Текст книги "Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата"

3) теория плавающего тела – все морские знания.

У больного есть в высокой степени странные понятия, напр., метафизика есть теория касательного удара к поверхности шара.

На все свой ответ, свое определение.

Чувствует себя: «чудно, хорошо».

Июль, 26. Сидит больше у себя.

Август, 13. Утверждает, что было много Петров I (до 85), Екатерин I (до 55). Различные лица надевали на себя вощаную куклу Петра Великого по найму членов верховной власти. Много из царствующих Петров Великих были повешены, разрублены на куски по приказанию членов Российского замка.

Российский замок, по словам больного, находится недалеко от Царского Села, в лесу, найти его и войти в него могут только те лица, которые по своим убеждениям, чувствам, мыслям слились с теми задачами, какие преследует Русский замок.

Всякий же другой человек проникнуть туда не может, так как он найдет противодействие в алмазном сфероиде, находящемся в центре Российского замка. Центр алмазного сфероида блестит, он изображает собою закон. У больного в речи очень много им самим придуманных слов, вроде «пустование», «камневание», «пластование» и проч.

Ноябрь, 3. Сообщителен.

Ноябрь, 12. Установлено заболевание легких, t° 39,2.

«14. t° 40,5 С0.

«16. t° упала до 37,8 С°.

«10–20. t° скачет, но не выше 39.

К концу месяца повышается: 40,1, 40, 39,5.

По-видимому, врач не совсем его удовлетворяет, с 29/XI другой врач.

3/XII. Переведен в отделение трудных больных.

4/XII. t° 30 утром, п. 130; опрятен.

В 3 часа пополуночи умер.

По вскрытии найден туберкулез легких, причем в левом легком, в верхушке его, маленькие каверны. Отек мозга… Цирроз печени.

5 декабря 1887 года закрылась навсегда книга жизни Михаила Бейдемана. [На основании настоящего исследования был сделан в 1923 году при участии О.Д. Форш сценарий для кинофильма «Дворец и крепость», а затем эта работа использована и в романе О.Д. Форш «Одеты камнем».]

17

Перед нами прошла вся его жизнь.

Один год (1860–1861) восторженных порывов, благороднейшего одушевления и пылких мечтаний. Благо народа, слава подвига, факел народного восстания!

И через год сразу Алексеевский равелин. Вошел уверенным в себе, пылким и дерзким энтузиастом. Он не поддастся, не изменит себе, не пожертвует самой ничтожной долей своих убеждений, своего я!

Пережить редкое и острое удовлетворение – бросить в лицо все резкие, оскорбительные слова, прямо в лицо!

Затем медленное, разлагающее, засасывающее действие равелина. Попытка напомнить о себе, крикнуть: авось услышат! Мучительный вопль о пощаде: «Я весь ваш, только пустите!» Трепетное ожидание – услышат!.. Нет, нет, нет.

И за громким воплем, затихнувшим у высоты престола разумным воплем – безумные, дикие вопли, слышные часовым да соседям по камере. Из угла в угол, точно зверь в клетке, вопит и бьется головой об стену. А по ночам в затишье, быть может, в светлые моменты сознания – слезы на кровати.

20 лет заключения в равелине.

Увезен лишенным рассудка. И еще 6 ½ лет той же жизни сумасшедшего в больнице.

26 ½ лет заключения за год революционных восторгов.

1919. Май – июль

V. С. Г. Нечаев в равелине (1873–1882)

1

Сергей Геннадиевич Нечаев, арестованный в Швейцарии и выданный швейцарским правительством как преступник уголовный, 19 октября 1872 года в 9 час. утра был доставлен в крепость и заключен в Трубецкой бастион. Он внушал такое опасение, что по распоряжению III Отделения к нему в камеру был поставлен «подчасок». Только 15 ноября III Отделение предложило снять внутренний караул в камере, «так как в этом не предстояло более надобности».

7 декабря комендант крепости был оповещен, что ему надлежит допустить к Нечаеву для производства следствия прокурора московской судебной палаты Манасеина, прокурора московского окружного суда и судебного следователя, прибывших из Москвы. Нечаев обратился с просьбой о разрешении ему свидания с проживающей в Петербурге сестрой его Анной Прибыльской. Прокурор палаты отозвался, что разрешение зависит от III Отделения. III Отделение в свидании отказало; на отношении коменданта положена резолюция управляющего III Отделением: «Переговорив с прокурором, я предложу Нечаеву написать сестре». 19 декабря министр юстиции обратился к испр[авляющему] должн[ость] шефа жандармов с просьбой распорядиться перевести Нечаева в Москву и сдать его судебному следователю 5-го участка г. Москвы колл[ежскому] секр[етарю] Спасскому, так как «дальнейшее производство следствия требует, чтобы он находился в Москве». 22 декабря в 5 ½ ч. дня Сергей Нечаев был взят жандармским майором Ремером для отправки в Москву. Майору было предписано сдать его судебному следователю, но в то же время оставаться в Москве сколько потребуется и иметь наблюдение за Нечаевым и сопровождать его в суд.

23 декабря Ремер уже телеграфировал товарищу шефа жандармов графу Н.В. Левашеву: «Прибыли благополучно, помещение удобное и хорошее». Удобное помещение было приискано в особой камере при Сущевской части. Постоянный надзор за Нечаевым осуществлял генерал Слезкин, начальник Московского жандармского управления. Для охраны Нечаева был выставлен от московского жандармского дивизиона караул: 1 офицер, 1 унтер-офицер и 10 рядовых.

27 декабря генерал Слезкин в частном письме сообщал следующие подробности: «Нечаев здоров, с прокуратурой обращается весьма свободно; на предложение прокурора ему прочесть следственное дело об убийстве Иванова отвечал, что не имеет в этом надобности, не подчиняясь русским законам, считает себя к ним лицом индифферентным, но если это уже необходимо, то он готов слушать то, что ему будет прочитано; таким образом, судебный следователь исчитал ему дело: в конце концов было то, что Нечаев отозвался прокурору, что не признает себя виновным в убийстве Иванова и считает себя только политическим преступником». Нечаев и не мог и не должен был считать себя уголовным преступником: это была первая из основных идей, определявших его поведение.

Новая сцена разыгралась при вручении Нечаеву обвинительного акта. О ней подробно сообщил бессменный охранитель Нечаева майор Ремер: «28 декабря прокурор здешнего окружного суда, совместно с членом суда, в 4 часа пополудни приезжали в Сущевскую часть, где содержится Нечаев, и вытребовали его в квартиру местного пристава для вручения ему обвинительного акта, но Нечаев означенного акта не принял и не согласился в получении оного выдать расписки, объяснив при этом, что судить его по русским законам не имеют права, так как он политический преступник. На вопрос члена, кого он желает иметь защитником, и если он такого никого не знает, то ему будет назначен судом, отвечал, что он ни в каком защитнике не нуждается и сам защищаться не будет; затем, когда он был отведен в камеру, то обвинительный акт положили к нему на стол. Нечаев взял его со стола и бросил на пол; часовой, находящийся в камере, поднял его, тогда Нечаев закричал: «Что ты хочешь, чтобы я его опять кинул!» На шум явился караульный офицер и просил Нечаева не шуметь, на что он с запальчивостью ответил: «Я ведь сказал, что не возьму обвинительного акта, то к чему же его мне кладут!» В 12 часов ночи прочел обвинительный акт. Вообще, как во время производства следствия, так равно и теперь держит себя весьма дерзко. Суд над Нечаевым предполагается назначить 8 или 9 января. За Нечаевым имеется самый строгий и неотступный надзор».

III Отделение не упускало из сферы своего внимания Нечаева ни на шаг. 5 января граф Левашев заботливо указывал Слезкину, что он должен доставить Нечаева из части в здание судебных установлений ночью с воскресенья на понедельник 8 января и ночью же вывезти после суда обратно в часть, где он должен оставаться под тем же караулом и при том же майоре Ремере. Предполагалось немедленно после суда увезти Нечаева из Москвы, но III Отделение забыло, что существует двухнедельный срок для подачи кассационной жалобы. Генерал Слезкин запрашивал поэтому, как ему быть: отправить Нечаева в Петербург сейчас же по объявлении приговора или ожидать особого приказания. На бумаге Слезкина – пометка, свидетельствующая о недоуменном положении: «После этого Нечаев едва ли может быть доставлен обратно в Петербург немедленно по объявлении вердикта». Это сомнение было разрешено ни много ни мало… высочайшим повелением оставить Нечаева в Москве в течение апелляционного срока.

Нечаев оставался верен себе в бойкоте судебной власти и доставил ей новое беспокойство 4 января. В этот день «по распоряжению товарища председателя московского окружного суда частный пристав Сущевской части выдавал содержащемуся в этой части преступнику Нечаеву повестку о вызове его в суд 8 января, к 10 часам утра, и список судей и присяжных заседателей, но Нечаев ни повестки, ни списка не принял, отозвавшись, что к делу, в котором его обвиняют, он относится индифферентно, что с тех пор, как сделался эмигрантом, он не принадлежит к подданству России и не признает русских законов и что его силой взяли и привезли сюда из Швейцарии, точно так же возьмут силой и привезут в суд». Повестка с надписью о непринятии ее Нечаевым препровождена приставом к товарищу председателя суда, с уведомлением, что Нечаев будет представлен в суд в назначенное время, а список судей и присяжных заседателей оставлен в арестантской камере Нечаева, согласно распоряжению товарища председателя окружного суда.

2

На суде Нечаев продолжал держаться той же тактики упорного и решительного протеста против суда, отрицания за ним какого-либо права судить его. В свое время в «Правительственном вестнике», а отсюда и в других газетах помещались стенографические отчеты о заседании, перепечатанные в первом томе известных сборников В. Базилевского-Богучарского.

Отсылая читателей к этому отчету, мы восстановим картину суда на основании другого источника, не менее документального, но зато впервые оглашаемого, – жандармских сообщений. Генерал Слезкин в тот же день дал огромную срочную телеграмму с отчетом о процессе и отправил почтой подробное донесение следующего содержания:

«8 января в 12 час. дня открыто было заседание московского окружного суда, под председательством г. Дейера, по делу об убийстве слушателя Петровской академии Иванова мещанином г. Шуи Нечаевым, в сообществе с другими лицами. Преступник Нечаев, введенный в залу заседания жандармами, вошел с наглым видом, держа руки в карманах панталон своих, и тотчас же сел на скамью подсудимых. Когда председатель сделал ему вопрос об имени, то он, вместо ответа, сказал: «Я не признаю этого суда, я эмигрант, не признаю русского императора и здешних законов». Председатель приказал за это удалить Нечаева, и когда жандармы повернули его к двери, вся публика закричала ему несколько раз: «Вон!»; по выводе Нечаева, председатель пригласил публику к порядку, высказав предостережение, что публика на суде не судит, и если позволит себе еще раз сделать какое-нибудь заявление, то будет удалена из залы. После этого водворилась тишина, не прерывавшаяся во все заседание.

По поверке председателем списка присяжных заседателей, был, по его распоряжению, вновь введен Нечаев и на вопрос председателя, не желает ли отвести кого-либо из присяжных заседателей, закричал: «Да здравствуют земские законы!», за что тотчас же был снова выведен из залы.

Затем председатель сказал речь присяжным заседателям, приглашая их, невзирая на выходки подсудимого, успокоиться, отнестись к выходкам этим с презрением и произнести приговор только на основании обстоятельств дела, которые будут представлены им. По окончании этой речи был прочитан обвинительный акт, и затем был снова введен Нечаев, которому г. Дейер предложил вопрос о том, признает ли он себя виновным в убийстве Иванова; на это Нечаев сказал, что преступление, о котором его спрашивают, чисто политического характера… Г. Дейер остановил его, допросил свидетеля – слушателя Петровской академии Мухортова о башлыке его, найденном на месте убийства, и затем приказал секретарю читать документы из дела об убийстве Иванова, как-то: осмотры местности и трупа, отзыв медицинской конторы и показания осужденных уже по этому делу Успенского, Кузнецова, Прыжова и Николаева, а также и других лиц. Во время этих чтений и вообще в течение заседания Нечаев сидел большею частию задом к судейскому столу, облокачивался, принимал разные небрежные позы, подбоченивался, крутил усы, пощипывал свою бородку и всячески старался выказывать наглость и презрение. Когда же после обвинительной речи прокурора суда г. Жукова председатель спросил Нечаева, не может ли он сказать что-нибудь в свою защиту, то Нечаев ответил: «Считаю для себя унизительным отвечать на подобную речь; я уже сказал в Петербурге графу Левашеву, что у меня могут отнять жизнь, но честь никогда», – и при этом ударил себя в грудь.

После этого председатель обратился к присяжным заседателям с разъяснением всех обстоятельств дела, и когда, перейдя к правам присяжных по произнесению приговора, упомянул о высочайшем манифесте, при котором изданы судебные уставы 1864 года, и привел слова манифеста «Да милость царствует в суде», то Нечаев произнес было: «А меня обвиняют без…» [Нечаев произнес не эти слова, а другие: «А меня бил жандармский офицер». В дальнейшем станет понятным такое извращение действительности], но председатель не дал ему окончить фразы; по окончании же речи председателя Нечаев выразился: «А здесь Шемякин суд», – но был удален.

После этого присяжные заседатели удалились для совещания и чрез несколько минут вынесли обвинительный приговор, который тут же был объявлен введенному в залу суда Нечаеву, и затем председатель, согласно заключению прокурора, прочитал приговор суда в окончательной форме о том, что Нечаев присужден к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 20 лет, по прошествии которых – на вечное житье в Сибири. Выслушав этот приговор, Нечаев закричал: «Да здравствует Земский собор, долой деспотизм!» – и был выведен из суда, сопровождаемый смехом публики.

Заседание окончилось в 5 часов пополудни».

Рассказ генерала Слезкина был бы совсем точен, если бы в нем было упомянуто о том, что при первом удалении из зала заседания Нечаев был избит жандармами под руководством и с рукоприкладством поручика Потулова. Нечаев на суде ввернул реплику о побоях как раз во время напутственного слова председателя: после его обращения к сакраментальной фразе: «Да царствует милость в судах!» Перебивая председателя, Нечаев крикнул: «А меня бил жандармский офицер!» После суда Нечаев обратился с заявлением к графу Левашеву и указал на поведение жандармов. Генералу Слезкину, пересылавшему заявление Нечаева, пришлось выкручиваться и дополнительно дать объяснение. Слезкин написал по этому поводу частное письмо управляющему III Отделением А.Ф. Шульцу, а затем оправдывался и в официальном донесении, а майор Ремер написал и от себя частное письмо. Но оправдания Ремера как раз и подтверждают заявление Нечаева, придают ему силу. Ремер весьма безграмотно, но довольно живо изобразил сцену, как тащили Нечаева, упиравшегося с необыкновенной энергией. Это описание дает еще лишний штрих для характеристики неукротимого темперамента Нечаева: «Когда Нечаев выводился, вследствие разных неприличных с его стороны выходок, а именно: когда Нечаев был введен в первый раз в залу заседания и начал неистово кричать и делать выходки самого возмутительного свойства, то публика начала кричать: «Вон, вон его!», и председатель суда приказал его удалить из залы заседания, то два жандарма, при нем находившиеся, взяли его под руки и повели, но встретили со стороны Нечаева весьма сильное сопротивление, так что должны были употребить силу; по выводу же его в коридор, Нечаев бился в руках жандармов, упирался, неистовствовал, кричал, быв при этом в сильном раздражении и волнении, так что он от жандарма, державшего его за левую руку, освободился, и тогда при этом находившийся жандармский офицер схватил его обеими руками за руку, но тут Нечаев совершенно вытянул вперед ноги и упорствовал, так что надо было употребить силу, дабы его вести; когда же он был таким образом доведен до залы судебной палаты, где было назначено ему ожидать, то при входе в эту залу в узком проходе между двумя столами Нечаев этим воспользовался, собрал все свои силы и не хотел идти вперед, так что жандармский офицер и жандарм должны были тащить его силой и посадить на скамью лишь только одним толчком сзади. Нечаев находился в таком раздражении, что даже черты лица его исказились, и он начал ругать жандармов, называя их будочниками николаевских времен, и, обращаясь к офицеру, крикнул ему: «А ты, палач Мезенцева, вспомнишь меня!» Тогда я подошел к Нечаеву, велел подать ему воды и старался его успокоить, что мне и удалось, – вот все, что было».

Несомненно, и судившие и нарядившие суд чувствовали известную фальшь, подтасовку в ограничении судебного следствия и потому с особенной охотой подчеркивали неприличие несдержанного поведения Нечаева, несоответствие его дерзкого образа тому представлению о революционере железной воли, которое предшествовало Нечаеву. Консервативная печать – «Московские ведомости», «Современные известия», конечно, только поддерживали такое отношение к Нечаеву. Это надо помнить при чтении статьи в газете Каткова, приводимой нами с целью запечатлеть внешний образ Нечаева, его последнюю маску, с которой он ушел в свое последнее земное убежище – Алексеевский равелин.

«Наступила минута напряженного ожидания. Между приказанием председателя о вводе подсудимого Нечаева и появлением его прошло минут около 10, и это еще более напрягло нервы публики. Наконец в сопутствии двух жандармов с обнаженными саблями появился подсудимый.

Вошел он задравши голову и какой-то неестественною, автоматическою походкой, точно плохой мелодраматический актер. Бледен он был, как труп, и безобразничал нестерпимо. Он, видимо, был страшно взволнован… Войдя, немедленно, точно торопился, сел он на скамью и с вызывающим видом, покручивая усы, подбоченясь, стал взирать на публику.

Обвиняемому 25 лет, роста он небольшого. Фигурка его пред двумя рослыми и здоровыми жандармами кажется совсем тщедушною. Одет он в люстриновый черный пиджак и брюки, цветом светлее, под пиджаком свежее белье, но под бельем грубая фуфайка. Наружность его не представляет ничего замечательного, – такие лица попадаются довольно часто среди франтоватых мещан. Довольно густые, но не длинные каштановые волосы зачесаны назад; узенькие глубоко провалившиеся глаза, с бегающими зрачками, тоненькие усики с просветом под носом и подкрученными концами, жиденькая бородка, расходящаяся по щекам еще более жиденькими баками. И усики и бородка светлее волос на голове. Профиль довольно правильный, но en face [анфас (фр.)] широкий лоб и скуластость делают облик лица квадратным и дают ему вульгарный вид.

Не успел председатель обратиться к обвиняемому с обычными первыми вопросами суда, как он, неестественно подняв голос и как-то странно жестикулируя левою рукой, точно отбивая темп, объявил, перебивая председателя, что он не признает за русским судом права судить его. Это заявление он повторял потом не раз, сопровождая его разными неуместными выходками, до того надоевшими публике, что ее наконец взорвало, и послышались крики: «Вон, вон его!» Публика была остановлена строгим замечанием председателя. Это был единственный раз, что председатель позволил себе возвысить голос и выйти из тона полного спокойствия. Но он несколько раз был принужден приказывать, чтобы подсудимого вывели.

Во время судебного следствия и чтения показаний не явившихся свидетелей подсудимый сидел молча, аффектируя пренебрежение к суду, повернувшись к нему спиной и пронзительно вглядываясь в публику. Когда говорил прокурор, он оттенял некоторые особенно не нравившиеся ему места речи то злобною усмешкой, то закусыванием губ, то как-то странно раскачиваясь и вертясь на скамье. Впрочем, по большей части он только покручивал усики и бородку, свертывая ее в косичку, поправлял волосы или бесшумно барабанил пальцами по решетке; другою рукой, левою, он подпирал закинутую назад голову, обращенную в сторону публики.

Когда прокурор кончил свою речь, Нечаев сказал с величайшим эмфазом: «Русское правительство может лишить меня жизни, но честь останется при мне», – и он ударил себя в грудь».