Текст книги "Заполье"

Раскладывая это все теперь, отстраненно глядеть пытаясь на все свое, на себя, он опять к тому же вернулся, с чего начал: один остался… Нет, уже не один, но ситуации самой это не меняло пока, не могло изменить, на такое и надеяться по-настоящему вряд ли возможно было когда-нибудь. Все равно – не один, с какой-никакой, еще и себя-то не сознающей, а кровинкою своей; а если уж из дому, из убежища едва ль не единственного своего, избушку не поминая запольскую, холодом пошлости выперло – ледяной же, не внимающей ничему, – то хоть на улице грейся. Что и делал он теперь, без нужды покачивая иногда коляску, поглядывая на взявшуюся призрачной зеленцою всех оттенков, загустевшую заречную рощу, на торопливые мутные, со встречным ветром до бурых барашков спорящие воды.

Не один, и это при всей условности своей все-таки не одиночеством было. И мать, конечно, пусть и не могла уже давно ничем помочь. Но вот откуда эта боязнь одиночества? Куда же свободней одинокому, казалось бы, а значит и определенней, что ни говори, легче…

Проснулась, соску вытолкнув, дочка, сладко так и смешно, ротиком набок, зевнула – ну, здравствуй! Где была, маленькая, видела что? Уж наверное не виденья вертепа этого, какого то в пароксизмах ненависти корчит, то любви, без разницы особой, одинаково без смысла уловимого. Заманивающий, страстной, много он чего наобещает, но в конце-то всех концов предаст непременно, обманет во всем, к нулю сведет зияющему… Сведет, чуть ли не все обнулит, и в этом выводе непреложном, простом до безнадеги, до томления нехорошего в груди, весь опыт его отцовский, считай, весь сухой остаток надежд его – да, в том самом "чуть", малом и слабеньком таком, в силу лишь заложенного в нас инстинкта, может, имеющего быть и каким-то чудом помещающегося внутри этого полого, как бездна, нуля… Чуточка этого и в коляске вот лежит, голые десенки показывает, опять зевая, будто бы неузнающе глядит на отца, а потом перекатывает безмысленные спросонок глазенки на вершину дерева, ветром пошумливающего, безлистного еще, на извечно гонимые без вины облака над ним.

Вытер платочком слюнку ей, наклонившись, на мгновенье какое-то теплый, родным успевший стать запах створоженного молока уловил, душной чистоты тельца и пеленок; и полумысль глухая, полувопрос к себе уже запоздалы, а потому и не кощунственны показались было ему: знать бы, что так бояться станет за нее, за чуточку, то и согласился бы год назад с женой? С абортарием, если уж договаривать? Там-то, в снах о небылом, откуда только что вернулась дочка, уж не в пример лучше…

И додумал: тогда бы точно свободным уже пребывал – с ненужной себе свободой, девкой безмозглой, какая сама не знает, кому отдаться. И с виною незнаемой, ни в каких вариантах не просчитываемой, в сожаленьях невнятных запрятанной, но виною оттого не перестающей быть. И оставалось конечно же кощунством решать, где ей лучше, дочке, или хуже, где – быть… Виртуальное – вла денье дьявола, здесь Поселянин хотя отчасти, но прав. Но и реал-то, риторический вопрос, чей? Как ты ни назови зло, оно остается злом и здесь, и там. Да и почему – вопрос простеца – человеку вообще даны право и возможность решать такое? Всячески недоразвитого – в судьи, зачем? Многое бы и не без пользы отнять у него…

Тень упала на него, на коляску, и он поднял голову. Над ними остановился, улыбаясь тонко, Слава Народецкий – высокий, в модном до пят кожаном плаще расстегнутом, все на нем безукоризненно было, как всегда, и дорого.

– О-о, диво какое!.. – сказал мягко Слава, адресуясь к ребенку, и в ласковость, в искренность его вполне можно было поверить. – Завидую, честно вам говорю… День добрый! Не помешаю?

– Да отчего ж… – подвинулся на скамейке Базанов, пожал его белую холодную руку. – Садитесь. А что же сами?

– Не решимся никак вот с женой… – Он с сомненьем покосился на облупленную донельзя и свежее-помазанную кое-как ядовитой зеленой краской скамейку, подумал и присел осторожно. – Одно дело – время такое… И потом, столько дел актуально важных, в самом становлении сейчас – у современных женщин не меньше, кстати, чем у мужчин. Согласитесь, это существенно.

– Да, рожать сейчас, в вялотекущей фазе гражданской… Если уж с таких безобразий начали, то чем тогда кончат? Гекатомбами?

– Нет, я читаю ваше, но… Неужто вы так пессимистично настроены?

– Так. Ну, жизни это насовсем не отменяет… Вас, я слышал, поздравить можно – с избранием в правленье банка, верно? Тогда – поздравляю!

– Да, некоторым образом в обязанность вменили, – с достоинством наклонил голову Слава. Сейчас положено ему было уже имя с отчеством, так приосанился он за эту зиму, юридическую службу при новом этом заведении возглавив неожиданно… не настолько силен Воротынцев, если с таким, по слухам, немалым ему сопротивлением провел креатуру свою в правленье? Или, наоборот, как раз потому именно, что силен? Впрочем, с тех пор, как они юридически оформляли газету, видеться с Народецким пришлось несколько всего раз, да и то мельком, не поговоримши. – Благодарю. И представьте, когда мы регистрировались, в заявках у комиссии уже был "Русич"… Но опоздали те, пришлось им срочно переименовываться, и я им не завидую, признаться. Однако ж первым у нас русским банком быть не только почетно, но и, к сожаленью немалому, трудно быть, самое имя обязывает… – Озабоченно сказал это, брови сдвинув, но с и гордостью – искренней, опять показалось Базанову. – Не все даже и отчет себе отдают, насколько это важное сейчас, необходимейшее дело. И каких долгосрочных целей предстоит достигнуть – когда и препятствий предостаточно, и… недоброжелателей, скажем так.

– Ну так давайте расскажите газете, а газета – всем. Хочу это, кстати, Леониду Владленовичу предложить, при первой же встрече. А лучше позвоню, прямо завтра.

– Рано. Пока рано. И весьма занят он, насколько я знаю. Я тоже вот на полчаса вышел – от бумаг проветриться, подышать. И – вы с дочуркой прелестной!.. Но мы это, само собой, сразу имели, имеем в виду. И решим, кто из членов правления и когда выйдет на вас, на разговор. Вы их, надо думать, поздравили уже?..

– А кого? Я и персоналий-то не знаю толком – так, некоторых…

– Как, а того же Владимира Георгиевича?

– Да?! Но он-то ни полслова нам об избрании…

– Совсем ничего? Ах, Владимир Георгиевич… – Загадочная, тонкая опять усмешка появилась на губах Народецкого. – Ах, адвокатский барон!.. И что за пристрастье к секретам полишинеля, однако, не понять… все-то у него тайны, все-то он роет-кроет. Список-то отнюдь не конфиденциален. Как, впрочем, не формальны и права члена правления, весьма немалые… Ну, отнесем это за счет природной, родовой… э-э… конспиромании Владимира Георгиевича – ментальность, что с ней поделаешь. Архетип. И как вы, сошлись-сработались?

– Да он, собственно, и не работает в газете, вы же знаете. Колонку ведет, рубрику – вполне зубастую, нас устраивает. И как советник, дельный порой.

– Ну а теперь он в ранге не ниже посланника, – пошутил не без важности Народецкий, – так что хочешь не хочешь, а придется с ним обращаться согласно статуса и политеса, сугубо осторожно… да, осторожней. Впрочем, посланник – это еще не наместник. Вы меня поняли, надеюсь.

– Да мы всегда это знали. Но, как я понимаю, наше финансирование, тем более с учетом инфляции дурной…

– Пусть это вас нимало не беспокоит, Иван Егорович. Какая вам разница, с какого счета получать на свой? Дело не в деньгах, дело даже не в их количестве, инфляцию мы, как видите, учитываем… что – количество, тем более в деревянных. Нет, на политику все замкнуто сейчас, на идеи; а нам надо, чтобы это русская была идея. Без коммунизмов и всяких либерализмов, накушались этих измов…

Важничал Народецкий, подавала недавний, и не мешало сбить бы малость гонор ему, но говорил-то, конечно, от имени и по поручению, несмотря на случайность встречи этой, выдерживал заданную генеральную линию… знаем давно, нагляделись. Но и заморочки юридические, по снисходительному отзыву Мизгиря, развязывать умел уже, не отымешь.

– И как вы тогда расцениваете – в этом смысле – газету? Нынешнюю, как она сложилась?

– Неплохо, я бы сказал, хотя не сторонник резкостей и некоторых аффектаций, даже эпатажа намеренного… Уровень интеллектуальный более или менее держите, как это ни трудно в политическом, уж прямо скажем, издании. Ну а красный рефлекс… Я понимаю, он неизбежен, хотя бы в силу сравнения с недавним еще, советским прошлым… – Он встал, заботливо отряхнул себе плащ, на часы глянул – статный, из сердцеедов по виду, если бы хотел и мог "сторонником" этого быть. – Я бы одно, может, посоветовал…

– Что, интересно?

Кому неинтересно было, так это дочке: сначала по очереди переводила осмысленные вполне, светлые как талые ледышки материнские глаза, всякий раз на говорившего; а потом наскучили они ей, на облаках пыталась задержать, собрать взгляд, на ветках, густо усаженных почками, которые все дергал и качал влажный ветер с реки; и завозилась, нежно закряхтела – то ли "подмокла Фекла", то ль уже проголодалась, давненько они из дому.

– Хотелось бы о местных русских, да, кстати, и татарских предпринимателях и купцах читать побольше – до семнадцатого, разумеется. И особо – о финансистах наших: дело это, вы должны понимать, тонкое, проще простого спекуляцией всякого рода, рос товщичеством увлечься, от домостроительных нужд уйти, нежели о насущном печься, об экономике реальной, производящей… вы поняли мою мысль?

Да уж куда нам понять – тем более, что и мысль эта не твоя, скорее всего, ты бы и на процентный жирок с банковских продаж и займов не отказался жить, мальчик… Но мгновенное это раздражение как-то все же соседилось в нем, уживалось еще с начальным расположеньем к этому покладистому, в общем-то, спецу… пусть попузырится, лишь бы на дело работал. Да и рубрика новая, кстати, не помешает – нет, как раз поможет, прикрытием послужит более широкому политическому маневру газеты, от самих попечителей прикроет тоже… так? Так.

– Спасибо, я оценил, – сказал он – самую, может, малость небрежно сказал, заигрывался все-таки мальчик; и тоже встал. – Материалы, сведенья всякие найдем, я думаю, а вот с теоретической, идейной частью… Современный – сравнительный – комментарий тут ведь куда важней, полагаю, чем прошлое само по себе, чем события, лица там, факты, не так ли? – Черные красивые брови нахмуривший, думающий, Народецкий в знак согласия наклонил голову. – Не взялись бы вы эти комментарии сделать – попозже, когда соберем, представим вам сами материалы? Толково может получиться.

– Пожалуй, – согласился тот, подал руку. – Но я подумаю. Рад увидеть был, пообщаться.

– Я тоже. Заходите к нам, Слава. У нас и кофеек хороший найдется всегда, угостим.

Это он уж совсем по-свойски сказал, как бывало раньше: перебьется именем без отчества пока, нам и одного шефа достаточно. И увидел, как опять было нахмуриться хотел, но передумал и вежливо улыбнулся Народецкий, мимо глядя:

– Благодарю, возможно и зайду…

Предупреждать они взялись – о чем? Могли бы, в конце концов, и прямо сказать, зная уже его склонность к прямой постановке всех и всяческих вопросов и, по всему если судить, доверяя ему. Нет уж, решайте свои нестыковки и трения сами. И какие, казалось, могут быть проблемы у несомненного хозяина большого и теперь вполне налаженного дела с бродячим юристом, как однажды аттестовал иронически себя Мизгирь, – теперь, выходит, барон вроде цыганского? Нет, не для бродяжек правление банка, поддержку откуда-то имеет, от членов-соучредителей самих, скорее всего, или сверху откуда-то, и скромность его тут и смиренье паче гордости, надо все это иметь в виду. Впрочем, чего-чего, а гордыни своей незаурядной Владимир Георгиевич Мизгирь и не скрывал никогда, даже настаивал на ней при надобности – и, видно, она того стоила.

16

Возвращались домой они, и укачало дочку, придремнула опять, но теперь уже неспокойно спала, будто видения иного какого местообитания проходили перед ней, пробегали тенью еле уловимой по личику ее, только трогая, но не нарушая тем безмятежности его…

А по дворам, в затишках пригретых, начали зацветать уже, выбрасывать искрасна зеленые метелочки клены, сумасбродный ветер принимался порою ошалело гонять мусор по дорожкам, шелуху тополевых почек, шевеля и растаскивая помалу так и не вывезенные по обыкновенью со времен субботника кучи, ребятня орала и скрипели, свиристели неустанно и на все лады, перекликались с воробьиным чиликаньем единственные во всей округе качели… что ее объяснять, весну.

Открыла заспанная жена, и он, с рук на руки Танюшку сдав, сразу к столу письменному прошел, не отвлекаясь уже ничем. Статья, самому себе заказанная, позарез нужная, зависла – начать да кончить, несколько материалов для читки-правки, верстку номера очередного тоже набросать бы не мешало, – все в пределах нормы на выходной день, к чему привыкнуть успел, никак что-то не обходилось без воскресной работы. В будни сплошные, в недосуг канули былые приятельства и гостеванья – без сожаления особого, впрочем, всему время свое и место, а того и другого на послабки эти уже не выкраивалось.

За собой уже не сразу, но заметил, не мог не сознать, что замкнутей в последние года два-три стал, суше и желчней, пожалуй, куда нервнее внутри. И когда декабрем прошлым белокаменную наскоро навестил, связи наладить на совете журналистов-патриотов – с избытком поразвелось пустопорожних этих форумов с конгрессами самого разбродного толка, в бессильи пытаясь заболтать-зачурать, резолюциями своими гневными запугать не внимающую им нимало реальность или, наоборот, откреститься от нее, – то и Константин Черных, приятель старый московский, живо определился, в какие-то полчаса разглядел: "А потяжелел ты, друже… где замашки у нашей Машки?! Где кураж, формулировочки отточенные как шпага, блеск в глазах где, от какого девки мои в отделе чумели? Вано, избранник белых танцев, покровитель и утешитель всех обиженных мужьями и любовниками – где?! Нэ вижу!" – "Сублимация, Коста… так это фрейдисты-мудисты называют? Или ошибаюсь? – отвечал он кавказски-пылкой шутейной риторике Черных. – Клятая сублимация энергий в злую двенадцатиполоску – злую и к создателю тоже, поверь. Такая вот отдача при выстреле. Траты, Коста". Давненько не виделись, но газету Косте посылал, держал в курсе дела, перезванивались, и не ему бы спрашивать.

Успели посидеть-выпить, потолковать, знакомство свое стародавнее из совсем другого, ирреального по беззаботности времени вспомнили, странно и представить теперь – курортное, в местах оранжерейно теплых и душных, где только бы и жить, садами сплошными все предгорья засадив и дремоту созревающих в прохладных подвалах вин сторожа, – а там угрюмая человеческая усобица разгулялась ныне от края, считай, и до края, по-кавказски вздорная и кровавая, и дети курортников вчерашних головы клали, усмирить безумных абреков пытаясь в который раз, кровью своей погасить чужую вражду…

Дверь он закрыл, но все равно слышно стало, как начала кормить, кажется, и разговаривала в спальне жена: "…бедная девочка моя… проголодалась наша деточка, а ее никто, кроме мамочки… А ее увезли и целый час лишний таскали там где-то, морили. Никакой жалости… ведь сказала же: недолго!.. Не-ет, надо и ребенка чтоб!.." – старалась, чтобы услышано было, и не в первый конечно же раз. И словцо-то выкопала, в чужой лексикон не поленилась залезть – "морили…".

Какая-то простейшая, но и совершенно непонятная ему глупость во всем этом была, непостижимая, непроницаемая ни для каких догадок, попыток объяснения или даже оправданья, – глупость на ровном, на голом месте, сама себе причиной служащая, самодовлеющая. И любая психоаналитика с места сей воз не стронет, сдохнет в оглоблях.

Конечно, обыкновеннейшая была бытовая неприязнь, бездумная чаще всего, какая накатывает иной раз то на одного, то на другого соузника, на то они и брачные узы, – которой он, казалось, противился все эти годы совсем не безуспешно, научась угадывать в себе уже первые позывы, приступы ее и в меру сил укрощая, с нею же и сейчас пытается справиться… слушает, да, хмыкает и катает желваками. Плохо справляется, но, по крайней мере, держит в себе. Супружница же, по всему, о том и думать не думала, по-девчоночьи отдаваясь первому попавшемуся раздраженью своему, и в этом, пожалуй, по-своему искренней была, не откажешь, – той самой простотой, какая хуже воровства. Разъяснял ей на пальцах поначалу всю пагубу семейную эту, наивный, пример благой даже подавал; а не понимала или не хотела понимать, хоть как-то себя сдерживать – какая, в сущности, разница?

Но еще, может, тягостней было, когда она, закатив ему очередную какую-нибудь сцену нелепую вечернюю, через час-другой как ни в чем не бывало лезла к нему в постели горячими руками, требуя… что вообще можно требовать, ждать после такого? Вот к этому-то, к своему тяжелому всякий раз изумлению никак нельзя, невозможно было привыкнуть – это что, полная потеря логики поведенческой, беспринципность отъявленная, как ни дурацки это звучит в приложении к делам постельным? Разнуздалась, вот это верней будет, распустилась, считая, видно, что все ей позволительно, и виноват в том муж. Ему бы ударить по ищущим, по жадным этим рукам, чтобы вняла, раз и навсегда уяснила это своим растрепанным перманентом; а он отодвигается только, резко поворачивается спиною к ней – зная, что лучше бы ударил, все равно хуже не будет. Обиженная и этим донельзя, дня на два в молчанку с недобрым азартом заигрывалась жена – тоже развлеченье в своем роде. И средь всех последствий этого одно-то уж точно за добро могло сойти: меньше вздора, чуши всякой слышать приходилось.

И ладно бы еще от ума их зависеть, бывает и такое, бывают же умницы, в горячке и горечи думалось ему еще в их первый год, – но чтоб от неразумья бабьего, от хлопот куриных и затей?! Вся жизнь тогда ею станет, глупостью невылазной, все слопает свинья бытовухи. Ведь и сейчас даже, пытаясь хоть как-то размыслить семейное свое, именно в силу убожества этого неразрешимое, он ловит себя на том, что и сам уже на примитив какой-то кухонный сбивается, на полумыслях зацикливается, получувствах, что – вязнет, тупеет…

Заразна глупость, пандемией мутной накрыла одну шестую, и ни профилактики на нее никакой, ни вакцины, а если леченье, то лишь одним проверенным эскулапами и куда как широко практикуемым способом – кровопусканьем обильным, отрезвляет на время. Но и только; неизлечима, похоже, да и диагностика сама на обе ноги хромает и не глупей ли самой клиентуры?

Вернул из-под стопки вычитанный поутру еще памфлет Яремника, листнул: нет, умница и лучшее, пожалуй, из приобретений газеты этот Ермолин – зол, да, но и тонок, в лоб на бастионы не лезет, а нюху на слово попросту позавидовать. Прошлый фельетон его на Жириновского соборяне размножили как могли, в людных местах расклеили, до сих пор еще висит кое-где, хороший клей, – но сорвать зимний наезд "фюрера из Шепетовки" на город, конечно, не смогли. Орал и хрипел, как водится, хамил всему и всем, кому без особой опаски хамить можно; и хоть слушали с ухмылками самыми откровенными, собравшись на представление не в малом совсем числе, а ведь голоснут же за шута горохового, за глупость свою торжествующую. За лестное для себя приобщенье к чужому хамству вдобавок, больше-то отвечать нечем – ни властям, с которыми в хамстве не потягаешься, не переплюнешь, ни жизни, разумного дела требующей, ленивы душой и на диво неразбочивы. И яду вдовесок отмерил Яремник: маргинально-демократическая, иначе местную кодлу этих заметно придурковатых "соколов" и не назовешь.

Всего-то десяток каких-нибудь лет назад и в самом страшном сне не могло бы присниться интеллигенту нашему рыкающее пьяно мурло на некоем подобии трона в Георгиевском зале, да и этот нечистой слюной базарной брыжжущий, но ведущий за собой подсчитанные миллионы недоумков субъект. Похмельный, второй на веку сон разума русского родил теперь не то что чудовищ – нет, не тянут на чудищ, а какой-то жуткий фарс недотыкомок, мелькающих в угарном дыму пародийных харь, мелких, но вполне козлоногих тварей… На конюшню бы тех интеллигентов, за мурло ратовавших, высечь бы; но, по присловью поселянинскому, в голове если нету – в заднице не займешь.

А потому о другом любимчике своем озаботился Ермолин – "скушай яблочко, мой свет"… И неплохо обкатывался, в обиход газетный вводился его, базановский, термин: люмпен-интеллигенция – вовсе не бичей имеющий в виду и не торгашей-челночников расплодившихся, из сословия сего благоразумно выбывших. О претендующих шла речь, об узурпаторах этого прибыльного, если раскрутить, брэнда – вплоть до "совести нации", каковая совесть почему-то весьма растяжимой, резиновой всегда оказывалась и с некоторыми явными признаками вырождения…

Реакция на термин, несколькими персоналиями означенный, была нервней даже, чем он ожидал. "Это не меньше чем опошление великого понятия! – раздраженно и не без доли театральности горячилась, выговаривала ему в курилке перед губернаторской пресс-конференцией шефиня бывшей комсомольской газетки, жадно затягиваясь, кругля губки в фиолетовой помаде вокруг тонкой и длинной, как гвоздь-сотка, ментоловой сигареты, лиловыми же коготками на отлете пепел с нее стряхивала на пол, – свести вместе, через дефис, эти взаимоисключающие слова – это ж и оскорбление, и… нонсенс, да!" – "Сводят и опошляют – люди, типы, которые солью земли себя именуют. Верней, друг друга, взаимоопыленьем. А мы, душа моя, по сущности называем, только и всего. – Знал он ее давно, одно время даже приятельствовали походя, по касательной, и потому не церемонился. – Ты, часом, не порнушную рубрику свою вспомнила – ну, эти… советы сексолога, с фотодевками голыми?" – "Обыкновенное это просвещенье половое. И эротика, из сферы эстетического. Венера Тициана, Джорджоне – порнуха, по-твоему? – выпустила она дым через ноздри. – Может, запретите и их тоже? Пора бы уж знать разницу…" – "Ты ее не хуже моего знаешь, и не валяй дурочку, Светик, сделай милость. Текстовки ваши и сам контекст – типично блядские, что уж скромничать. Хоть у кого, хоть у светоча вашего спросили бы, у Сахарова… впрочем, нет, там-то последнее слово за Боннэр было, во всем. Скажи уж, тираж накручиваешь на сексухе, заголяешься!.."

Года два, пожалуй, лишь мимоходом видел ее, за которые она из верткой когда-то комсомолочки в нечто дамское вконец окуклилась, холеное, с манерами провинциальной опереточной примы; и неприязнь мгновенная взяла, когда в курилке столкнулись, раздразнить захотелось… ну-ка, Светка-просветительница, покажи зубки? Показала: "А экстремалов натравливать, в политику играть – не прос титуция?!." – "Не-а. Не играю. У меня с ней всерьез и надолго. Надо ж кому-то разбой первичного накопления, весь беспредел этот квалифицировать, люмпенами от интеллигенции нам подаренный. А вот вы его в упор не видите – так, щиплете по мелочи, а все остальное тип-топ, дескать, все как надо. Элементарную брезгливость к грязному потеряли, напрочь. По горло в дерьме и дерьма не замечать – это и есть люмпенство, Светочка, отрепья шестидесятничества, гуманизма вашего тряпочного… рыбаковщина, ростроповщина ваша, сахаровщина. Это не деградация даже – падение, провальное!.." – "Что ты привязался к нему?! Что ты к старику имеешь несчастному, к идеалисту?.." – "Ах, он несчастный!.. Он младенчик, ну никак он не понимал, что резать страну по живому на полтора десятка кусков – это кровища великая… народ ведь его, твой, мой, единый русский народ резать, как колбасу на страны нарезать, никогда не бывавшие, на белорусь с батькивщиной и эрэфией! По его идеалу и накроили: он сдох, выродок, а кровь все хлещет!.. В миллион с лишним душ эту раскройку оценивают – скажешь, может, что не слышала? Так я не поверю".

Трата слов, негатива эмоционального сброс, ну и, может, уточненья последние – при том, что все проговорено уже между ними в недавней и сполна злой заочной дискуссии, в какую, как в собачью свару, ввязались еще две газетенки и "мыльные мальчики" с местного эфира холуйские, как оно водится везде. Только и союзников, что афганцы со своей многотиражкой. Неяскин же промолчал, хотя парой ссылок на газету бывшую свою Базанов надеялся все-таки на свою сторону его выманить, привлечь, хотя бы и формально… пронадеялся, долгопамятен батрацкий сын и осторожен вельми, на более-менее серьезный критический выпад редко когда отваживается, пробавляясь чаще "отдельными недостатками" распоясавшейся демократии, каковые, мол, желательно бы исправить к вящей пользе населения и прав человека, – и властную шарашку полулояльность эта, сдается, вполне устраивала.

"Ты хоть отдаешь себе отчет, что люди приличные уже обходят тебя? – Она смотрела на него с пытливостью едва ли не надменной – у кого-то перенятой, не иначе. – И собратья, журналисты, и… общество, да-да, культурное наше? Есть же предел всякому терпенью, есть рамки общения определенные, наконец, и выводить себя за них, знаешь, безрассудно просто…" – "Уходишь от ответа, Светик… А приличные – это как, при лице? А нутрянка? Сексухой торговать – крайне неприличное занятие, кстати, во все времена, и называется сутенерством оно. Собратья, рамки… и где это ты общест во нашла, культурное тем более? Нет, Светик, голыми девками и проклятым прошлым тоталитарным кровищу эту не прикроешь". – "Есть рамки, и мы тебя уже предупреждали…" – "Мы – это кто же?" – "Мы, – и на каблучках повернулась, бутылками располневшие икры показав, к Толику Ауслендеру отошла, хохмившему направо и налево в кучешке этих самых собратьев. Чем-то вроде бойкота грозит, сводня? Так это и неинтересно даже. Трусоваты, зависимы от всего и вся, а если и способны, то разве что на пакость из-за угла, на донос или заказуху от хозяев, какой уж там бойкот открытый. Но отношения со многими попорчены изрядно, с иными насовсем; и когда он спросил на пресс-конференции губернатора без губернии, всего-то и есть лежащая на боку бездотационная область, как могли позволить единственное в стране высшее училище морской авиации закрыть и разграбить на глазах у всех самым бандитским образом, – все посмотрели на Базанова как на сотворившего непростительную и, право же, глупую бестактность, а пресс-секретарь, приятель закадычный Ауслендера, вскричал наперед батьки возмущенно, на фальцет сбился: "К минобороне это… к минобороне, да!.." Губернатор, молодой и покладистый малый, развел, птичкой раскрыл на столе ладони: "Я протестовал, сами понимаете, но…" Рекордный по краткости ответ заработал у речистого главы и назиданье старика-журналюги, еще державшегося завотделом у Неяскина: "Да пойми ж ты, голова, – и оглянулся по сторонам, когда выходили из конференц-зала, сиповатый от водки голос свой чуть не до шепота свел, – ну зачем заморской Америке наша морская авиация?!" – "Это вы, случайно, не в моей газете вычитали?" – "А что, и об этом уже написал?.."

Чайку вышел попить, заодно глянуть, есть ли что к обеду в холодильнике, приглашенья вряд ли дождешься. Танюша в кроватке лежала, теребила плюшевого зайца любимого, почему-то розовым был заяц; и он не стал себя удерживать, подошел, наклонился над ней, за что сосредоточенный, не по-младенчески пристальный взгляд получил, так всерьез она зайцем была занята – и тут же улыбку узнающую радостную, радость ее…

– Табачил?.. – Это жена, искавшая что-то, перекладывающая в шифоньере, незряче глянула из-за дверцы, поверх головы его. – Несет, как от… Не подходи к ребенку.

– Никогда, что ль? – ухмыльнулся он, а дочке мигнул: как, мол, переживем? Сигарету, кстати, не мешало бы, с прогулки не курил. Пора уже, впрочем, и балконную дверь распечатать, спертость зимнюю выветрить, да и надоело торчать на лестничной площадке, смолить наскоро.

– За дуру считаешь, да?! А то, что у меня квалификация теряется – тебе это наплевать? Поневоле тут станешь дурой, домработницей при вас!..

– Ты ж сказала, что занимаешься, наверстывать стала… сама же Мисючке говорила, при мне.

– Когда?! Когда тут заниматься, если все на мне, если как раба какая!.. Стирай на вас, вари – а стирать нечем, порошок вон кончается… что, мне за ним ходить, маме?! За молоком – и то некому, за хлебом!.. А тебе на семью наплевать, болтаешься там целый день где-то… оппозиционер. – Глаза ее лихорадочно сухи были и злы, как будто даже воспалены злобой этой. – А ты просто бездельник – как все вы там. Ничего не можете, вот и в оппозицию!..

Знала, чем больней всего уязвить, какая жена этого не знает. Готовилась, думала же, чтоб как можно обиднее была, наглей неправда. Не бог весть что, но, как Левин говорит, конкретно в цель.

Не сорваться бы, отстраненно подумал он, на дочку глянул – и правильно сделал: улыбалась ему дочь, глазенками блестела, что-то знающими о нем веселое, хорошее… догадаться бы – что. Поддернул сбившуюся на попке распашонку, кивнул ей и уж тогда посмотрел на жену – тоже глядевшую на него, непримиримо и торжествующе, готовую ко всему. Спросить бы, что, какую победу торжествует она. И усмехнулся ей, вышел в прихожую… куда теперь? К столу, бумаги забрать с собой. Портфель собрать. Нет, чайку попить прежде, виду не показывать.

Уже в портфель все посовавши, собравшись, услышал, как щелкнул ключ во входной двери: теща пришла, больше некому. Звонком не пользовались, чтобы ненароком дочку не разбудить, размажется – не укачаешь потом. Свободный человек Виктория Викторовна, мать больную отделила, дочь с рук сбыла-столкнула, сама себе хозяйка, посещениями отделываясь: захотела – пришла, захотела – ушла. Куда как моложавая, ухоженная, плащик только что скинувшая и перед зеркалом волосы прибиравшая, она встретила его в прихожей все понявшими сразу глазами, встревожилась и, когда уж обулся он и куртку прихватил, сдернул с вешалки, неуверенно сказала наконец:

– Что?

– Ее спросите, – кивнул на спальню он, – пусть похвалится.

Пошумливал все тот же ветер в самых вершинах парка, где то голубело откровением, то темнело опять небо апрельского затяжного межвременья; но сама аллея странно тиха, пустынна была ныне, весенним воскресным днем, словно вымерла, – старая, последним губернатором когда-то заложенная на отшибе, обочь центральной городской застройки тех времен, и как-то вот уцелевшая во все лихолетья. Уже пережившие, казалось бы, свой век липы еще возносились, еще держали свод прореженными полувысохшими ветвями, и уходила она далеко, аллея, к самому подбережью реки, притопленному сейчас половодьем, и сквозил там всегда свет – вольной воды, простора, обещанья какого-то, имеющего сбыться в свой срок. Что-то пережившее самое время было тут, едва ль не вечное, угадываемое в полусумраке и тишине, в молчании завещанном, которого не могли нарушить, прервать ни машинная толкотня и погудки улицы, тянувшейся неподалеку вдоль парка, ни ватные, глохнувшие отчего-то здесь голоса немногих случайно забредших праздных людей. Словно выход там был, в конце аллеи, проход единственный из города этого, суеты безотрадной, безвыходной, из времени одичавшего самого… обманный выход, но был.