью, или была прервана переписка за полной ненужностью проекта. Составление проекта можно отнести к периоду до половины 1864 года. Конституционные вожделения Бейдемана крайне скромны и сводятся к введению выборного элемента в Государственный совет при сохранении совещательного характера за этим учреждением. [Полный текст конституционного проекта Бейдемана, его статьи «Славянофильство как принцип» и его поэма «Ванюша» напечатаны мною в отдельном издании моей работы – «Таинственный узник». Издание Севзапкино, 1925.]
7
В первых числах января 1863 года Бейдеман пожелал «иметь свидание с Потаповым для объяснений». 3 января Потапов испросил разрешения на посещение у князя Долгорукова, князь в свою очередь – у Александра II. 5 января дано было высочайшее разрешение, и 10 января Потапов был в равелине. В деле имеется скупая пометка Потапова: «Был и лично доложил Его Сиятельству». Очевидно, конечно, что Потапов убеждал Бейдемана открыть все. Результатом посещения было новое обращение Бейдемана уже не к шефу жандармов, а к самому государю. Оно не содержало резких обличений, но не было и просьбой о помиловании. Это была новая попытка уяснить тюремщикам революционную психологию. Бейдеман повторял тот же анализ действительности в новых выражениях, на этот раз сдержанных и спокойных, и давал то же объяснение генезису революционного чувства. Но было и новое в этой его записке. Он, во-первых, открылся относительно своей заграничной жизни и объяснил, что, живя в Лондоне, он работал как наборщик в типографии «Колокола», и, во-вторых, взял назад свое признание в замысле на цареубийство. Подчеркивая свое намерение вести агитацию в народе – специально среди раскольничьего населения Севера – и поднять восстание, Бейдеман сознавался в том, что неудача в самом начале дела, бесславный конец побудили его прибегнуть к маскировке дела и оговорить самого себя в цареубийственном замысле. «Все это было не так – я должен сознаться, но в моем положении не было из чего выбирать», – писал Бейдеман. Вместе с тем Бейдеман сделал в своем объяснении очень неясные и таинственные намеки о причинах удаления из России. Он отказывался открыть правду до конца, говорил, что это выше его сил, указывал на какие-то тяжелые обстоятельства, по-видимому интимного характера… «Скажу только, что если я не сделался убийцей, то в этом случае я обязан слепому случаю, что моя собственная совесть давно уже осудила меня. Но в этом, Ваше Величество, не было ничего противоправительственного. Если бы факт совершился, я бы отвечал Вам как верховному судье, но в настоящем случае я должен отвечать как подданный, восставший на своего государя». Представляя царю искреннее изложение своего преступления, Бейдеман наставительно советовал ему дать конституцию России и тем положить самую крепкую основу для будущего развития отечества, а себе – приобрести имя великого из великих.
Приводим полностью письмо Бейдемана, лебединую песнь, пропетую в стенах равелина.
«Великий государь.
Если я беру на себя смелость писать к Вашему Величеству, то не с целью выпросить помилование своему поступку – поступку, до того выступающему из ряда обыкновенных противоправительственных проступков и так громко говорящему за самого себя, – что, я думаю, всякое старание оправдать себя было бы делом столь же дерзким, сколько недобросовестным. Причина тому, с одной стороны, – потребность, понятная в человеке в моем положении, раскрыть свою душу, с другой стороны – то убеждение, что рано или поздно Вашему Величеству все будет известно. Следовательно, или желание совершенно скрыть настоящее дело, или двусмысленная полуоткровенность – в обоих случаях является как акт преступной неспособности стать лицом к лицу с чистой совестью.
Обстоятельства не могут всего оправдывать, и если человеческая жизнь подвержена уклонениям, то причина их столько же в обстоятельствах, сколько в доброй воле всякого человека. Если вследствие тяжелых обстоятельств я принужден был оставить отечество, то обратное возвращение в него с целью поднять бунт было делом личных моих соображений, актом моей доброй воли. Что касается до первых, то признаюсь Вашему Величеству, что полная исповедь – свыше моих сил. Это та сторона моего сердца, которая тяжело и трудно раскрывается, которая слишком лична для того, чтобы совершенно высказаться. Скажу только, что, если я не сделался убийцею, то в этом случае обязан слепому случаю, что моя собственная совесть давно уже осудила меня. Но во всем этом, Ваше Величество, не было ничего противоправительственного. Если бы факт совершился, я бы отвечал Вам как верховному судье, но в настоящем случае я должен отвечать как подданный, восставший на своего государя.
Начну с причин более отдаленных, но тем не менее имеющих ту или другую связь со всем последующим. Русская общественная жизнь представляется до сих пор явлением хаоса, беспорядочной борьбы благородных стремлений, с одной стороны, с другой – той грустной, возмутительной обстановки, в которой пробавляется огромное большинство русского народа. Если воспитанием, молодым неиспорченным чувством мы выходим половиною нашего существования из этой рамки, то зато другою половиною мы глубоко проникаемся развращением обыденного строя. Причина тому – и наше поверхностное воспитание и учение, и взаимная зависимость общественных явлений. Живой темперамент, который дан богом на долю русского человека, требует в своих стремлениях скорого и полного удовлетворения, которого не может дать совершенно инертная жизнь большинства; оттого в этих стремлениях нет меры, нет закона, разумного основания. Государственное устройство нашего отечества, инертное по самой своей природе, тем более неудовлетворительное, что безответственное чиновничество своим развращающим влиянием на общественную и народную жизнь глубоко возмущало всякое свежее чувство, всякое сердце, в котором была хоть капля патриотического жара. А между тем правительство вело себя так, как будто бы этого не замечало или не хотело заметить; большинство правительственных людей даже защищало такой порядок вещей, потому что находило в этом свою выгоду. До бога высоко, а до царя далеко – говорило большинство и видело в этом необходимость, против которой ничего не поделаешь. А негодование росло и росло, – и что удивительного, если составлялись заговоры против верховной власти, в которой видели силу, поддерживающую всю эту мерзость. Законного способа к выражению своего недовольства не было, да это было и опасно; оставалось писать доносы, что было противно нравственному чувству. Конечно, во всем этом нельзя обвинять одно правительство, виновато тут было и общество, которое было слишком равнодушно ко всему, что его окружало, в котором было слишком мало нравственной энергии для того, чтобы ужиться и допустить это растление. Но возрождение общества было невозможно при таких условиях, в которых оно жило, и мысль, что легче свергнуть правительство, нежели исправить общество, – очень естественна. Вот отчего во всех заговорах прошлого царствования, несмотря на всю безукоризненность стремлений, на всю энергию и ум их коноводов, видна какая-то болезненная несостоятельность. Вот отчего все наши протесты не имеют грозной силы доказательства; они – порывы нетерпения, бешеного раздражения, но только порывы. В нашем обществе не может быть организованных оппозиций, и именно потому, что самое это общество слишком разделено. Оппозиция, сильная энергиею и единодушием, возможна только в нашем народе; такою она действительно явилась при Стеньке Разине и Ем. Пугачеве.
Всем этим, Ваше Величество, я хочу сказать, что недовольство правительством – естественный результат противоречия здравых человеческих понятий с тем, что происходит на самом деле; это недовольство будет продолжаться до тех пор, пока правительство будет чуждо тех мнений, которые начинает высказывать возрождающееся общество; пока наше отечество не будет иметь такого государственного устройства, при котором и правительство, и общество будут составлять одно целое, пока Ваше Величество не даст представителям общества законную меру участия в правительственных делах. Этим делом Ваше Величество положит самую крепкую основу для будущего развития нашего отечества и приобретет себе имя великого из великих. Но до сих пор это недовольство повсеместно, – мы выносим его прямо из жизни, а потому оно, действительно сначала неопределенное, без ясного сознания и настоящей причины этого чувства, средств к разумному его удовлетворению, впоследствии вырастает в то болезненное чувство отчаяния, которое порождает заговоры, не имеющие никакой опоры, никакой почвы ни в обществе, ни в самой жизни. До сих пор, по крайней мере, было так. Если я с самого начала сказал, что оставил отечество вследствие обстоятельств, то и в этом случае и не могу, и не должен оправдываться перед Вашим Величеством; я только могу просить Вас не требовать от меня полного признания в этом деле. Проехав в Куопио, я переменил свое платье и пешком стал пробираться к шведской границе, которую и перешел через четыре недели. Очутясь на чужой земле, я принял твердое намерение отправиться в Италию к Гарибальди, во-первых, потому, что это прямо соответствовало моим военным наклонностям, а во-вторых, что в неаполитанском восстании были все задатки для будущего восстания турецких славян. Не хочу скрыть от Вашего Величества и того, что поддержка и сочувствие нашего правительства к Бурбонской династии была одна из причин искренно желать падения Франциска II. Поддержка таких личностей, как Фердинанд и его сын, если не была со стороны России делом бесславным, то во всяком случае возмутительным. Если принцип законности хорош сам по себе, то уж лучше совершенное невмешательство, чем приложение его к таким несчастным случаям, как поддержка Неаполя и Австрии. Если народные симпатии и антипатии не всегда могут руководить политикой правительства, то, с другой стороны, эта политика не должна возмущать чувства народной гордости. Под чужим именем я успел через два месяца пройти Швецию, а в конце октября был уже в Англии. Вашему Величеству известно, что в Лондоне есть Русская типография, в которой печатают такие вещи, которые, к глубокому сожалению, не могут печататься в нашем отечестве. Во главе этого заграничного литературного движения стоят две личности, соединяющие громадные духовные силы с самою горячею любовью к России. Оправдывать Герцена и Огарева перед лицом Вашего Величества было бы с моей стороны делом слишком смелым, да навряд ли они нуждаются в оправдании и защите. Скажу только, положа руку на сердце, что я бы от всей души желал, чтобы в нашем отечестве было бы побольше людей, в которых было бы столько же любви к России, столько же бескорыстного участия к ее будущности. Два раза порывался я отправиться из Англии в Италию и оба раза неудачно. Тогда я сделался наборщиком в Русской типографии. Все мои мысли обратились исключительно на то дело, которое по воле Вашего Величества должно было составить эпоху в нашей истории, – на великое дело освобождения крестьян. При этом не могу не сознаться Вашему Величеству, что если во всем ходе крестьянского вопроса правительству принадлежала, бесспорно, сторона правого, если оно создавало великую основу будущности русского народа, то, с другой стороны, во всех обстоятельствах, сопровождающих его решение, были все причины к энергической оппозиции со стороны депутатов от дворянства: было много таких уклонений со стороны самого правительства, что все это могло заставить лопнуть терпение самое верноподданническое. Реформы должно вести решительно, и полумеры только раздражают. Наконец, самый февральский манифест, которым Ваше Величество объявляло России великую радость, поселил во мне решительное убеждение, что только сильная оппозиция дворянства могла заставить правительство принять реформу государственного устройства нашего отечества. Но оппозиция одного дворянства в настоящее время немыслима, она не имеет почвы в народе, а потому бессильна; только сильным народным восстанием можно было дать этой оппозиции и жизнь, и силу. И я решился на самый подлый поступок для достижения своей цели. Он известен Вашему Величеству, и я не буду о нем распространяться; да и сил не хватает. В одном могу уверить Ваше Величество: что изобретение всего плана принадлежит исключительно мне, и никто из русских, живущих в Лондоне, не только не знал об нем, но и настоящее место моего отправления из Англии в мае месяце осталось неизвестным. В мае я приехал в Норвегию и через Лапландию отправился к границе Финляндии, которую и перешел в июле месяце. Начать дело я предполагал между раскольниками Архангельской губернии, во-первых, потому, что необозримые леса – очень хороший театр для партизанских действий, а во-вторых, потому, что здесь, за неимением помещиков, восстание переставало быть движением социальным и получало характер восстания против правительства. Я думал так: самое главное в этом деле начало, и если рано или поздно придется сложить голову, то, во всяком случае, можно очень много сделать. Но Вашему Величеству известно, что и самое начало дела не удалось: я был бесславно остановлен в Финляндии. Дело рушилось, и я решился лучше стоять до конца, чем подло оправдываться в чем бы то ни было. Мне оставалась одна позорная смерть, и я не задумался замаскировать настоящее дело сознанием в покушении на дорогую жизнь Вашего Величества. Все это было не так – я должен сознаться, но в моем положении не было из чего выбирать. Скоро тому минет полтора года, в это время много было с моей стороны напрасного упрямства, много лишних слов, но, решившись откровенно сознаться Вашему Величеству, я бы почел преступлением скрыть что бы то ни было. Сделанного дела не воротишь – я это знаю, знаю также, что позднее раскаяние совершенно бесполезно. Но лучше поздно, чем никогда. Для полноты исповеди перед Вашим Величеством, я должен сознаться, что, находясь в постоянных столкновениях с польскими эмигрантами в Англии, я вынес оттуда полную симпатию к этому народу и искреннее желание самостоятельного возрождения Польши как начала возрождения западных славян.
Вот все, что я могу, положа руку на сердце, сказать Вашему Величеству. Судить в Вашей воле.
Вашего Императорского Величества верноподданный
Михаил Бейдеман.
12 января 1863 г.».
Письмо Бейдемана было доложено царю 26 января, оставлено без всяких последствий и подшито к делу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.