Текст книги "Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата"

Я просил «Историю» Шлоссера и не получил ее потому, что запачкана. Но так как это – единственное серьезное сочинение в здешней библиотеке, то я покорнейше прошу распорядиться о выдаче мне этой книги, как вообще и всех других, принадлежащих равелину. Из журналов 1881 года я получил только «Русский вестник», а остается дополучить «Вестник Европы» и «Русскую старину» за вторую половину 1881 года (начиная с августа месяца); кроме того, я уже просил о высылке «Отечеств. записок» и «Дела» за текущий 1882 год. Нынешний год уже кончается, и, следовательно, журналы за первую его половину уже не нужны и валяются без всякого употребления. Буду также весьма благодарен, если Ваше Высокопревосходительство позволите мне выбрать хоть десяток книг по каталогу магазина Мелье. Я заранее уверен, что вы не останетесь глухи к моим мольбам, и я был бы счастлив, если б имел возможность поблагодарить Ваше Высокопревосходительство лично. В настоящее время посещения вполне возможны, ибо соседи не будут даже и знать. С нетерпением и надеждой ожидая Вашего ответа, имею честь быть покорнейший слуга».

Комендант внял просьбе Мирского и 9 ноября (№ 478) просил В.К. Плеве прислать «известному арестанту» «Дело» и «Отечественные записки» за 1882 год, а также каталог Мелье. «Ввиду важной его услуги в известном Вам деле, – заканчивал свое письмо генерал Ганецкий, – я просил бы, если возможно, не лишать его обещанных бывшим министром внутренних дел ген. – ад. графом Игнатьевым льгот в чтении книг и журналов». Плеве прислал и книги, и каталог. Комендант сейчас же предписал смотрителю равелина: «Препровожденные журналы, по строгом просмотре, передать известному арестанту, содержащемуся на известном условии, и предложить ему сделать на прилагаемом каталоге пометки против тех французских книг, которые он желал бы читать».

И комендант, и Плеве хранили память об услуге Мирского. В чем она состояла – теперь нам ясно без дальнейших комментариев.

Мирский выдал тайну Нечаева и предал его и солдат…

Донос Мирского сыграл существенную роль в деле раскрытия тайн Алексеевского равелина. Эта роль признана в докладе министра внутренних дел царю. 4 декабря 1881 года доклад начинается с изложения и цитации шифрованной записки, взятой у Желябова и в своем месте нами приведенной. Вслед за текстом записки в докладе читаем:

«За отказом Желябова давать какие-либо показания, происхождение означенной записки установлено в то время не было, и хотя возникали предположения, не имеет ли она отношения к страже, охраняющей государственных преступников, но таковые не подтвердились, так как ни обыски, произведенные в домах унтер-офицеров Алексеевского равелина, ни наблюдения за этими лицами не привели ни к каким результатам. В настоящее время получены достоверные указания на то, что записка эта писана одним из лиц, содержащихся в упомянутом равелине, так что помещенные в ней сведения, очевидно, относятся к чинам петербургской местной команды, кои содействуют поддержанию сношений между арестованными и их единомышленниками, находящимися на свободе. Ввиду сего один из чинов сей команды, рядовой Иван Губкин, как навлекающий на себя наибольшее подозрение, арестован, и к производству расследования по сему предмету уже приступлено.

Всеподданнейше донося о сем Вашему Императорскому Величеству, считаю долгом присовокупить, что участие Губкина в преступных сношениях арестантов находит себе подтверждение как в имеющихся по сему предмету негласных сведениях, так равно и в том факте, что в сентябре сего года производилось уже дознание о помянутом выше Губкине, бывшем тогда в составе равелинной команды, вследствие павшего на него обвинения в сношениях с какими-то посторонними лицами, прохаживавшимися нередко не в далеком расстоянии от равелина. К этому дознанию привлекаем был также служивший до марта 1881 года в с. – петербургской местной команде и ныне находящийся в запасе армии рядовой Штырлов, о котором было обнаружено, что он, проживая, по оставлении крепости, на Петербургской стороне, часто посещал крепостные казармы, бывая у своих прежних товарищей по службе, которым, будучи по ремеслу сапожником, шил обувь, и что во время состояния в команде за дурное поведение и неисправное отправление служебных обязанностей был разжалован из унтер-офицеров в рядовые, каковое обстоятельство устанавливает тождество между ним, Штырловым, и рекомендованным в записке унтером Штыкловым. Означенным дознанием по подозрению, павшему на Губкина, не удалось получить уличающих его доказательств, почему и признано было возможным ограничиться лишь устранением его на будущее время от службы в Алексеевском равелине».

Достоверные сведения и негласные указания исходили от Мирского: им была разъяснена записка Нечаева и определен арест Губкина. Кому он дал указания? Коменданту или министру? Из приведенных документов видно, что граф Игнатьев посетил Мирского в камере. Не по его ли, Мирского, вызову и не для соглашения ли о компенсациях? Мирский, как мы видим, много не запросил. С делом раскрытия тайн связан и следующий инцидент.

10 ноября 1881 года «совершенно конфиденциально» директор департамента государственной полиции В.К. Плеве «покорнейше просил, в дополнение к письму от 6 ноября за № 6244 (которое, к сожалению, нам неизвестно), милостивого государя Ивана Степановича (коменданта крепости Ганецкого), не изволит ли он признать возможным разрешить смотрителю Алексеевского равелина дать разъяснения капитану Судейкину по некоторым вопросам относительно арестантских помещений равелина и условий содержания в оных арестантов». «Эти сведения, – писал Плеве, – представляются крайне необходимыми по секретному делу, производящемуся в департаменте». Просьба была исполнена, и Судейкин получил желаемые разъяснения.

Дальнейшие указания мог дать Губкин, арестованный 15 ноября 1881 года. Но Губкин, по всей вероятности, сдался не сразу: один раз (летом) его уже держали и выпустили без всяких последствий. Но ни он и никто из его товарищей на следствии не проговорились ни одним словом о плане побега – том готовом плане, сообщение о котором столь взволновало коменданта, да и вряд ли они, помощники Нечаева, знали его в целом: Нечаев был замечательный конспиратор, и для каждого, кого он втягивал в свой круг, была своя конспирация деталей, а целое знал он один да, должно быть, Мирский. Или и фактических приготовлений к осуществлению плана не было и Мирский изобрел их в своем доносе? Трудно ответить на эти вопросы.

21

В ответ на предложение коменданта об аресте служивших в равелине граф Игнатьев признал необходимым арестовать не только нижних чинов, состоявших в команде равелина в момент открытия сношений, но и всех бывших в ее составе в течение 1880–1881 годов. Производство дознания было возложено на начальника С.-Петербургского жандармского управления полковника Оноприенко под непосредственным наблюдением начальника штаба отдельного корпуса жандармов ген[ерал] – майора Никифораки.

29 декабря 1881 года были арестованы и размещены в одиночках Трубецкого бастиона жандармские унтер-офицеры: Леппинг, Александров, Федоров и Лаврентьев; затем состоящие при равелине унтер-офицер Николай Рябов, ефрейторы Василий Чухломин и Яков Колодкин, рядовые Кузьма Березин, Михаил Ульянов, Адриан Дементьев, Иван Тонышев, Иван Мыркин, Адриан Кобылин, Иван Тихонов, Илья Ильин, Сила Андреев, Кирилл Никифоров, Дмитрий Осипов, Дмитрий Евдокимов, Семен Леонтьев, Александр Васильев, Алексей Леонов, Нефед Иудин, Василий Иванов, Федор Степанов, Адриан Чернышев, Иван и Дмитрий Яковлевы, Емельян Борисов, Василий Кузьмин, Александр Образцов, Павел Сергеев, Фома Никитин и Дмитрий Петров и, наконец, десять нижних чинов местной команды, ранее служивших в равелине: рядовые Григорий Петров, Иван Губкин (он уже с 16 ноября содержался при управлении СПб. обер-полицеймейстера), Платон Вишняков, Климон Попов (находился в госпитале), Иван Дмитриев, Ермолай Иванов, Леон Архипов, Адриан Емин, Дмитрий Иванов 2-й, Яков Шарков и писарь комендантского управления Александр Дубровин – всего 42 человека. Это число арестованных увеличивалось в течение января и февраля месяцев. Разыскивались и арестовывались все служившие в равелине с 1879 года, уже вышедшие в запас и жившие на родине в глухих углах северных губерний. Разновременно в январе были заключены Егор Колыбин, Григорий Юшманов, Иван Штырлов. Затем под конвоем разновременно были доставлены в крепость запасные рядовые Иван Балыков, Адриан Никаноров, Ефим Тихонов, Антон Гусев, Кир Бызов, Евлампий Опарин, Нестор Иванов, Федор Бородин, Василий Попков, Влас Терентьев, Андрей Орехов, Гавриил Драчев, Тимофей Кузнецов, рядовой Прокофий Самойлов, Федот Ермолин и жандармский унтер-офицер Николай Исаков. Наконец, 2 февраля был арестован и студент Военно-медицинской академии Евгений Дубровин и в марте – фейерверкеры Охтинского порохового завода Глуховский, Емельянов, Иванов и Филиппов. Всего по делу о пропаганде было арестовано и привлечено к дознанию 69 человек; один (рядовой Доронин) остался неразысканным. Впоследствии было освобождено 24 человека.

К 10 марта жандармское дознание было закончено. 10 марта 1882 года граф Игнатьев представил Александру III доклад об этом деле и к докладу приложил составленную жандармским майором Головиным «Записку из дознания о беспорядках, бывших в Алексеевском равелине». Записка, занимающая 29 страниц, составлена сжато и обстоятельно. Картина распада дисциплины нарисована яркими штрихами. Александр III прочел записку и выразил свое впечатление в следующей надписи: «Более постыдного дела для военной команды и ее начальства, я думаю, не бывало до сих пор». Дознание разбило привлеченных на две группы. Одна группа должна была пройти перед военным судом по обвинению специально в воинских преступлениях – в несоблюдении особых обязанностей караульной службы. Это были жандармские унтер-офицеры Карл Леппинг, Александр Александрой, Николай Исаков и Захар Федоров; запасные рядовые Еф. Тихонов, Попков и рядовые Березин, Ульянов, Мыркин, Ив. Тихонов, Леонов, Вас. Иванов, Степанов, Андреев, Ильин, Чернышев, Яковлев, Кузьмин, Сергеев, Дм. Иванов, Шарков, Ермолин, Никифоров. К ним было присоединено и их начальство – подполковник Филимонов к поручик Андреев, обвиняемые в противозаконном бездействии власти, имевшем особенно важные последствия. Вторая группа должна была предстать перед судом по обвинению в государственном преступлении. Это – процесс студента Евгения Александровича Дубровина и запасных обер-фейерверкеров Охтинского порохового завода Александра Филиппова и Алексея Иванова; из солдат сюда были пристегнуты запасные рядовые Орехов, Колыбин, Бызов, Кузнецов. Терентьев, Юшманов, Штырлов, ефрейтор Колодкин и рядовые Дементьев, Григ. Петров, Токышев, Борисов, Архипов, Вишняков, Губкин и Самойлов. В конечном счете через суд прошло из команды равелина 4 жандармских унтер-офицера и 35 солдат.

Заседания с. – петербургского военно-окружного суда по первому процессу происходили при закрытых дверях в крепости 24 и 25 мая 1882 года под председательством ген[ерал]-лейтенанта Лейхта. Обвинял военный прокурор полковник Маслов; защищали военный судебный следователь Дзенциолл – подполковника Филимонова по его выбору – и по назначению суда кандидаты на судебные должности: Марголин – поручика Андреева, а штабс-капитаны Бобянский и Дмитриев – солдат. Оправданы были только жандармский унт[ер]-офицер Федоров, все остальные обвинены. Жандармские унтер-офицеры Леппинг, Исаков, Александров и рядовые Еф. Тихонов, Ив. Тихонов, Ильин, Чернышев, Ермолин, Попков и Никифоров приговорены, по лишении некоторых прав и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, к отдаче в дисциплинарные батальоны на три года, с переводом в разряд штрафованных. Рядовые Березин, Ульянов, Мыркин, Леонов, Вас. Иванов, Дм. Иванов, Степанов, Андреев, Яковлев, Кузьмин, Сергеев и Шарков – к тому же поражению прав и к отдаче в дисциплинарный батальон на 2 ½ года. Филимонов и Андреев приговорены, по лишении чинов, знаков отличия и всех особых прав и преимуществ, к исключению из службы и к ссылке на житье в Архангельскую губ[ернию].

23 июня осужденные солдаты были отправлены в воронежский дисциплинарный батальон. Поручику Андрееву, по ходатайству коменданта, приговор был смягчен: ссылка была заменена шестимесячным заключением в крепость, с небольшими правоограничениями и с оставлением на месте служения, т. е. в крепости. Комендант ходатайствовал и за Филимонова. Он объяснял его преступление исключительно его несметливостью, недостатком распорядительности и… ухищрениями и скрытностью нижних чинов! Но ходатайство Ганецкого успехом не увенчалось, и он был обращен в ссылку.

Второй процесс, политический, разбирался также в военно-окружном суде 3 декабря 1882 года. Все подсудимые признаны виновными и приговорены: Дубровин – в каторжную работу на заводах на четыре года, Филиппов – на пять лет, все нижние чины – к лишению прав и ссылке на поселение в Сибирь, причем Штырлов, Колыбин, Бызов, Кузнецов, Юшманов, Колодкин и Тонышев – «в места Сибири отдаленнейшие», а Орехов, Терентьев, Дементьев, Петров, Борисов, Архипов и Вишняков – «в места Сибири не столь отдаленные». Иванов отделался сравнительно легко – только тюремным заключением на 6 месяцев.

22

После катастрофы Нечаев был переведен 29 декабря 1881 года в камеру № 1 – последнее его земное местопребывание. Камера № 1 находилась в так называемом малом коридоре лицевого фасада; в этот коридор выходили три камеры; никакого сообщения между этим малым, совершенно изолированным, коридором и большим не было. В № 2 была дежурная комната жандармов, и сидевшие в № 1 и 3 находились в абсолютном, полном одиночестве, без возможности войти с кем-либо в общение. Те же, кто сидели в камерах большого коридора, могли и не догадываться о том, что кто-нибудь есть и в малом коридоре. Так и случилось: при новом смотрителе, незабвенном штабс-капитане Соколове, при абсолютно новом составе равелинной стражи, Нечаев, посаженный в камеру № 1, подвергся изоляции настолько полной, что заключенные в 1882 году в равелине народовольцы и не подозревали об его присутствии в равелине.

Нечаев точно сгинул, и только темные и зловещие рассказы ходили об его участи и об его судьбе.

Мирский оставался в № 13. Режим для того и другого первое время после катастрофы оставался без изменений. И Мирский, и Нечаев читали книги – департамент полиции по-прежнему посылал им книги, – имели прогулку, пользовались сравнительно хорошим столом. Им отпускалось по 70 коп. в день – сумма по тому времени очень большая.

* * *

В ночь с 26 на 27 марта 1882 года произошло давно, со средины шестидесятых годов, невиданное наполнение Алексеевского равелина.

26 марта 1882 года директор департамента полиции сообщал коменданту С.-Петербургской крепости о том, что «вследствие полученных министром внутренних дел высочайших указаний государственные преступники, судившиеся в феврале 1882 года в Особом присутствии Правительствующего Сената по обвинению в тяжких государственных преступлениях, как присужденные к смертной казни, коим таковая заменена по высочайшему усмотрению бессрочной каторжной работой, так и приговоренные к таковой же работе на разные сроки Особым присутствием, подлежат впредь до особых распоряжений содержанию в тюремных помещениях С.-Петербургской крепости на положении преступников, содержащихся в центральных каторжных тюрьмах». Сообщив об этом, директор департамента полиции уведомлял коменданта крепости о том, что «из числа этих арестантов: Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Михаил Фроленко, Григорий Исаев, Николай Клеточников, Александр Баранников, Айзик Арончик, Николай Морозов, Мартын Ланганс и Михаил Тригони должны быть немедленно переведены в помещения Алексеевского равелина» и что «срок каторжных работ для приговоренных к срочным наказаниям должен исчисляться со дня получения настоящего сообщения».

Получив распоряжение департамента полиции, комендант крепости немедленно отдал и свои распоряжения. Заведующему арестантскими помещениями С.-Петербургской крепости майору Леснику он предписал «содержащихся в Трубецком бастионе осужденных преступников в числе 10-ти ночью 26 марта сдать под расписку отд. корп. жанд. штабс-капитану Соколову и из списков арестантов Трубецкого бастиона исключить».

Временно заведующему Алексеевским равелином штабс-капитану Соколову комендант предписал (№ 181, 26 марта 1882 г.) «ночью 26 марта принять из Трубецкого бастиона от майора Лесника и включить в отдельные покои названных выше 10 человек». Комендант преподавал в бумаге еще следующие наставления: «Принятие и доставление в равелин означенных преступников должно быть произведено под личною вашею ответственностью с особою осторожностью и в совершенной тайне. В такой же тайне они должны быть содержимы и в равелине, отнюдь не называя их по фамилиям. Причем для усиления бдительности за преступниками предписываю прибавить посты, один в большом коридоре и один снаружи под окнами, внушив часовым отнюдь не останавливаться: первым у дверей камеры, а последним у окна, а иметь бдительное наблюдение посредством незаметного тихого движения: в коридоре по матам, а под окнами по земле, но не по плитному тротуару, и обо всем замеченном давать знать дежурному жандармскому унтер-офицеру для доклада смотрителю».

В тот же день, 26 марта, Ганецкий обратился к начальнику штаба отдельного корпуса жандармов с просьбой о прибавке с 27 марта к жандармской команде при Алексеевском равелине шести рядовых, ссылаясь в объяснении на то, что по особому экстренному распоряжению караул при арестантах равелина увеличился на два поста. Заключая свою просьбу, комендант подвел итоги численности жандармской команды, не лишенные интереса: со включением прибавки жандармская охрана равелина при 12 занятых камерах состояла из 1 унтер-офицера и 41 рядового.

В ночь на 27 марта распоряжение департамента полиции было исполнено. 27 марта комендант всеподданнейшим рапортом (№ 189) довел до сведения царя о переводе народовольцев из бастиона в равелин. В тот же день (№ 188) комендант уведомил директора, что осужденные государственные преступники «в ночь на 27 марта при полном порядке и тишине переведены в Алексеевский равелин и заключены в отдельные покои с содержанием впредь до подробных указаний на общем основании заключаемых в равелин». [Комендант не разобрался в предписании департамента, и переведенные в равелин должны были быть подчинены тому же ссыльнокаторжному режиму, какому подчинены были заключенные в бастионе, режиму, установленному для Сабурова, Михайлова и Веймара. Подлинный текст инструкции по содержанию последних мне не известен. Комендант следующим образом излагает содержание этой инструкции: «Преступникам кроме казенной пиши, установленной для подследственных политических арестантов, заключающейся из обеда и ужина, не будет допускаться никаких улучшений в пище и покупки каких бы то ни было лакомств на собственные их средства, причем они лишены курения табаку, чтения книг, кроме св. Евангелия, и вести переписку».]

Церемониал перевода народовольцев завершился последней формальностью – предписанием от 16 апреля (№ 224) Соколову «принять от майора Лесника вещи преступников и хранить в цейхгаузе при равелине, проветривая по временам, и предъявить опись вещам и деньгам для отобрания расписки в правильности подсчета». Из этой описи видно, что в момент перевода у А. Михайлова было 47 р. 55 к., у А. Баранникова – 419 р. 56 к., Колодкевича – 55 р. 7 к., Тригони – 135 р. 12 к., А. Арончика – 7 р. 55 к., Исаева – 1 р. 53 ½ к., Фроленко – 44 р. 47 ½ к., Н. Морозова – 60 р. 10 к., Ланганса – 29 р. 85 к., Н. Клеточникова – 0.

Но помимо приведенного выше официального «отношения», заготовленного в канцелярии департамента полиции и только подписанного директором В.К. Плеве, в тот же день, 26 марта, из департамента в крепость пошла еще одна бумага: частное письмо Ивану Степановичу Ганецкому, написанное с начала до конца собственноручно Вячеславом Константиновичем Плеве и содержавшее указание интимного характера.

«Милостивый государь Иван Степанович!

В дополнение к сообщению от сего числа по вопросу о перемещении некоторых арестантов в Алексеевский равелин, имею честь уведомить Ваше Высокопревосходительство, что переводимые арестанты, содержась на положении ссыльнокаторжных, подчиняются инструкции, составленной для содержания арестантов Веймара, Сабурова и Михайлова, относительно пищи и дисциплины, а также воспрещения книг, в прочем же содержатся на общем основании. Затем желательно, чтобы преступник Александр Михайлов содержался на той половине, где помещался известный арестант, причем им обоим не следовало бы разрешать прогулки, остальные же арестанты могут быть размещены в длинном коридоре с условием, чтобы возле занятой уже камеры, по обеим ее сторонам, были посажены Исаев и Баранников. Примите, Ваше Высокопревосходительство, уверение в совершенном уважении и преданности.

В. Плеве».

Это письмо требует некоторых пояснений. Известный арестант – это С.Г. Нечаев, уже изолированный в коротком коридоре равелина в № 1. Мы уже указывали, что в № 2 была дежурная комната, следовательно, и сидевшие в № 1 и 3 находились в действительном одиночном заключении, не имея физической возможности сноситься с соседями. Впоследствии в № 3 сидел П.С. Поливанов, переведенный сюда за перестукивание с Щедриным. В своих воспоминаниях он оставил поразительное описание об ужасающем влиянии на душу этого абсолютного одиночного заключения, а пробыл он там всего 7 ½ месяцев. Здесь было положено начало той душевной болезни, которая вызвала позже в Алексеевском равелине двукратное покушение на самоубийство. Нечаеву и Михайлову не сужден был хотя бы мгновенный перерыв абсолютного одиночества. Из своих номеров они уже не вышли. То невысказанное желание, которое руководило Плеве и было разгадано, конечно, комендантом, было желанием скорейшего исчезновения Михайлова из этого смертного мира.

Плеве поставил еще одно условие размещения: Исаев и Баранников должны были быть посажены по обеим сторонам занятой камеры. Речь идет о камере № 13, в которой сидел Мирский. Ясно, что департаменту полиции нужны были от Мирского еще услуги, вроде уже оказанной им. Очевидно, он должен был войти в сношения со своими соседями по камере и поделиться с начальством сведениями, которые он от них получил. Исаев, посредник в сношениях равелина с волей, был особенно любопытен департаменту полиции. Посредником же в сношениях Мирского с департаментом полиции был выбран майор Судейкин, который и появился в равелине 28 марта. К его появлению относится следующее письмо Ганецкого графу Н.П. Игнатьеву от 28 марта 1882 года (№ 196):

«Милостивый государь, граф Николай Павлович, начальник секретного отделения с. – петербургского обер-полицеймейстера отдельного корпуса жандармов майор Судейкин сего числа явился ко мне и доложил о последовавшем со стороны Вашего Сиятельства разрешении к допущению его к арестантам Алексеевского равелина. Ввиду экстренности дела и переданного мне лично Вашим Сиятельством разрешения о допущении майора Судейкина в Алексеевский равелин, допустив его сего числа к одному из прежних арестантов, содержащемуся в № 13, долгом считаю иметь честь покорнейше просить Ваше Сиятельство о снабжении меня письменным разрешением на допущение названного штаб-офицера в Алексеевский равелин, так как, на основании существующих об Алексеевском равелине правил, в оный без особого высочайшего разрешения воспрещено впускать кого бы то ни было, кроме шефа жандармов».

Но министр внутренних дел знал порядки. Высочайшее разрешение Судейкину на посещение равелина было уже испрошено еще 20 марта, и о нем, по недосмотру канцелярии, комендант не был извещен. Доклад был составлен в следующих выражениях: «В видах более успешного ведения розыскного дела по обнаружению лиц, принадлежащих к тайному преступному сообществу, представлялось бы необходимым разрешить начальнику отделения канцелярии с. – петербургского обер-полицеймейстера по охранению порядка и общественного спокойствия в городе вход в Алексеевский равелин для личного свидания с некоторыми, содержащимися в оном, государственными преступниками…»

Мирский продолжал оказывать услуги.

При такой постановке дела с содержанием этого письма неизбежно связывается и следующее письмо Ганецкого к Плеве от 25 мая 1882 года (№ 202), которое мы сейчас приведем, забегая несколько вперед в нашем изложении:

«Милостивый государь Вячеслав Константинович, благодаря сведениям, переданным Вашим Превосходительством смотрителю Алексеевского равелина штабс-капитану Соколову, относительно проектируемого содержащимися в Алексеевском равелине осужденными ссыльнокаторжными преступниками тайного между собою сношения посредством способов, трудно уловимых при самом бдительном наблюдении, штабс-капитан Соколов все-таки нашел спрятанными в воротнике рубашки несколько ниток с узлами, заключающими в себе, как нужно полагать, разговорные знаки. Приказав Соколову означенные нитки вручить лично Вашему Превосходительству, имею честь покорнейше просить, если и в них заключаются какие-нибудь условия или проекты о способе дальнейшего между арестантами тайного разговора, то не найдете ли нужным познакомить и с ними Соколова для дальнейшего наблюдения.

Причем прошу в том случае, если будет признано полезным дать им возможность сноситься между собою означенным способом, то возвратить эти нитки Соколову для вложения в воротник рубашек с целью получения на них ответа».

А Соколов был прав в своих подозрениях. Он напал на «ниточную переписку». М.Р. Попов следующим образом описывает этот способ сношений:

«Дергали мы из холщовых портянок основу, сучили из этой основы нитку любой длины и затем при помощи навязанных на нитке узлов передавали слова точно так же, как передавались нами слова в стену».

О проектированном тайном сношении заключенных в равелине между собою директор департамента полиции В.К. Плеве от кого же мог узнать? Кажется, нет сомнений, что от того же Мирского, продолжавшего зарабатывать свой десерт, свой улучшенный табак и чтение новых книг и журналов.

После отступления о тех мерах, которые были приняты высшим начальством и комендантом крепости при внедрении в равелин десяти новых узников, продолжаем документальный рассказ об установлении нового режима, того знаменитого режима смотрителя Соколова, смотрителя Ирода, о котором сохранились полные глубокого драматизма воспоминания Фроленко, Тригони и особенно Поливанова. Впрочем, было бы несправедливо всю честь по установлению нового режима отдать Соколову. Соколов сотрудничал в этом деле взапуски с Александром III, графом Д.А. Толстым, товарищем министра внутренних дел П.В. Оржевским, В.К. Плеве и И.С. Ганецким.

27 же марта Соколов получил от коменданта новое, более подробное разъяснение о порядке содержания:

«В дополнение к предписанию 26 марта за № 186 предписываю:

1) Заключенных вчера в Алексеевский равелин 10 человек осужденных ссыльнокаторжных государственных преступников содержать на положении преступников, содержащихся в центральных каторжных тюрьмах, и согласно прилагаемых при сем правил.

2) Всем им немедленно обстричь волосы по форме, установленной для нижних чинов.

3) Одеть на них ссыльнокаторжное платье, которое принять по описи от заведывающего арестантскими помещениями майора Лесника.

4) Продовольствовать их на точном основании прилагаемого при сем расписания о пище, которую готовить в артели равелинной команды и подавать в следующие часы:

а) В 7 часов утра суточную дачу хлеба в 2 ½ ф. надрезанную ломтями, или часть, потребную на завтрак, причем подавать и соль в размере, потребном в сутки.

б) В 12 часов обед, заключающийся, как сказано в расписании, из супа или щей с четвертью фунта мяса в крошку и гречневой кашицы, а по средам и пятницам – постный горох и гречневую кашу, которая должна быть подаваема и в воскресенье.

в) В 7 часов вечера ужин из одного приварка и

г) К обеду и ужину должен быть подаваем квас в жестяных кружках.

5) На прогулку в сад выводить поодиночке, по мере возможности, и не более как на ½ часа [Арестант камеры № 1 и другой преступник, сидящий в одном с ним отделении, впредь до приказания на прогулку не выводятся. (Это – Нечаев и Михайлов. – П.Щ.)].

6) О всяких проступках и несоблюдении ими правил одиночного заключения докладывать мне для наложения взыскания и внесения в штрафной журнал, который и имеете получить из Управления.

7) Прилагаемые при сем правила о порядке содержания государственных преступников объявить лично и каждому и

8) Войти в соображение о том, во что может обойтись пища для означенных арестантов в сутки, подразделив на постную и скоромную, и донести мне».

Таков был на бумаге новый режим Алексеевского равелина. Мы еще будем говорить о том, каков он был в действительности.

Теперь перед комендантом встал вопрос об исключительном режиме, на котором были до сих пор Нечаев и Мирский. Он казался коменданту вопиющим анахронизмом. При переходе на новый режим он по собственной инициативе уже ущемил Нечаева, лишив его прогулки, но осталось еще много особенностей привилегированного положения. Уже 29 марта в своем рапорте министру внутренних дел комендант указал на противоречие в суммах на пищевое довольствие: в то время как на каждого из новых десяти заключенных шло суточных по 24 коп., на Мирского и Нечаева шло на каждого по 70 коп.

А 30 марта комендант изложил свои сомнения в совершенно секретном письме к В.К. Плеве:

«Ввиду последовавшего распоряжения об изменении существовавшего в Алексеевском равелине до заключения в оном известных 10 человек ссыльнокаторжных государственных преступников порядка довольствия арестантов улучшенною пищею, заключающеюся из 3 прихотливых блюд, признавая справедливым подчинить простой установленной для каторжных арестантов пище и прежних двух арестантов, как также ссыльнокаторжных и лишенных всех прав состояния, о таком моем включении имею честь сообщить Вашему Превосходительству, прося о последующем не оставить меня уведомлением».

К немалому, должно быть, изумлению коменданта, мнение его не встретило одобрения, и Плеве писал Ганецкому 2 апреля:

«Вследствие письма от 30 минувшего марта за № 197 имею честь уведомить Ваше Высокопревосходительство, что по докладе мной господину министру внутренних дел, Вашего, милостивый государь, предположения о подчинении прежних двух арестантов Алексеевского равелина общей пище, установленной для каторжных арестантов, Его Сиятельство изволил признать возможным продолжить содержание этих двух лиц на прежнем основании».