Текст книги "Заполье"

12

На улице совсем растеплело. Снежок, ночью выпавший, уже стоптался и стаял с тротуаров, а проезжая часть и вовсе суха была, и он не стал торопиться. Устал торопиться, жить в спешке города выматывающей, в суете его и тщете пустого соперничества, по самым ничтожным поводам ощерял человек на человека порченные цивилизацией зубы. И как-то видней, более того – наглядней некуда стало, что как никто средь нынешних раздерганных сословий глуп и внушаем оказался горожанин именно, интеллигентствующий в особенности, методом окучиванья, как картофель, массово полуокультуренный было, но брошенный теперь зарастать чем ни попало, всем дурнотравьем и цветами зла, какие только измыслить может свихнувшийся на вседозволенности знания и прогресса недомерок, еще именуемый по инерции разумом… С какой-то торопливостью, с охотой необъяснимой опускался, деградировал, и куда стремительней, чем сельчанин, собрат его по исторической недоле, некую изначальную русскую трезвость, здравость даже и в пьянстве повальном все же сохранивший; и в самом городе все больше проявлялась грубая и грязная, как старые кирпичи из-под штукатурки отвалившийся, материальная подоснова существованья его, механизм довольно примитивный, изношенный, ржою обывания изъеденный донельзя. Нет, пытались и сейчас удержать ее, ветшающую плоть надстроечную всякую, сползавшую с громоздкого и безрадостного, как все кости, остова городского, крикливой рекламой хамской и вывесками загородить зияющие смысловые и градостроительные прорехи с порухами, многолетнюю запущенность, дно подвальное смрадное и злосчастных субъектов его, бомжей, на дневную поверхность в какой-то год-другой выползших разом…

А уж не разлитием ли, спросить, желчи страдать стал? Есть и это, не может не быть; но и самое время будто исходит дурной этой всеогорчающей эманацией, все горчит, что ни отведай невзначай, ни изведай – не отплюешься, начиная понимать, что даже и случайности в отношении нас не случайны совсем, что – заслужили…

В переходе подземном пели, это он услышал еще на походе, – глухо, как в катакомбах:

 
Вернулся я на родину…
…И нашей тихой улицы
совсем не узнаю…
 

Двое их было, один на аккордеоне степенно вел – средних лет, с красивым и гордым, защитно отрешенным ото всего лицом, к бетонному в грязных потеках потолку обращенным, а другой, молодой еще и со здоровым, даже в полутьме подземелья заметным румянцем, услужливо и с полупоклоном ему подыгрывал на полубаяне, подпевал:

 
И не скрываю слез…
 

В ногах у них лежал раскрытый футляр аккордеона с немногими мятыми бумажками на дне, мимо валила озабоченная, задерганная собственными желаниями и животными комплексами толпа, кидали редко; и он, нагнувшись, положил малозначащий ныне дензнак – хотя стоило бы, по чести-то, тоже просто бросить. Им, певшим о том, чего уж не было, хватало и конкурентов: нищие стояли и сидели у входов-выходов этого на три уличных угла выводящего перехода, калеки, понаехавшие с разгромленного юга азиатки с чумазой ребятней, и лучше было б этим двоим другое выбрать место. Или другую судьбу.

 
…Была бы наша родина
Свободной и счастливою,
А выше счастья родины
Нет в мире ничего…
 

Во всем этом тоже была тайна, непроглядно мутная и, угадывалось, неприглядная какая-то – и предательства их малодумного, несознаваемого, и ничего-то не стоящей теперь гордости в мнимо отстраненных лицах, и фальши всей этой, лжи в конечном счете… Но песня не лгала, не могла лгать, она-то жила сама в себе и времени своем, в правде своей, и ей дела не было до футляра с мятыми бумажками, до этой текучей и потерянно-суетливой, огруженной беспамятством толпы соотечественников бывших, до катакомбного, ржавой водицей сочащегося потолка. Она жила, вела отсюда в свое светлое пространство вешнее, к высокому своему – и никого не могла увести из суетни этой и бездумья, кроме разве невольных, прокорма ради, певчих самих, к славе ее старой и достоинству, впрочем, никаким боком не причастных уже.

А хорошо поют, дураки.

13

Не созвонившись даже, не предупредив, явился Сечовик – старик почти, сухонький и подвижной не по возрасту, минуты посидеть спокойно не мог. И другим, кажется, не давал его, покоя, затеребил и Базанова сразу:

– Позвольте, это какой архитектор – не Алалыхин, часом? С бородкой такой, эспаньолкой? Тогда задаром не надо… только словесами испражняться, хвост распускать – никудышний! А на проекты хоть не смотри: сараи с окнами да башнями…

– Да нет же, – весело удивился Базанов, – никакой не Алалыхин, с чего взяли вы… Гашников, Петр Евгеньевич – потомственный, можно сказать, художник, знаток. Вот и статья его у нас вчера вышла как раз, гляньте-ка…

И тот успокоился тут же – ненадолго, впрочем; схватил газету, читать стал, быстро, проборматывая слова отдельные, фразы:

– Так… могилища… необратимость времени, но не духа… Это очень он верно… оч-чень, знаете! Дух веет где хощет, в том числе и во времени, да-да!.. Восточный придел, есть… Третья четверть девятнадцатого – ну это, положим… Время освящения, а не закладки, да. Та-ак, так-так… Нет, неплоха статья, и язык… да, и язык. И дело ведает. Но пунктиром как-то все, знаете, аллюром. Ах да, продолженье-то следует…

Алалыхина того, неутомимого толкача проектов своих и хулителя чужих, Базанов помнил, встречал несколько раз в околокультурных тусовках: из тех говорливых и к начальству ласкательных, велеречием обхаживающих, коих в злом просторечии пристебаями зовут и каких на беду поразвелось в восьмидесятых с избытком, не сулившим ничего доброго, повсюду копошились они, стяжали все что могли, особо не стесняя себя общепринятой, еще бытовавшей порядочностью и не стесняясь других. Поневоле невестку вспомнишь, Евдокею: глядела на младшенького своего, тогда двухлетнего еще, как он тянул от сестренки все игрушки к себе, головой качала: "Все "мне" да "мое"… Вот и построй с такими комунизму…"

– А вот, кстати, гашниковское, – он порылся в бумагах на столе, протянул Сечовику ксерокопию эскиза. – Церквушка в Непалимовке, из проекта его…

– Да? Оч-чень даже недурно! Но наша-то лучше. Да, лучше: изначальности больше, старинности. А тут новоделом пахнет, эклектикой некой… новодел же? – Базанов сообщнически, так получилось, кивнул, не сдержал улыбки. – Ну вот… Нет, подлинность предпочитаю, она не обманет. Обновленчество всякое – оно и в архитектуре церковной подколодно, сглупа или с прицелом. И в храмах должны они быть, догматы меры и красоты. Но это – не худшее, есть вкус.

– Да там коробка одна кирпичная осталась, в селе, ни фотографий, ни документов каких. От коробки плясали. И, простите, не вяжется как-то: красота – и догмат…

– А эллинская мера, золотое сечение – не догмат? – напал Сечовик, тряся скрученной уже в трубку газетой, шутить такие люди не очень-то умеют. Да и ты-то сам, спросить, из шутников, что ли? Чересчур серьезен, а здесь это, похоже, не прощается. Или в самом деле, как иные верующие смеют считать, не надо слишком-то всерьез мир этот принимать, много чести падшему? Многовато трагифарсу этому – если был бы другой взамен, лучший… – Во всем – архитектуре, скульптуре, драме? А распевы знаменные русские, иконопись, а старины или хоть песни народные?! Догмат в широком смысле – это всего лишь то, что отстоялось, временем проверилось… утвердилось в истинности, да! Вся классическая физика иль математика – сплошь догматы, с пифагоровых штанов начиная. Да раньше, с первых пирамид, с громового знака еще!..

– Все-все, сдаюсь, – засмеялся Базанов, руки поднимая, – капитулирую на ваших условиях… Леонид Владленович сказал, что статьи у вас есть, работы… неопубликованные?

– Да всякие, добра-то. Но газетчики, главреды наши… ну, сами их знаете. – Быстрая гримаса передернула лицо его, встал, шагнул к окну, глянул: – Это Урицкого? Ага, она… Бывшая Богородская улица – и мелкий черт, в крови невинной по уши, по рога… народ сатаны! Сунулся туда-сюда со статейкой – переименовать, названья вернуть изначальные. И все вроде "за", проклятое же совецкое наследство, все как один демократы, сочувствуют вроде, мамой клянутся как урки – а не дают, тянут. Наконец, прошла в молодежке кое-как статья – обрезанная…

– Помню, – сказал Базанов. Нет, еще не так стар был Сечовик – сам собою замаян, скорее, иссушен страстью своей к делу, страстностью изнурен, такие не часто, но попадаются в бедламе человеческом.

– Прошла, а дискуссию развернуть так и не дали… письма читательские, от писателей с художниками обращение, даже решенье предварительное горсовета – все замяли! Да еще притоптали: мы не какие-то там иваны, не помнящие родства, то все наша история – что ж, мол, и Москву Кучковым полем снова именовать?! Это ваш Борис мрак Евсеич, свет оппозиции, одежды раздирал. Так уж расстарался притоптать, батрацкий сын, что даже низовая демократура наша местная возроптала, меня поддержала: переименовать!.. Помните? Но и тем, и другим хвост мигом прижали, заткнули рты, вообще эту тему закрыли… спросите, кто? А третья сила. В путеводитель по городу – не поленитесь, загляните: если не Абрамовича улица, так Володарского или Цеткин, а то и Розы пламенной с Либкнехтом, который отнюдь не у Клары и не кларнет украл, а… говорю ж, народ сатаны!

– Прямо так уж и народ? – усомнился он, разговоры подобные слышал-переслышал, читал немало тоже, и дым, чад этот не без огня, конечно; но больше-то, пожалуй, слабость свою оправдываем, несамостояние, неуменье самими собою быть. Побольше бы о силе своей заботиться, чем чужую силу клясть. – А не перебачилы трошки? Они уверяют, что божий.

– Был. Без малого две уже тыщи лет назад, как был. Вы диалектику уважаете?

– Чту, – ухмыльнулся Базанов. – В меру разумения.

– На нее теперь тоже накат идет бешеный, наезд, как на все разумное, очень уж хотят нам извилины спрямить… ну, это не диво. А она хоть и много ниже антиномии бытия великой, но такое ж насаждение божие, как и всякое прочее, никто ее не отменял. И по ней, по диалектике… Был, а Богу не внял, отрекошеся от продолжения Завета, от обновленья заповедей, Моисею даденных… от распространенья их на всех людей, а не иудеев только, на всякую душу – и в противоположенье впал, в противность божьему установленью нравственному. Как переводится "израиль", помните? "Богоборец" – ни больше ни меньше… Но предвиденье каково, промысл, прообраз – самоназваться так, это за тысячу-то лет до Христа?! Он и сказал: се, оставляю дом ваш пуст… Пуст сей дом! А где Бога нет, там известно кто поселяется… И вот думаю, грешный: вот этот народец, малый совсем, но столько веков единобожие несший один, истину, – он что, духом устал, изуверился, надорвался? Или сроки вышли? А все вместе, видно… ноша-то какая. А когда новую ступень в познании Бога одолеть нужно стало, трудную самую, нравственную – не хватило его. Из Бога племенного божка сделать восхотел, никого, кроме евреев, не любящего… приватизировать, на побегушках чтоб у них – это надо ж!.. А когда не получилось – другого кинулись раввины покровителя искать, в кабалистику богопротивную, сатанинскую. И нашли… да его и не надо искать, он всегда за плечом.

– Но те же десять-то заповедей, декалог…

– Не нравственность это – мораль, – нетерпеливо, бесцеремонно-таки перебил он, даже покривился с досадой, – племенная опять же. Как всякая внутриродовая, только для своих. Для воспитанья первичного Богом дадена – дошкольного, можно сказать. И до сих пор оно так у них, хотя уж не племенем – корпорацией всемирной стали, вроде б и повзрослеть должны… Мораль, как норма жизненного поведения, – она, знаете, и у каннибалов есть, своя. А нравственность, вы ж понимаете, – для всех, из любви исходящая, в ней созревшая, она по-настоящему лишь со спасителем пришла…

– В инквизицию? Но простите, шутка неудачная, конечно…

– Более чем. А с другой стороны, на чем бы союз стратегический нынешний еврейства с Западом, с англосаксами особенно, строился, как не на общей вере во всесилье зла?.. – Он даже паузе позволил зависнуть, требовательно глядя, чтобы дать собеседнику вникнуть в смысл довольно громоздкой на слух и риторической фразы своей. – Или – тактический – с реформаторами нашими так называемыми? Не-ет, изуверился и в изуверстве ветхом закоснел, в эгоизме пополам с гордыней… еврей – человек ветхий по преимуществу, в смысле нравственном. Не повзрослел, в мировоззренческой, в эгоистической детскости застрял, а потому – вне развития – даже и вырожденчеством занемог, чему Ломброзо свидетель, из среды ихней. Но хватило на апостолов, на первые общины – и то великое дело, концентрат-то духовный какой!.. Тоже диалектика, как видите, по полюсам разводит, расталкивает… – И спохватился – может, в извинение за резкость свою: – Я вас, за-ради бога, не задерживаю?

– Да все мы тут друг друга задерживаем… ну, и что теперь – не поговорить? В себе на засов запереться? Так это еще хуже, – вроде как в шутку сказал он. Из зацикленных малость на том, целую вот платформу под это подвел, и в логике не откажешь. Но в логике верующих именно, постулатами христианства обоснованной, с ней-то проще; а в исторической, объективистской якобы все до того замутнено, ложными посылами с выводами и демагогией извращено, от Геродота до фоменок с фукуямами, что это, собственно, и логикой-то не назовешь… веры не имея, веры не внушают? Похоже, истинной истории своей человеку так и не узнать, разве что версии чьи-то, немощными попытками объективности кое-как подпертые, немощью нашей объять все и сопрячь… Но что это он в откровенья-то пустился сразу, козак с Сечи, – доверяя ему как собеседнику? Страха иудейска не ведая? Ведь нарвешься же, мил человек, продадут же – добровольно причем, чтобы себя выказать иными. Сколько их сейчас, русачков продажных, готовых и всплакнуть с тобой, и в грудь себя ударить, рубаху попортить? Не сосчитать, бесчисленны в лицах оттенки слабости, подгнилости и равнодушия, национальным нашим фиговым простодушьем и враньем едва прикрытые, неверности этой маломысленной и ненадежности, даже и в пустяках… неужто не нарывался, Ничипорыч? Сдадут же за первым углом – либо осмеют, зевнут. – А народ характеризовать, любой – дело вообще довольно сомнительное, кажется мне. Вчера он такой, нынче другой… вместе с линией жизни колеблется – ну, как и русский наш…

– И всегда один и тот же! – встрепенулся Сечовик. – Опять диалектика. Константы в нем остаются – нерушимые, как их ни назови: архетипом там, менталитетом ли. Цыган умирает, а чина не меняет – это не про них, цыган, одних. И вот когда телесность, персть, корысть материалистическая всякая верх стала брать в еврействе над полюсом другим, богоносным его смыслом, тогда и пришел спаситель, выявил все… О, это великий, это переломный миг исторический был, к нравственному шаг огромный! И смена эпох, эона одновременно, смена самого богоносного субстрата, носителя духа – греко-римским, мировым уже… А ушла богоносность, отлетел истины дух – что осталось? Ну, энергетика необыкновенная, на великое же даденная, как никому на свете, может. А вот куда направлена она или кем оседлана…

– Для вас, безусловно, ясно.

– Да, – с неким вызовом сказал, вздернул голову Сечовик, построжал глазами. – И за двадцать веков борьбы с христианством – самой что ни есть идейной, отметьте себе, где не столько люди, сколько принципы сшибались непримиримые, – так в избранность свою улез народец, уже фиктивную, во "все дозволено" ради нее… В такую черную дыру затащили раввины его, в расизм отъявленный, по пунктам у них прописанный, что как-то, знаете, и жутковато даже за них. Это ж осмелиться надо – зло прямое, что ни есть циничное, на вооруженье взять… нет, дерзкие необычайно, жестоковыйные водители-воители у него и много скорбей ему принесли и в мир привнесли тоже – себе так даже больше душевредительства, себя извратив… Вот она где, кара-то настоящая! Всяк себя здесь наказывает в первую очередь, да, хоть нас самих теперь взять – вот что творим-то?! А они… ну, что они? Лишь союзники всякой слабости нашей, беды – зато какие верные! В любую нашу трещинку ломик суют, всякое сомненье наше в ранг руководящей идеи для нас же, дурней, возводят, а уж подменить что-то стоящее наше, выхолостить, чадной своей пустотой заполнить, виртуальщиной серной… ох, знаем мы эту рыбу-фиш. Все под себя подмять хотят, всю ойкумену человеческую, уж и Запад весь по их калькам выкроен, выстроен, по злобе ростовщической… – И смиряя себя, с пятнами нервическими на высоких, почти татарских скулах, в окно хмуро поглядел опять, то ли передохнул, то ль вздохнул. – Но вот нам злобиться не надо, нет. Принимать надо как испытанье божье очередное на человека, себя выправлять. Нет, страшная вещь эта диалектика: не доглядишь – и сам не заметишь, как в такое скатишься…

– Вот именно. Может, обобщаете слишком… все мы люди-человеки. Иль убеждены?

– Всем корпусом современных данных… так это говорится? Давненько всем этим интересуюсь, отслеживаю, у Бога пониманья прошу… Что, непривычно? – Он глянул приценивающе, усмехнулся; и, наконец, оттолкнулся от подоконника, к столу вернулся – но сел, недоверчиво на кресло покосясь, на стул, на стопку газет и бумаг на нем, ничуть оттого не чувствуя неудобства, привычный ко всему, видно. – Не-ет, когда дело сатаны касается – ничего не слишком. Преизбыток дурной зла в мире – это ж аксиома, согласитесь… согласны?

– Что спрашивать… На переучет бы закрыть его, хоть на время. На чистку.

– А сие дело не наше, не дай-то бог нам самим… уже пробовали, примеривались. Нет, все ж и равновесье какое-то есть, нам не понятное, гармония. И другая чаша весов не здесь, трансцендентна она… Но вот мы в одиночку все, и соборность наша если раз в столетье сработает, то и хорошо, – а они? Всегда-то вместе, в кулак сжаты, за любой свой интерес как один… – Он это на одесский манер произнес – "интэрэс", и говорил медленней теперь, раздумчивей, хотел быть убедительней, верно, и лишь худыми костяшками пальцев по столу нервно отстукивал, какой-то свой такт отмерял. – Корпоративность у них, знаете, святей ихнего папы, пахана козлоногого. Какой, впрочем, не чинится, все позволяет – до времени… Думаете небось свихнулся на идефиксе этом, демонизирую? Про меня?

– Ну, зачем же, Михаил Никифорыч… думаю, что не оставляете недодуманным. А то что-то разленились мы до конца мысль доводить – или боимся. В другом дело. На кой ляд вообще им тогда какая-либо вера, хоть и в нечистого… так я вас понял? Чего другого, а рацио, практицизма с цинизмом у них уж побольше нашего…

– Верно, все верно… А затем, что поначалу тут вопрос не столько веры, сколько идеи. А точней, веры в идею. В замысел свой, а не в промысл божий. И это, между прочим, не только у раввината высшего, но ведь и у христианской некогда верхушки западной тоже, в масонерию поголовную впавшей, – вера в концептуальную именно идею зла, вседозволенности. А прикрыть свою злостность эту… да хоть равенством добра и зла прикрыть, манихейством, булгаковщиной нынешней. Или там вынужденностью зла, как горького лекарства, почему нет. Но без крыши, навершия мистического, без метафизики своей идея – любая – не жилец, вот ведь в чем дело. И потому метасимвол ее, в свою очередь, просто не может не персонифицироваться рано или поздно в некое… ну, сверхличность некую, что ли, обоженную, это ж алгоритм человеческого мышления самого, матрица его. Нет, если уже не веруют, то верят: в идею, а чрез нее и в подателя сверхсущного ее, покровителя, вот ведь как! Для них же, поймите, добро на земле так же эфемерно или невозможно, как для старцев наших зло в творении… Полюса!

– Логика своя, – сказал, наконец, он подуманное, – у вас есть, конечно…

– А тут не логика только… да и что она? Сама-то структура мира алогична, по всему, и антиномична насквозь. И этот холст, эта подоснова духовная – она то и дело сквозь грунтовку общеприродную проступает, сквозь наляпанное человеком тоже… А вообще-то, довольно грандиозную, по нашим понятиям, и трагическую успели мы картину намалевать, да и… мерзкую, что ни говори. И чем дальше, кстати, тем она больше осыпается, краска. Как ни замазывай, а проглядывает все чаще она, подоснова, – метафизическая, высшая. Все чаще, – убежденно повторил он, – и совсем неспроста это… Ну а диалектика с логикой, антиномия – это лишь домоправительницы здешние, экономки, не хозяин сам. Лишь правила некоторые для жалкого разума нашего. К исполненью, впрочем, не так уж обязательные, любовь и их перемогает.

– Но смысл-то? – Непростым оказывал себя протеже Воротынцева, по той же последней фразе даже судя, да и не приходилось ждать другого – как и убеждать собеседника, что уж лучше объективировать и зло, и добро, к безличному относить как просто имеющему быть в природе вещей, чем пускаться в рискованные рассуждения насчет персоны с рогами, старушек пугать. Но раз уж зашла о том речь, надо было договорить, дослушать, додумать – пусть в качестве предположенья даже. – Им он, покровитель, враг человеческий по-вашему, даже опасней, выходит, чем христианам.

– Им-менно так! – не выдержал, вскочил по-мальчишески Сечовик, глядя горячо, влюбленно почти. – Кинет же, в конце концов… кидала известный! Душу выцыганит, весь их спекулятивный гений им же в насмешку обратит, в хохму. В кучу грязи, черепков их кучу золота превратит… сказку помните? И ведь любой же простец верующий про это знает, про чертово-то золото, но вот хитромудрого спекулянта иль ростовщика в пагубе этой никогда и ни за что не уверишь! Выше это сил его – черту не поверить, соблазну золотому, и мессия-машиах золотоносный, он же антихрист, в генах у него испокон, у богоборца, и только часу ждет, чтоб материализоваться, в земное исчадие воплотиться… да он уже и есть, в корпоративной-то форме.

– Да читал как-то мудрецов этих самых пресловутых – ну, какие это протоколы? Или фальшивка, или…

– Согласен, целиком! А им и выгодно оспаривать их как протоколы именно – которых, в таком виде, и вправду ж быть не могло. Только наши дураки могут целый век, как с торбой писаной, с такой глупостью носится: ах, протоко-олы! самого Базельского конгресса протоколы!. Типичные политические тезисы это, и автор их совсем даже не безызвестен: Ахад Гаам… был одессит такой, параноик подстать Адольфу.

– Вот как?

– Так, напряженный был черт. И вовсе не на Базельском еврейском, а на другом, уже в одиннадцатом году были приняты тезисы эти как программа к действию. Для публики лопоухой мировой – опроверженья, суды, хай и гвалт всесветный. А для своих, доверенных, сами издают цитатник сей – без выходных данных, безо всяких нилусов, само собой, комментариев каких-либо, им-то они ни к чему… покажу, есть у меня экземплярчик – еле добыл.

– Каким же, интересно, образом?

– А через сокурсника, тот ныне в Броксвилле где-то бабки зашибает, дезертир. Через тех иудеев местных он и достал. Глянете. Вот где самим сатаной надиктовано!

– Зло – в самом человеке, в нас, далеко искать не надо, – пожал плечами Базанов: как там ни существенно было кое-что из рассказанного Сечовиком, а разговоры эти долгие, ни к чему, казалось, не ведущие, утомлять стали, раздражать уже нешуточно – прав Алексей, в какую-то говорильню уходим бессильную… Но и другого-то пути к выработке нового мнения общего не виделось пока, и чем, как не разговором этим, была газета его, и когда-то еще поймем как надо происходящее, опомнимся, мысль свою на ноги поставим? Только знаешь, что – нескоро. – Сатана… Что-то чудят, согласитесь, старцы ваши православные: зла в творении нету, видите ль, а боренью с бесами, со злом всю жизнь свою отдают… Те же ангелы падшие – что, не тварные разве? Это я не для спора, просто как мненье свое: как бы ни хотели мы, а зло врожденно миру, природно, а потом уж и социально, и как ему не перетечь было из природы в человека, а из него и в социум? А то, выходит, что не мы, а сатана во всем виноват. Не-ет, нам он уж точно без надобности, сами за него все сделаем, управимся… Ну, придет еще один покоритель вселенной, мерзопакостник очередной… пусть из колена Данова, – показал осведомленность он, – или из какой другой клоаки… Так их уже было-перебывало…

– Не было! На концептуальном именно уровне зла, метафизическом, общемировым по масштабу, по силам и целям – не было. – Это Сечовик сказал твердо, даже и лицо его фанатично как-то обострилось, вылезло скулами. И формулировки, вне сомненья, не сегодня обдуманы им были, отточены… да, заденут если, обрежешься – не вот заживет. – Тут качественный скачок, и не дай нам бог его просмотреть, не учесть… Впервые все зло под единую руку собрано, да, под волю мало сказать – незаурядную. Воля ко злу как объединяющая идея – о, это давно зрело, веками, тыщами очагов разрозненных тлело, как… как пожар подземный, торфяной. И неизбежно объединиться должно было – глобализацией зла, если хотите, эгоизма элит мировых, национальные пределы переросших. А внутреннюю разборку, последнюю, они еще во Второй мировой провели – с Германией, с японцами тоже, подмяли под себя, все препоны к объединенью сняли. И заметьте особо, что это я не столько о евреях, сколько об англосаксах, а еще точней – о Британии: как ворочала она, грубо говоря, всем на свете, так и до сих пор Западом всем правит – помыкает, интриганка и грабительница вечная, разве что скрытней, исподволь… Вот что надо понимать, а не на штатовские бицепсы глазеть. И даже верхушку еврейскую заставила под собой ходить – пока, во всяком случае; но вот идеология вся, метафизика зла, масонщина богоотверженная – откуда, вы думаете?! А все оттуда ж, из гноища каббалы этой, человеконенавистничества застарелого… гностики избранные, как же! И теперь вот всю мощь невиданную на штурм небес бросили, на самые-то главные установленья господние. Сами ж видите, как человека обрушивают – в самого себя, в горизонты нижние, ниже пояса… расчеловечивают, да, по новейшим технологиям саморазрушенья, одичания, сами же о том пишете! И под символику – гляньте! – сплошь сатанинскую, нарочитую, уже ж и не скрывают особо, откуда дровишки-то, и мы для них – цель первая!..

– Не тратьте порох почем зря. – Ему пришлось усилие сделать, чтобы не поморщиться, сказать это как можно шутливее. И что это они взялись стращать – Мизгирь, а теперь вот и этот? Со всех сторон нас пугают, как малолетних, и не без умыслов все это… – Кое-что и мы знаем. За другим дело стало: как противостоять, чем? Из наличных исходя наших сил, из невеликих, главные-то либо разбиты, либо заблокированы умело, умно… Просто понимать – мало. От нынешнего зла, как говорится, ни крестом, ни пестом не отбиться, здесь что-то большее надо, стратегию особую…

– Да? Ну, раз понимаете, то ставлю вопрос: кто? Поскольку коммунизм не устоял, жидок в ногах оказался, выродился бюрократически и всяко, то кто остается тогда принципиальным – на уровнях духовном, идейном и практическом – противником этого сатанизма сверхсовременного? До конца, до или-или, быть или не быть?

– Церковь, – признал, споткнувшись в себе малость, Базанов – хотя, может, слишком уступчиво признал и однозначно. – Но это если все зло к сатане сводить проблематичному, к проискам его, а это ж не так. В любом случае, нынешнее зло – оно скомбинированно, многослойно… Нет: оппозиция широкая, настоящая, куда бы и церковь входила, добавляла метаизмерения своего.

– Это какая еще – настоящая? Да там понамешано… Коммуняк чуть не с полдесятка толков, националистов еще больше, язычники, монархисты, казачки эти ряженные, бычки-медалисты, понацепили жестянок себе с крестами, потом еще эти… либерал-патриоты – вавилон! Не разумеет друг друга в элементарном даже, в той же любви к родине – даже в ней, любви, враждуют! Оно и понятно, атеисты же в большинстве, не вера у них – роли. Ролевые люди, не получилась роль – бросил. А где атеизм, так гордыня, по себе знаете… Чему удивились, гордынке своей? Так это ж по газете зримо, отслеживаю. Есть. А видов этой гордыни, доложу, несть числа. Вплоть до самоуничиженья последнего, да-да. То и самоликвидаций даже, суицида, тоже не в новость. Она псевдонимна, как ассимилянт, протеична, в самоотраженьях прячется, самоотрицаньях, в преисподнях душевных – за ней, знаете, глаз да глаз…