Текст книги "Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата"

10

Тем временем бумаги Нечаева просматривались в III Отделении. Разбор их затянулся, так как бумаг оказалось много. Результаты просмотра изложены в пространной докладной записке, представленной шефу жандармов Потапову и доложенной им царю 24 апреля 1876 года. «Высочайше повелено все рукописи преступника Нечаева уничтожить», – написал на записке Потапов. А управляющий III Отделением А.Ф. Шульц тут же отметил: «Хранить эту записку при деле; бумаги же будут мною сожжены». Так из огромного нечаевского архива, созданного им в равелине, и не дошло до нас ни одной бумаги. Об этой потере приходится сожалеть в высшей степени, ибо, судя по перечню бумаг и краткому их изложению, сделанному в докладе, мы лишились важного и интересного источника и для истории эпохи, и для истории революционного движения, и для характеристики самого Нечаева. Можно сказать, записка III Отделения, возбуждая крайнее любопытство, оставляет его совершенно без удовлетворения. Мы не можем определить автора этой записки, но в некоторых литературных вкусах ему нельзя отказать. Интересно, что он, по долгу служебной обязанности призванный хулитель Нечаева, не мог не отдать должное ему: он признает за ним недюжинную натуру, энергию, привычку рассчитывать на себя, полное обладание тем, что он знает, обаятельное действие на тех, кто не справился с положением, подобно ему. Автор, изучивший все высказывания Нечаева по его рукописям, не мог не остановиться с некоторым удивлением перед необычайной твердостью революционных верований Нечаева: полагая, что он преуменьшает авторитет личности Нечаева, автор записки готов признать в нем революционера по темпераменту скорее, чем революционера по убеждению. Очевидным диссонансом звучит провозглашаемое автором записки отрицание той дозы уважения к Нечаеву, в которой нельзя отказать врагу. Это утверждение – явная уступка обстоятельствам. За всеми этими оговорками, нельзя отрицать важного интереса, представляемого запиской анонимного критика из III Отделения. Для истории внутренней жизни в равелине записка имеет первоклассное значение. Мы можем определить с ее помощью, чем заполнялись равелинные досуги Нечаева.

Приводим полностью эту записку:

«Рассмотренные бумаги, по содержанию их, следует разделить на четыре разряда.

К первому отношу два письма государю императору и первоначальную редакцию одного из них, уже доложенные Его Величеству. Об них можно сказать, по внимательном их соображении с другими бумагами, что первое письмо не есть изложение политических убеждений автора, каким оно выставляется, а изложение ближайших политических целей, которые автор преследовал, и в сем последнем смысле оно довольно искренне.

Ко второму разряду я отношу некоторые публицистические статьи, которые отчасти содержат в себе апологию деятельности автора, как главного двигателя известной политической пропаганды между учащейся молодежью, отчасти личные его думы и впечатления. Об этом отделе, Ваше Высокопревосходительство, будете вернее судить по некоторым выдержкам. Сюда относятся письма из Лондона о задачах современной демократии, политические думы, впечатления тюремной жизни (Живая могила) и самая замечательная из всех разобранных статей – о характере движения молодежи в конце 60-х годов.

К третьему разряду относятся беллетристические произведения: 1) отрывки из довольно объемистого романа из времени падения Второй империи во Франции, озаглавленного «Жоржетта», 2) отрывки другого романа из быта студенческих кружков, заграничных эмигрантов и русских путешественников за границей, под именем: «Кому будущее», «На водах», интереснее и «Une vieille connaissanse» [старушечья память (фр.)], 3) отрывки «Воспоминания о Париже», где рассказываются сцены из падения Второй империи, 4) кажется, также относящиеся к роману «Жоржетта» наброски: «В царстве буржуазии» – падение коммуны и «В бельэтаже и мансарде» – приготовление к действию интернационалки, 5) объемистый, но весьма бесцветный отрывок романа «У липован» и 6) маленький отрывок «Школа Миловзорова», где представляется в гнусном виде школа грамотности старинного направления, содержимая дьячком. В этом разряде интереснее других роман «Жоржетта» и отрывки «Кому будущее» и «На водах».

«Жоржетта» есть история небогатой француженки, которую, несмотря на воспитание в монастыре, влияние старого республиканца-отца и молодого человека, которого она полюбила, сделало республиканкой самого красного оттенка. Ее возлюбленный оказывается одним из главных вождей интернационалки и внушает любовь одной из знатных дам Второй империи, в высшей степени развращенной. Вождь интернационалки, после того как Жоржетта отказалась сделаться его любовницей, впредь до провозглашения республики, вступает в связь с знатной дамой, а во время осады Парижа делит время между нею и Жоржеттой. В день взятия Парижа Мак-Магоном он убит на баррикаде, а Жоржетта, натерпевшись всяких страданий и унижений, умирает в Версале. На этой канве узорами выступают довольно многочисленные эротические сцены, на которых автор останавливается с особенной любовью, имеющей, кажется, физиологический источник в его летах и одиночном заключении. Кроме того, много экзальтированных социалистических и гуманитарных тирад. Мысль, что любящие друг друга не должны тратить сил на удовлетворение своего чувства, пока они нужны для решения социальных задач, очень горячо и длинно развивается и в этом романе и в отрывке «Кому будущее». Но в последнем героиня наконец решает, что энергического человека не расслабят эротические наслаждения, и отправляется к нему в спальню. В обоих романах женщины более высокого общественного положения представлены чудовищами разврата. Картины его в отрывке «На водах» доходят до самого грязного цинизма. Впрочем, цинизм и намеренная площадная грубость отличают язык и «борцов за новые идеи». Если в статьях, отнесенных выше ко второму разряду, нельзя иногда отказать автору в уважении его начитанности и силе мысли, то в беллетристических произведениях поражает полнейшее отсутствие всякого нравственного чувства.

К четвертому разряду относится большая половина разобранных бумаг, которую решусь назвать хламом, ни для кого, кроме автора, не интересным. Это разные выписки, наброски романов, списанные отрывки стихов и прозы, на немецком, французском и английском языке, вокабулы, выписки и résumes [резюме (фр.)] разных читаных книг и журнальных статей, перевод статей Маколея: «William Pitt» и «Atterbury» [ «Уильям Питт» и «Аттербюри»], отдельные заметки и т. д. Конечно, все это дает намеки на мнения и наклонности автора, но и те и другие гораздо подробнее и точнее известны из других источников.

Вообще говоря, нельзя назвать автора личностью дюжинной. Всюду сквозит крайняя недостаточность его первоначального образования, но видна изумительная настойчивость и сила воли в той массе сведений, которые он приобрел впоследствии. Эти сведения, это напряжение сил развили в нем в высшей степени все достоинства самоучки: энергию, привычку рассчитывать на себя, полное обладание тем, что он знает, обаятельное действие на тех, кто с той же точкой отправления не могли столько сделать. Но в то же время развились в нем и все недостатки самоучки: презрение ко всему, чего он не знает, отсутствие критики своих сведений, зависть и самая беспощадная ненависть ко всем, кому легко далось то, что им взято с бою, отсутствие чувства меры, неумение отличить софизм от верного вывода, намеренное игнорирование того, что не подходит к желаемым теориям, подозрительность, презрение, ненависть и вражда ко всему, что выше по состоянию, общественному положению, даже по образованности. Даже служение тем же целям, которые преследуются автором, не спасает таких лиц: оно клеймится подозрением в его искренности, где нельзя, – называется тупоумным, дилетантским, и против этих союзников проповедуется подозрение и презрение. Один автор и люди его кружка, одних с ним происхождения и образа мыслей, признаются за слуг народа и за пользующихся народным сочувствием и доверием. Все остальное, выдвигающееся из народа, выставляется как враги народа, и эра плодотворного развития, мирного и многостороннего, начнется лишь с их уничтожением.

Особенно характерно отношение автора к идее о насильственном перевороте. Неоднократно он ее отвергает, как не созидающую ничего прочного и, напротив, вызывающую реакцию. Но не признает искренности в обращении высших классов к служению народу, считает их помехой, которую надо удалить во что бы то ни стало, признает, что перевороты еще неминуемы и что стройное развитие общественности – дело будущего. В то же время считает ненависть одной из нужнейших сил общественного деятеля. Не нахожу возможным во всем этом видеть бессознательное противоречие, а скорее маску умеренности, с которой автор не справился.

Весьма часто люди в положении автора достоинством своего поведения заслуживают уважение тех, которые враждебно относятся к их деятельности и образу мыслей. Подобного чувства уважения не внушает личность автора, насколько она отразилась в его бумагах. Они писаны не для распространения их в публике, между тем он себя рисует окруженным лишениями, которых не испытывал, искренности в объяснении побудительных причин того или другого действия нет и в помине. Напр., поведение на суде объясняется уважением к достоинству Швейцарии и т. д. Признания прав победителей на самозащищение, что было так нередко между декабристами, в авторе вовсе не заметно. Какое-то самоуслаждение в созерцании силы своей ненависти ко всем достаточным людям, намеренное развитие в себе непроверенных в своей основательности и законности инстинктов, ставящих его во вражду с существующим порядком, почти слепую, – все это черты революционера не по убеждению, а скорее по темпераменту, каким автор сознает себя не без некоторого самодовольства. Может быть, им он обязан частью своего влияния на людей, еще меньше развитых и привычных критически относиться к своим мнениям, но, конечно, эти черты не усилят в беспристрастном человеке уважения к автору – даже того, в котором нельзя отказать даровитому врагу».

11

1876 и 1877 годы, несомненно, были самыми глухими в тюремной жизни Нечаева. Он влачил существование с оковами на руках. Не имея возможности писать что-либо и каким-либо способом, он мог читать, но книги из библиотеки равелина были давно прочитаны им. Он был абсолютно один в равелине, ибо с другим жильцом равелина, Бейдеманом, сидевшим в другом фасе треугольной тюрьмы, он не приходил в соприкосновение, да если бы и мог прийти, эти соприкосновения не доставили бы ему утешения, ибо в это время Бейдеман, кажется, потерял рассудок.

Только в декабре 1877 года Нечаеву были развязаны или, вернее, раскованы руки. Шеф жандармов Н.В. Мезенцев, сменивший Потапова, представил царю 1 декабря следующий доклад, подписанный А.Ф. Шульцем: «Два года тому назад, вследствие буйства преступника Сергея Нечаева, комендант С.-Петербургской крепости вынужден был надеть Нечаеву ручные и ножные кандалы. Впоследствии, когда Нечаев смирился, то ножные кандалы были сняты. Ныне кандалы, хотя и обшитые кожею, произвели на руках Нечаева язвы, которые, несмотря на лечение, не заживают. Ввиду сего и во внимание к хорошему поведению Нечаева, совершенно успокоившегося, комендант испрашивает разрешение на освобождение Нечаева и от ручных кандалов. Комендант С.-Петербургской крепости не входил по настоящему предмету с письменным представлением, а лично заявил об этом мне».

14 декабря 1877 года (№ 4033) III Отделение уведомило коменданта о последовавшем высочайшем согласии на снятие ручных кандалов с Нечаева. Осталась, таким образом, невосстановленной одна льгота. Нечаев вновь не получил права иметь в камере письменных принадлежностей.

Отныне Нечаев поставил две ближайших задачи той напряженной борьбе за существование, которую он вел в стенах равелина: добиться права писать и права читать то, что он хочет.

С чтением дело обстояло так: нам пришлось уже упоминать о том, что незначительная библиотека Алексеевского равелина была прочитана Нечаевым насквозь. Нечаеву давали книги и из библиотеки при Трубецком бастионе, но эта библиотека была также ничтожна, и, кроме того, передача книг отчасти имела свои специфические неудобства, ибо книги могли послужить средством сообщения. Так это и было в действительности. [Немного позже, 5 сентября 1880 года, барон Велио писал коменданту: «В Департ[амент] гос. пол[иции] получено сведение, что содержавшаяся в Доме предварительного заключения осужденная Ольга Натансон рассказывала, что во время нахождения ее в Петропавловской крепости она узнала, что государственный преступник Нечаев жив и не в Сибири, а содержится в отдельном помещении крепости, и что сведение это добыто ею из книг, которые она получала для чтения из крепостной библиотеки.

Вследствие сего имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство, не изволите ли признать возможным сделать зависящее с Вашей, Милостивый государь, стороны распоряжение, дабы при выдаче из крепостной библиотеки книг для чтения арестованным было обращаемо кем следует серьезное внимание на различные в них пометки, делаемые заключенными для переговоров между собой, и таковые немедленно уничтожались».] Третий книжный источник – журналы, получавшиеся в комендантском управлении; наконец, французские и немецкие книги доставляло Нечаеву III Отделение. Конечно, Отделение не проявляло сколько-нибудь тщательного внимания к подбору книг: посылало по нескольку раз одни и те же книги, посылало совершенно неинтересный для Нечаева хлам и делало все это с большими промежутками. Все это огорчало и приводило в раздражение Нечаева. А тут еще начальство – и равелинское и отделенское – не прочь было приохотить его к духовному чтению. Когда Нечаев просил книг, смотритель равелина предлагал ему книги духовные. И даже III Отделение тоже покусилось на стойкость Нечаева и вознамерилось соблазнить его духовным, душеспасительным чтением. На бескнижии и богословие на что-либо полезно: вдруг великий революционер увлечется духовным красноречием и вступит на путь морального исправления – так мнилось III Отделению, – и вот оно сделало наивный опыт. 28 марта 1878 года (№ 934) комендант получил следующее оригинальное предложение: «Имею честь покорнейше просить Ваше В[ысоко] пр[евосходительст] во не оставить сделать распоряжение, чтобы прилагаемые при сем (в особом пакете) книги духовного содержания были положены незаметным образом в камеру известного Вам, M[илостивый] г[осударь], находящегося в Алексеевском равелине арестанта N., и о последствиях этого распоряжения почтить меня уведомлением».

Опыт, конечно, не удался, и следующий рапорт коменданта управляющему III Отделением дает несколько тонких штрихов к духовному облику Нечаева в Алексеевском равелине. Комендант уведомлял 30 марта 1878 года (№ 67):

«Препровожденные книги и брошюры духовного содержания, числом 18, положены в комнату содержащегося в Алексеевском равелине известного арестанта N вчера утром, во время прогулки его в саду. Когда он возвратился в камеру, то тотчас же обратил внимание на них, так как до того времени у него в комнате на столе находился только один номер журнала «Русская старина», и, как бы догадавшись, что книги эти духовного содержания, которые ему незадолго до того были предлагаемы смотрителем и от чтения коих он отказался, стал усиленно ходить по комнате с судорожными движениями, не прикасаясь к книгам.

Затем, когда смотритель спустя несколько времени вошел к нему в камеру, то N спросил, что вы от себя положили эти книги или вам приказано, и тогда майор Филимонов ответил, что положил так себе, в том предположении, что ввиду настоящих великих дней он, может быть, и пожелает прочесть их. Тогда N сказал, что все в них написанное сочинено русскими попами, все знают, что он неверующий, и что, наконец, он не желает лицемерить.

При подаче после того вечернего чая он был также несколько в возбужденном состоянии, причем под впечатлением гнева на смотрителя не сделал ему обычного привета «добрый вечер», которым в последнее время всегда его встречал, но книги, сколько смотритель мог заметить, были им просмотрены, так как они лежали не в прежнем порядке».

При Мезенцеве книжный вопрос не получил благоприятного разрешения, и после его смерти барон Е.И. Майдель решил поставить вопрос о чтении заключенных в равелине во всей широте перед новым шефом жандармов А.Р. Дрентельном. 29 ноября 1878 года Майдель обратился к нему со следующим письмом: «Содержащиеся в Алексеевском равелине преступники, при отсутствии письменных и других занятий, все время проводят в чтении книг, вследствие чего они, а в особенности известный преступник, перечитал все имеющиеся в библиотеке Алексеевского равелина книги, так что в настоящее время по необходимости приходится ограничиться выдачею ему не более двух-трех книг в месяц из выписываемых комендантским управлением журналов: «Вестник Европы», «Русская старина» и «Русский вестник», и то в таком лишь случае, если в них не заключается рассуждений о политических преступлениях, что, конечно, вызывает его к постоянным жалобам.

Хотя при комендантском управлении крепости имеется еще небольшая библиотека собственно для арестованных в крепости, сформированная из некоторых исторических и учебных книг, повестей, романов и журналов прежних лет, пожертвованных благотворительными лицами, но и она, как не обновляемая новыми книгами, не может удовлетворить его на продолжительное время. Притом же передача из Трубецкого бастиона в Алексеевский равелин и обратно книг, читаемых политическими арестантами, при их изобретательности наносить неуловимые простым вниманием условленные между ними знаки над буквами, может послужить к преступному переговору и вообще к обнаружению существования в крепости известного преступника. Сознавая существенную потребность для заключенных в равелине в чтении, как единственном развлечении при отсутствии других занятий, я имею честь представить обстоятельство это на усмотрение Вашего Высокопревосходительства на тот конец, не изволите ли признать возможным возложить на III Отделение собственной Его И.В. канцелярии доставление в Алексеевский равелин ежемесячно несколько экземпляров книг или периодических журналов за прошедшее время, которые по прочтении арестантами будут комендантским управлением возвращаемы обратно».

На это обращение Майделя последовал ответ лишь через 1 ½ месяца. А.Р. Дрентельн ответил, что из вверенного ему учреждения будут доставляемы по мере надобности книги и журналы и что выдача книг из крепостной библиотеки заключенным в равелине должна быть прекращена (13 января 1879 г.).

Но книжный вопрос не устраивался и после таких разрешений. 6 апреля 1880 года комендант, отсылая просмотренные «известным арестантом» книги, писал Дрентельну: «Ввиду постоянных в последнее время претензий известного лица на высылку ему старых книг, не имеющих по содержанию никакого интереса, и нередко из читанных им, имею честь просить Ваше Высокопревосходительство, не изволите ли признать возможным приказать доставлять ему, вследствие убедительной его просьбы, из более новых книг и, если возможно, то каталог, по которому бы он мог выбирать».

Негодование Нечаева росло и вылилось в своеобразные и резкие формы протеста. Надо припомнить, что Нечаеву не давали письменных принадлежностей, и писать он не мог. Как же довести до сведения высшего начальства о чинимых ему обидах? Нечаев придумал совершенно оригинальный способ, о котором комендант доносил управляющему III Отделением Никите Кондратьевичу Шмидту 14 апреля 1880 года:

«По передаче содержащемуся в Алексеевском равелине известному арестанту (N…) доставленных в последний раз, при отношении от 10 апреля за № 2864, восьми книг на французском и немецком языках он на другой же день, т. е. 12 числа, не читая, возвратил их, объявив, что некоторые из этих книг он уже читал, а остальные настолько бессодержательны, что чтение их было бы для него тяжелым моральным трудом. Под впечатлением преднамеренного, как он себе объясняет, лишения его возможности чтения новых книг и журналов, смотритель равелина вчера утром застал его в слезах, затем в течение целого дня он ничего не ел, и когда подан был ему чай, то серебряною чайною ложкой он написал на стене, окрашенной охрою, заявление на имя государя императора, содержание которого смотритель равелина подполковник Филимонов во время вывода его на прогулку в сад списал на бумагу и представил мне.

Препровождая означенный снимок с написанного сказанным арестантом ложкою на стене Вашему Превосходительству, имею честь покорнейше просить, не найдете ли возможным, как я уже просил отношением от 6 текущего апреля за № 82, приказать доставлять ему книги и журналы из более новейших изданий, и еще лучше, если бы Ваше Превосходительство, для устранения всяких с его стороны претензий, приказали выслать ко мне раз навсегда каталог книгам и журналам, имеющимся в библиотеке III Отделения собственной Е.В. канцелярии, или возможным к приобретению, с тем чтобы таковой, каждый раз по прочтении им прежних, был предъявляем ему для выбора новых книг».

А вот то прошение, которое списал со стены равелинной камеры смотритель Филимонов:

«Его Императорскому Величеству

государю императору Александру Николаевичу

Государь.

В конце восьмого года одиночного заключения III Отделение, без всякого с моей стороны повода, лишило меня последнего единственного занятия – чтения новых книг и журналов. Этого занятия не лишал меня даже генерал Мезенцев, мой личный враг, когда он два года терзал меня в цепях. Таким образом, III Отделение обрекает меня на расслабляющую праздность, на убийственное для рассудка бездействие. Пользуясь упадком моих сил после многолетних тюремных страданий, оно прямо толкает меня на страшную дорогу к сумасшествию или к самоубийству.

Не желая подвергнуться ужасной участи моего несчастного соседа по заключению, безумные вопли которого не дают мне спать по ночам, я уведомляю Вас, государь, что III Отделение канцелярии Вашего Величества может лишить меня рассудка только вместе с жизнью, а не иначе.

Вербное воскресенье 1880 г.

С. Нечаев».

Но охрой ли на стене писал Нечаев и не собственной ли кровью? Не из чувства ли деликатности смотритель Филимонов не узнал крови и принял ее за охру, а быть может, и узнал, да счел неудобным докладывать о подобной неловкости! В письмах к народовольцам из крепости есть указание на то, что одно из заявлений царю Нечаев действительно писал кровью.

Нечаев последнюю фразу своего обращения к царю подкрепил и активным делом: он начал голодать, поставив условием прекращения голодовки разрешение читать ему новые книги. Решение Нечаева вызвало большой переполох. Секретарь коменданта Денежкин поскакал к Шмидту, власти заволновались, барон Майдель пообещал Нечаеву удовлетворение его просьбы. Обо всем этом узнаем из следующего письма барона Майделя к Шмидту от 18 апреля (№ 91).

«В дополнение личного доклада Вашему Превосходительству, по поручению моему, секретарем комендантского управления Денежкиным о намерении содержащегося в Алексеевском равелине известного арестанта лишить себя жизни непринятием пищи, имею честь уведомить, что он с воскресенья 13-го числа до утра сего 18 апреля, оставаясь непреклонным в своем намерении, в час дня, когда по принятому порядку подавался ему на всякий случай обед, лежа в постели, объявил, что будет просить принести ему обед в 3 часа, а теперь просит чаю и молока, последнее из которых и выпил с хлебом.

Согласие его на принятие пищи он объяснил надеждою получить книги новейших изданий и в особенности журналы текущего времени, прибавив, что жизнь его дорога потому, что она нужна для общества.

Причем имею честь возобновить пред Вашим Превосходительством просьбу о скорейшем доставлении ко мне каталога книгам, по которым бы известный арестант мог выбирать их для чтения, так как я, основываясь на переданном мне секретарем Денежкиным отзыве Вашего Превосходительства, еще вчера поручил объявить известному арестанту, что ему будет предоставлен более просторный выбор книг, для чего и вышлется III Отделением каталог».

Протест Нечаева подействовал, и III Отделение на другой же день переправило для Нечаева 10 книг на французском и немецком языках и каталог французских книг.

В связи с протестом Нечаева, надо думать, находится посещение равелина в канун Пасхи (19 апреля) графом Лорис-Меликовым, который был незадолго до того назначен главным начальником Верховной распорядительной комиссии. Он обещал Нечаеву новые французские книги, но на просьбу его о записной книжке и карандаше ответил обещанием подумать и дать ответ.

А барон Майдель тем временем придумал компромиссное решение вопроса о письменных принадлежностях. 28 апреля 1880 года (№ 99) он писал Н.К. Шмидту:

«Из числа содержащихся в Алексеевском равелине арестантов, двое последних заключенных постоянно обращаются с просьбами о выдаче им письменных принадлежностей, как-то: бумаги и чернил, или, вместо последних, карандаша, для записывания заметок при чтении ими книг и вообще умственных развлечений.

Сообщая о таковой просьбе означенных арестантов Вашему Превосходительству для соответствующих распоряжений, имею честь присовокупить, что я, со своей стороны, полагал бы возможным удовлетворить их просьбу выдачею, вместо бумаги и карандаша, аспидной из папки доски с грифелем, что может отчасти удовлетворить их желание и вместе с тем отнимет возможность в попытке с их стороны злоупотребить бумагою и карандашом».

«Двое последних заключенных» – это Нечаев и Мирский, который с 28 ноября 1879 года стал товарищем Нечаеву по равелину.

29 апреля Шмидт уведомил Майделя, что граф Лорис-Меликов признал возможным предоставить аспидную доску с грифелем арестанту под № 2 Нечаеву, но предоставление подобной льготы арестанту под № 3 Мирскому не нашел возможным. Но Нечаев реагировал на компромиссное изобретение барона Майделя неожиданным образом: он отправил коменданту обратно грифельную доску, написав на ней следующее заявление:

«Его Высокопревосходительству

г-ну коменданту Петропавловской крепости

Генерал!

Излагая мою просьбу о позволении мне пользоваться новыми книгами и журналами, я просил Ваше Высокопревосходительство ходатайствовать о том, чтобы мне предоставлена была возможность заниматься серьезно и читать систематически сочинения по философии, истории и политике. Но подобное чтение может быть плодотворным только при возможности делать выписки из научных сочинений и заметки о прочитанном; если III Отделению не угодно доставить мне письменных принадлежностей, которыми позволял мне пользоваться граф Левашев в первые годы одиночного заключения, то я просил, в крайнем случае, дать мне хотя записную книжку, куда бы я мог вносить самые краткие необходимейшие заметки для справок при дальнейшем чтении серьезной литературы.

Неделю тому назад я получил сочинение философа профессора Ланге «Histoire du matérialisme» [ «История материализма» [ч. 1–2, 1866] и другие сочинения 5 томов, а вчера, 3 мая, мне была прислана аспидная доска и грифель!

Принося искреннюю благодарность за доставление мне прекрасного сочинения Ланге, позволяя себе надеяться, что и впредь мне можно будет пользоваться не только новыми книгами, но и журналами, как я говорил о том графу Лорис-Меликову, я прошу Ваше Высокопревосходительство довести до сведения III Отделения, что присланную мне аспидную доску я возвратил смотрителю равелина, как вещь в моем положении совершенно не нужную, которая оставалась бы у меня без всякого употребления.

Примите уверение, генерал, в моем глубоком к Вам уважении.

Сергей Н…

4 мая 1880 г.».

Майдель обиделся и, посылая текст заявления Нечаева в III Отделение, присовокупил, что «ввиду его нежелания пользоваться предоставленной льготой, он полагал бы настойчивость его о дозволении иметь при себе письменные принадлежности оставить до времени без внимания».

Нечаеву оставался прежний способ переписки – писать на стене, что он и сделал. 21 июля смотритель Филимонов списал со стены новое заявление Нечаева:

«Господину коменданту Петропавловской крепости

Генерал!

Графу Лорис-Меликову при посещении меня перед Пасхой угодно было предоставить мне пользоваться новыми французскими книгами из магазина Мелье, по моему свободному выбору. К моему великому удивлению, это обещание первого, после императора, лица в государстве приводится в исполнение более чем небрежно. Мне присылают по 4 и даже только по 3 тома в месяц; а так как их едва достает на 7 дней, то большую часть времени, в продолжение двух и даже трех недель в месяц, я остаюсь совершенно безо всякого чтения. Подобное отсутствие занятий в тяжелые длинные летние дни и на девятом году одиночного заключения становится положительно невыносимой пыткой.

Я прошу Вас, генерал, при свидании с шефом жандармов довести до его сведения о всей несообразности такого доставления книг и просить о том, чтобы заведование доставкой оных было поручено управлению вверенной Вам крепости. Если же управляющий III Отделением считает нужным держаться того правила, чтобы всякая новая книга попадала ко мне только после того, как она пройдет через его руки, то пусть он в таком случае делает распоряжение, чтобы книги присылались ко мне в большем количестве, дабы их хватило для чтения в продолжение по крайней мере месяца. Если обмен книг связан с такими затруднениями и требует продолжительного времени, то присылать по три тома совершенно недостаточно.

Русских журналов я до сих пор никаких не получал, хотя генерал Черевин не находил препятствий для чтения периодических изданий за прошлый год и пребывал, кажется, в уверенности, что я ими уже пользуюсь.

Утро 21 июля 1880 года.

С. Нечаев».

В тот же день комендант представил П.А. Черевину заявление Нечаева и при этом присовокупил: «Написанное известным арестантом таким же порядком на стене прежней камеры, о чем я передал Вам, милостивый государь, вчера при свидании, заключалось в разных заметках из читанных им книг, которые, как не имеющие никакого значения, я приказал стереть и объяснить ему, чтобы на будущее время он не марал стен».

Под влиянием приставаний Нечаева и, надо думать, Мирского барон Майдель довольно настойчиво проталкивал разрешение вопроса о книгах для Алексеевского равелина. Он лично доложил П.А. Черевину, в то время товарищу главного начальника III Отделения, о неудовлетворительности равелинной библиотеки и добился от него разрешения пополнить ее путем приобретения исторических и иных книг. 5 июня 1880 года (№ 133) Майдель отправил каталог книг, которые, по его мнению, желательно было иметь в библиотеке равелина. В этом каталоге было поименовано книг на сумму по тому времени немалую – на 677 р. 35 коп. Были классики, были произведения современных писателей, книги по истории, путешествия. Не дождавшись ответа, барон Майдель через месяц напомнил Черевину о своем ходатайстве и объяснил: «Я дал заключенным в равелине надежду на возможность в близком времени пользоваться для чтения новыми книгами, вследствие чего они с нетерпением и ждут этих книг».