Текст книги "Заполье"

Кивками обменялись, он спросил, на закрытую дверь спальни глядя: спит? Как она? "Не стоит вашего беспокойства…" Непременный халат парадно-выходной, легкий макияж – вот я какая! – и колкость наготове, сама эта готовность противоречить, тоскливая, все безмысленно как всегда и бессмысленно, без малейших изменений, она и нужды-то не видит менять, хотя бы для разнообразия что-либо иное придумывать – зачем? И так сработает, как срабатывает простейший рычаг; а сломается – плевать, под рукой их много, таких же надежных в своей примитивности, она ж на своей территории. Она же и затащила на нее, как нередко в кровать пыталась затаскивать, когда ей это почему-либо надо было, – помимо даже того, что именовала она непременно сексом и на термине этом с непонятным поначалу предпочтеньем утвердилась. На свое поле, да, и по своим, неизвестно откуда взятым правилам заставляя имитировать супружескую жизнь, в коей шансов у разумного и дельного не было, считай, никаких, где все обречено на непониманье и, значит, ложь. И он, как всякий полуинтеллигент, только теперь доподлинно уяснил себе простое, интеллектуальных усилий вовсе не требующее: чужое, одно другому чуждое – не соединить, изначально не надо было соединять, шалея в брачном танце. Правду говорил Мизгирь, простое понять куда трудней подчас, чем всякие сложности – какие и выдуманы-то нами чаще для того, чтобы укрываться за ними от простого, неотвратимого…

Вымыл руки, тихо зашел в спальню. Дочка, слегка запеленутая, спала, выпавшая соска кольцом своим попала под щечку, и он осторожно высвободил ее, убрал, нежный рубчик на кожице медленно истаивал. Соскучился? Да, и не знает, когда привык, там еще, казалось, и привыкать-то не к чему, а вот успел и уж не представляет себя и жизнь свою дерганную без нее. Надергаешься – и хоть на полчасика, на минуты к ней, под защиту тепла, запаха младенческого и безмятежности этой…

В холодильнике обнаружился некий супец, навещает теща. Ужинал, когда зашла жена и стала готовить детское питание.

– Проснулась?

– Нет еще… И где же ты был?

– У матери, знаешь ведь. Ты не хочешь поговорить? Нам есть о чем.

– Не нужны мне твои разговоры. Уж вы-то в них профи, все что угодно доказать можете, перелицевать… нет уж!

– Значит, будем пока жить так.

– Откуда ты взял, что я хочу жить "так"?

– Ну, давай по-другому, в чем дело.

– А с чего ты взял, что я хочу жить по-другому?

– Вот как?! Ну, твои и мои хотенья тут… Это бы у дочери нашей спросить, как ей лучше.

– Я – мать, я лучше всех знаю. И нечего на дочь сваливать, раньше надо было думать…

– Это когда – раньше? В абортарий послать, или как? Что думать, о чем?

И не получил ответа, она и сама не знала, к чему сказала это, а потому с демонстративным раздраженьем выключила горелку и вышла. Вот и поговорили, а ты боялся. Жизнь, помимо всего прочего, страшна еще и своей нестрашностью, пафосом обыденности, когда ничего особенного вроде не происходит. Когда все, что ни происходит, бестрепетно записывается ею в долженствующее быть.

21

– И ты не ревнуешь? – сказал он, дотянулся с постели до сигарет и закурил, откинулся на влажную подушку.

– Что? – не сразу поняла, из забытья отозвалась Алевтина. Лежала, смежив темные веки, руки разбросаны в последней, казалось, изнеможенности. – К кому?

– Ну, не к жене же… К прошлому.

– А-а… Ревную. – И тут же вскочила на колени, голая, нагнулась над ним, за плечи попыталась встряхнуть, острые ноготки ее впились в кожу – и она видела же, знала, что ему больно, но и не думала отпускать. – Да, ревную! Зачем ты напомнил, зачем?!

– Чтоб не забывала… ревновать, – отговорился Базанов, морщась, и подумал: а с чего это и зачем он спросил? Врет, можно было и не спрашивать. – Даже без оснований. Приятно же иногда.

– Садист. Он же меня всю из… измотал, – пожаловалась она в воздух, отвалилась на постель, вытянулась. – Подай же хоть вина.

Он встал, шагнул к открытому в мебельной стенке бару, налил сухого – да, сухости, как оно ни булькай. Двухкомнатная и всегда неприбранная квартира Алевтины Шехмановой была забита новой импортной мебелью и быттехникой, частью нераспечатанной даже, и увешана картинами, две из них весьма неплохи, остальные же зашкаливали, насколько мог он судить, в постмодерн – хотя кто их там, к черту, разберет… А напротив, сняв две такие же мазни в рамках, он сам с неделю назад повесил ожидавшее, оказывается, его здесь свешниковское "Жито": будто пролом в стене – туда, на волю…

– От поля лжи до поля ржи дорога далека…

Она открыла глаза, удивленно глянула:

– Откуда это?

– Глазков. Был такой.

– Вас ист дас Глазков? И странная какая-то фраза. Дурацкая.

– Ты так думаешь? – усмехнулся он. – Так уж и дурацкая? Да не более странная, чем привычка наша ко лжи.

– А ты не лгал, что не изменял жене?

– Нет. А раз уж отказывается быть оной…

– Ой ли? Ты сам всегда так говоришь: ой ли?!

– Хочешь, чтоб раскаялся? – Больше ответить ему было нечем. – Не намерен. Пей.

Картину она, купив у Свешникова по договору, считала подаренной ему, хотя он не мог, самой собой, не видел пока возможности принять такой подарок… да и что, спросить, он видел впереди? Тем же вечером, вернувшись тогда из Заполья, услышал он от жены решающее все и, похоже, бесповоротное: развод. Ответил, что будет всячески против; но по сухо воспаленным будто, глядящим прямо и вызывающе глазам ее понял, что она уже зациклилась на этом как на некоем выходе из всех тупиков их, что ей желанна уже любая, какая ни подвернется, перемена в наскучивших ей и опротивевших до ненависти обстоятельствах – в которые она сама же так старательно, с таким азартом их, обоих, затаскивала. В этом была даже какая-то своя логика, вполне сумасшедшая и безотчетная, но логика: разрушить и без того нежизнеспособное, изначально незадавшееся… падающее – подтолкни.

Он был готов затягивать все дело бракоразводное, если она решится все-таки на него подать, до последнего, вплоть до неявок на разбирательства; пусть и мизерная, но оставалась еще надежда – на бабью непоследовательность, хотя бы, на переменчивость и даже, чем черт не шутит, на остатки ее здравого смысла, должны же там быть хоть какие-то остатки, тем более в такое на всероссийской разбродной улице время, в таком ее положении…

Но черт, по всему судя, не шутил и не шутит именно с женщинами. Дня через два после погрома, сдавши типографии номер очередной, как-то сама собою и без особого на то предлога собралась вечеринка, редакционные их посиделки – сказался, конечно, напряг этих дней, да и раскрутка скандала шла по такой крутой нарастающей, какой он, признаться, ожидать не мог. Левые, правые, соперники-конкуренты на газетной отвратно загаженной ниве, телевизионная подлая шатия – все на какой-то, пусть самый короткий, срок объединились во мнении, озаботились безопасностью журналистской, слали и публиковали запросы и протесты, аналитику на гора выдавали – как будто им в самом деле грозило что-то серьезное, шавкам, кроме как попасть под раздачу, в разборку угодить, ввязавшись вполне добровольно и корыстно на стороне одного из хищников… нет, о расширении "четвертой власти" мечтали, ни много ни мало, ее подразумевали, о ней вопили негласно теперь, расписывая ужастики из похождений невинных рыцарей пера, видеокамеры и наскоро состряпанных провокаций, наскакивая на власти первые с требованиями себе всех и всяческих преференций, безнаказанности… Совсем не зря торжествовал Мизгирь, лучше него, выходит, зная или чувствуя дрянную специфику массовой дезинформации – и будучи, конечно, куда как свободней Базанова в выборе средств, отчасти и навязав их ему, главреду, разве нет?

Он же, возможно, и Алевтине дал знать, явившейся в самый разгар посиделок с бутылкой какого-то особого ликера. Впрочем, Мизгирь вскоре ушел, сославшись на дела; малость взвинченное последними новостями веселье шло своим чередом, и напрасно топтался вокруг гостьи Карманов: она принадлежала всем, живо оборачиваясь к каждому воззвавшему, жаждущему темного огня глаз и улыбчивого привета, готового на пониманье, на подхват словца. А он не сказать чтобы перебрал против нормы, нет, но как-то непривычно для себя отяжелел, замолчал, не мог путного из себя слова выдавить теребившим его поначалу друзьям-соратникам, Але тоже, и они его оставили, наконец, при своем. При неразрешимом; и когда расходились, она оглянулась на шумевшую, о чем-то еще не доспорившую братию, сказала вполголоса: "Совсем плохо?" – и он кивнул машинально, не сразу и спросил себя, откуда бы ей это знать. От Мизгиря конечно же; но спрашивать ее не стал, она бы этого и не сказала, наверняка отделавшись женским банальным: "Я же чувствую…"

Разбежались быстро, уже припозднилось, и они, оставшись вдвоем, пошли медленней, молча, она самую малость позади и в покорном каком-то ожиданье. Если домой, то разве что дочку увидеть, уже спящую, и – самому спать? Не уснет и читать даже не сможет, не в первый уже за эти дни раз. А жена, вдобавок, будет демонстративно торчать тут же, досматривать мексиканский или еще какой сериал с зачем-то нарочито, он убежден, противным дублежом, случайно таких грассирующих, говоря эвфемизмом, гнусавых и гундосых дублеров вместе на все эти сериалы не соберешь…

Прошли уже второй магазин, закрытый тоже, и он спросил, не обернувшись: "У тебя есть что – или поискать все ж, купить?" – "Ну разумеется, есть!.."

Через день жена знала об этом – и едва ли не в подробностях, как он мог понять. Скандала не случилось, поскольку он уже излишним был, разве что все виды демонстрируемого ему презрения, на что он лишь сказал: "Хочешь думать так – думай…" – "Я не думаю – я знаю!.." Вечером, с работы вернувшись, узнал, что она уже сходила, к внучке бабку вызвав с работы, и подала на развод.

Задаваться вопросом, как ей, из дома только на прогулки с дочкой выходившей да в ближний магазин, стало это известно, уже не имело смысла, считай, – при том, что этого точно не мог ведь знать никто, даже и в редакции. Могли, впрочем, и случайные свидетели быть, из многих знакомых в тесном городе провинциальном, могла она в придачу и простейшую сверку времени сделать, тому же Карманову звякнув, – когда разошлись с посиделок и когда вернулся… Спросил Карманова, единственного знакомого ей из всех, – нет, не звонила. Но и в любом случае, все это дела уже не меняло – бракоразводного в том числе.

Ничего из этого не говорил он и Алевтине – как никогда живейшей, хлопотавшей о всяких мелочах для их встреч, из каждой явно хотелось ей сделать маленький праздник, хотя при его-то настроении это было мудрено. Жила же, по меньшей мере, на пять своих зарплат, да и то на текущие лишь расходы, – разве, спросил однажды, не так? Она пожала плечиком: "Я же подрабатываю в солидной фирме, консультирую… и вообще, хорошая экспертиза, в принципе, должна стоить хороших денег."

Возвращаясь сейчас из ванны полутемным коридором, он опять чувствительно наткнулся ногой на одну из десятка приставленных вдоль стены разноформатных картин подрамниками наружу; на них она, кстати, не позволяла даже глянуть: "Не мои же, чужая собственность. А без хозяина нельзя, не принято…"

– Когда уберется этот склад?! – в сердцах бросил он, разглядывая ссадину на ступне. – Надо же, второй уж раз…

– Вот и ты искусствоведом стал, – засмеялась она, – по подрамникам… Пора бы привыкнуть. Посредник попросил, на время, а я вынуждена контачить с ним.

– Собираться мне пора. Завтра Черных прилетает, друг, а мне его теперь в гостиницу придется… чушь, дичь какая-то!

– Говорю же: перебирайся ко мне… – Она соскочила с постели, подошла и прижалась, поворошила волосы его. – Милый. А ему вон та комната, без проблем. Да хоть и завтра. Мужчины, а такие нерешительные.

Он промолчал, лишь губы приложил к ее виску. Костя прилетал с двенадцатичасовым, и надо было крутануться, успеть и в типографию, где сопернички время от времени умело-таки устраивали газете сбои в откатке тиража, перехватывая очередь, и в гостинице договориться, и к самолету успеть.

– Что за друг? – нарочито надула она губки. – Откуда?

– Из Белокаменной. Представь, в администрации гранд-бузотера этого работает, как его наш Владимир Георгич милосердно называет… ну, президента всея. В хозуправлении, или как оно там у них.

– Да-а?! Ты меня все время удивляешь… Да они ж богатенькие! Они богаты, как…

– Как сорок разбойников.

– Так им же можно картины продать… художникам помочь, да! Могут они для любимого, для обожаемого бузотера пару-тройку полотен купить?! Ну, в свой офис хотя бы?

– Откуда мне знать. Хотя спросить можно.

– Спроси! Вместе спросим – мы ведь встретимся?

– Ты нас встретишь. Ужином, скажем. Считай это приказаньем.

– Ну, наконец-то мужчина прорезался… Конечно!

– А кем же я там был? – одеваясь, кивнул он на постель.

– М-милым!..

Его с Черных свело как-то, лет пять ли, шесть назад, в южном городишке, истоптанном и похмельно смутном, притихшем после очередного курортного сезона, в полупустом доме отдыха с видом на Столовую и прочие горы, какие одни только, может, и оставались тут незахватанными, нетронутыми. Средь амуров, по своей грубости потолочных, с неудачницами всех регионов (а был это, как уверял Константин Черных, самый их сезон – поскольку вполне конгениален им, во-первых, по времени года, во-вторых по относительной дешевизне и, в-третьих, по отсутствию роковых мужчин, в борьбе с которыми они изнемогли, да!) один из них, как водится, стал Вано, а другой нимало не смутился, получив от собутыльников громкое здесь имя – Коста. Справедливости ради, была там отрада немноголюдных теперь скверов, высокое, но уже и осеннее солнце, ровно греющее, тишайший был аромат в пожухших садах грецкого ореха там, за отмытыми валунами Терека, у призывно зеленеющих подножий, у предгорий лесистых, – и сами в слепящем туманце горы, впервые, так получилось, увиденная им незыблемость этой вздыбленной, такой каменистой на поверку плоти земной, их высокий в небесных снегах, поистине горний покой…

Черных, как поначалу можно было понять, все это оценил давно, приезжал сюда в какой уж раз и всегда в сентябре-октябре, еще тогда удивляя сослуживцев своих по "наркомату спецобслуживания", где-то на Грановского, этой своей странного рода непритязательностью: в третьесортный санаторишко? То ли дело, мол, забраться в какой-нито солидный, с хорошо поставленным буфетом, пансионат для ответственных, выбор-то есть, и глушить все двадцать четыре календарных водку с коньяком вприкуску, попутно окучивая какую-нибудь миловидную горничную, – на что тот как-то вяло отпирался: не один ли черт, где ее глушить… Вялость эта в невысоком, мальчишески моторном на дело, моментальном на разуменье Черных объяснялась вполне обыденно: в городке, дававшем начало Военно-Грузинской дороге, подрастал у него сынишка от знойной, в какой-то год-другой, правда, растолстевшей горянки: вот так-то, брат, владеть Кавказом… начихаешься!

А с другой стороны, рассуждал он уже попозже, какой ни завзятый империалист я, а не владеть им – одно бы удовольствие… Что-то много мы платим за грязный лавровый лист, дармовую для них минералку и гнилофрукты – не находишь? И за кровавую бузу очередную. Денежным желудком страны бывши, теперь они натуральным геноцидом отплатили – кормильцам своим, русским, а вдобавок и агрессией рыночной, криминальной экспансией. И вот спроста иной раз подумаешь: эх, закрыть бы его, Кавказ, – наглухо, и пусть бы там резали друг друга да грабили, в нищете своей варились, лохмотья благородные носили… там ведь что ни сакля, то князь. Сталиным хвалятся; а кто такой Сталин без русского народа, спросить? Джугашвили, меньше чем никто.

За его, Черных, житейскими удачами видимо-таки маячили труд и немалые, тем паче московские, нервные и прочие траты. Переведенный в столицу по комсомольской еще линии из Краснодара, цену своему благополучию знал и на что-то большее, по природной неглупости, особо не замахивался: так, некоторый побочный бизнес, подпертый служебным соответствием все в той же донельзя реформированной, разросшейся то есть, конторе и почти чрезвычайными, как можно было догадаться, знакомствами и связями. Четырехкомнатная "сталинка" на Стромынке, жена Полина, две задумчивые дочки, дачка под Болшево, салатного колера и не последней модели "ауди", кажется, – нет, ему немного надо было.

У Базанова два раза гостил, ездили в Заполье, где он сразу же сошелся во всем с матерью, и та только повторяла потом, вспоминала: "Ах, разумный какой… мысля, а не парень. От ить разумник!.." Непривереда в еде и к удобствам, сам сельский, он оглядел жилье, которого образованец в Базанове, по правде-то говоря, стеснялся, сказал: "Да у нас такая ж хата была, очеретом только крыта; ну, побольше малость, одних детей пятеро, да бабка… Отец на войне две медали заработал и бутылку деревянную вместо ноги; так и запрыгивал на подножку сеялки: упрется – и скок!.. Эх, на горе совхоз, под горой колхоз!.." Мать поначалу, кажется, даже и не вполне верила, что он в Москве живет, уж очень свойский: что дровишки пилить-рубить, что уж вовсе непредставимое: навоз вычищать… Сам вызвался, настоял, а в сараюшке у коровы его накопилось за зиму едва не на полметра; и за часа три-четыре с перекурами вычистил, доволен остался: "Тетке Тане дня два бы тут ковыряться, а мне – семечки, поразмялся. А я его перечистил…" Руки не дошли еще, оправдывался Базанов: приедешь – а тут они все срочные, дела… Пособрали оставшиеся после Василия донки, на ночь к пруду отправились и у костерка о стольком переговорили, сколько ни до этого, ни после не пришлось.

Встретились на проходной аэропорта их провинциального, что-то вроде калитки с летного поля, тиснулись. Невысокий, но пряменький, в ладном сером костюме, Черных умел, если требовалось, произвести неуловимо чем впечатление солидности, нерядовой значимости своей. А сейчас кинул саквояж на заднее сиденье машины, дернул пальцем, распустил затяжку галстука, оглядел далеко видную, приветно зеленеющую степь и вдохнул глубоко:

– Осто… все! Запарки вечные, дерганья… бомонд-новодел этот подлый, разлюли-малина воровская, интриги – вони до неба! Хоть отдышусь. Поехали!

– Ну, тут не намного чище…

– Чище! Тут хоть ветром продувается. Хоть людьми нормальными разбавлено, без гнилья… поверишь ли – скучаю по нормальным! Как у матери?

– Спасибо, держится.

– И слава богу. Попроще бы нам быть, по-людски – а как в этой шизе всеобщей, накрученной? Разврат современный, продвинутый требует, знаешь, известных интеллектуальных усилий, он весь на чрезмерностях интеллекта стоит, разврат…

– По вашему шефу не скажешь, – усмехнулся недобро Базанов. – Все лютует?

– Невыразимо, – быстро согласился Константин; серые глаза его, впрочем, и сейчас были бесстрастны – природное или, скорее, выработанное в служебных коридорах хладнокровье не покидало его, кажется, никогда. – Трудновыразимый – но то ведь дурак и шутки у него дурацкие. Куда хуже умники вокруг него. Но все в распрях меж собой, грызутся, дурак и вертит ими как хочет, стравливает. Да и умники-то еще те, последнего разбора. Шваль голубая всякая, заднепроходники. С этими, как их, сфинктерами – разношенными как старый башмак… Слушай, ну их к сатане, папе ихнему! Мы в деревню поедем, к матери? Моей нет давно, так хоть у твоей… погреюсь.

– Ну как же. А потом в Непалимовку, к Поселянину, никак все не познакомлю вас. На днях заезжал, ждет нас. Да, все спросить хотел, не по телефону: сын как?

– Нормал-лек сын! – довольным, даже гордым тоном отозвался Костя, и ни тени сомнения в том, что все нормально и как надо, не было на его ладном, с некоторой мальчишеской округлостью, лице. – Во второй пойдет, и с характером парнишка. Строг со всеми, представь, – кроме меня. Нет, строжится тоже, но это при других. Залетаю на Кавказ, как видишь… Залетел. Дорогу не потеряй – ты, Иван!

– Найдем опять, не привыкать… Уходить не думаешь?

– Уйти есть куда, приглашают усиленно… Нет, Вано, наши там тоже нужны. Там все дела важные, мои – тоже. По прихоти своей, знаешь, такие окопы не покидают, вперед выдвинутые: тошно, а сиди, отбивайся. И в оба гляди – а из них много чего видней… фэрштеен? Ну, и закроем пока тему, об остальном – на речке. Кстати, в администрации вашей дело у меня, есть к ним кое-что.

– Так ты, выходит, лицо официальное?

– А ты бы как думал?! Совместил. От церемоний долбаных, встреч-провожаний еле отделался, сослался на родственника. Сойдешь за кузена.

– А банк "Русичъ" тебя, случаем, не заинтересует?

– Позволь… по названию иль сути?

– И тако, вроде, и инако, если газету мою содержит… Вполне приличный русский в нем верховодит.

– Ростовщик по определению не может быть человеком хорошим… И солидный банчок?

– По нашим меркам – да. Нет, думающий. Церковь решил восстановить, где деды-прадеды крестились-молились, хотя сам-то… Захочешь – сведу.

– Захочу, но не все сразу. Жратвы экологически чистой восхотели кремлевцы – грязные как свиньи, а у вас тут с этим, по нашим данным, чисто…

– Да уж чище некуда, – кивнул Базанов на поля, к самой городской околице подступившие, – ни удобрений тебе, ни химикатов, не по карману. Вот и проведи контрактик через банк, у них оно дешевле. Они ж и поставки организуют, без проблем.

– Я услышал. Еще и прощупать кое-кого из ваших начальничков надо, первым делом представителя президента. Отец это проверкой на вшивость называл, с войны.

– Подонок, что его щупать. Столкнуть бы его… ссадить.

– Для характеристики это слишком коротко, знаешь ли. А что, сносного здесь не нашлось?

– А вы таких искали? Странный ты вопрос задаешь, этакий столичный… Дам газету нашу, там фельетон о нем… да я, кажется, и посылал тебе. Сатира, да, но все – правда, суд от него даже иска не принял. Типичный придурок, вроде Починка вашего.

– Ладно, разберемся. Куда сейчас?

– В гостиницу, брат Коста. – И, упреждая, ладонь оторвал от баранки, поднял: – И я вместе с тобой. Дома, считай, только ночую… да и то не всегда. Н-не стало дома, считай. Пуще прежнего старуха вздурилась, ну и так далее. Что смотришь?

– Ничего, – пожал тот плечами, внимательно все глядя. – И как тебе сказать это… Одним словом, предчувствие у меня было, с первого еще раза. С разных концов жизни вы. А говорить не стал.

– Да пошли вы со своими… предчувствиями. Лешка, тот тоже: я, мол, знал… Никто ничего в этом деле не знает. Иные всю жизнь вздорят, скандалят напропалую – и попробуй их раздели, жить друг без друга не могут. Бес тут в частностях сидит, в мелочах, подробностях… А задним числом и у меня ума палата. – И смягчил: – А что разные… У нас в Заполье бабки говорят, что надо б лычку с лычкой связывать, ремешок с ремешком; а Бог – Он по-своему сводит: лычку с ремешком, дратву с веревочкой…

– С дочкой-то хоть все хорошо?

– Не сглазить. Да и дочь уж не держит ее, не сдерживает, зашкалила… История, брат, пошлейшая: комплекс роженицы, самодостаточности, запросы тряпочные, истерия… говорить неохота. Женщина – раба потребностей, даже не очень ей потребных. Вот до такой философемы я докатился. И не знаю, что с ней делать?

– С философемой?

– Нет. С бабой.

– А я на советчика похож?

– Меньше всего, – засмеялся Базанов. – Ты либо делаешь, либо…

– Либо не делаю.

– Гут гецухт!

– Это еще по-каковски?

– Да это преподавательница немецкого у нас в институте всегда говорила так, Маргарита Соломоновна… хорошо сказано, мол. Да и, кстати, подруга моя тоже, расхожая фраза. Как видишь, и сам я тут… сорвался, завел с голодухи. И уж не знаю, надолго ли.

– Н-да, ситуэйшн… Хоть свободная?

– Как ветер. Из нынешних, стандартных, вообще-то. Сама вцепилась, ну и… Нет, ничего пока. Дворяночка, говорит, хотя этих дворян сейчас… Но самостоятельна, даже чересчур. Ну, увидишь.

– Хорошо, хоть не замужем. А то наш брат до того дуреет в семейщине, что в чужую дрянь одуревши лезет, в такую ж… Увижу.

Еще два дня пришлось провести в духоте и сутолоке города. Черных двумя-тремя звонками сумел "поставить на уши" местную чиновную сошку, хлестаковская неувядаемая парадигма срабатывала безукоризненно, что для нее каких-то полтора столетья; провел несколько встреч, а на второй день был принят губернатором, громкая должность которого, впрочем, явно провисала: губернии-то как таковой даже на бумаге не существовало, а была с остатками советскости захудалая провинциальная область, которой вместо слезно просимого дотационного шприца засадили в вену иглу донорского кровеотборника.

Вернулся с приема все с тем же бесстрастным лицом, только глаза холодней обыкновенного были: "Все глупо и плоско… нарочито плоско, ваньку валяют. В разруху свалились, в позор управленческий, а непонимающими притворяются, головы втянули, как черепашки, и выжидают. И под себя гребут, само собой. Веймарская Россия…" Воротынцев все в отъезде был, и решили встретиться с ним после деревни. А вот Алевтина даже прибралась малость в квартире и устроила званый ужин – все, как всегда, из готового-купленного, недешево и затейливо, а если и готовила, то разве что гарнир. Была весело любезна, в меру кокетлива и, пожалуй, остроумна и Константину вроде бы приглянулась, сказал по дороге в гостиницу: "Знает, с кем и как себя вести – как американка… Но американки, сказать тебе, еще пресней, чем немки, – так, резинки жеваные. Использованные. Зимой там был, на этой барахолке мировой… знаешь, Вано, ходок я уже не тот, но ведь и глаз положить не на что!.. То ли дело наши. И зацепят, и поломаться умеют, поскромничать, да и внутри не пустые, куда сердечней, без калькулятора этого примитивного в голове, на четыре арифметических действа; цифирки в глазах так и прыгают, знаешь, как на дисплее. На жидкокристаллическом… А вообще, неким там свинством тянет… ну, пахнет, и не беконом поджаренным с яичницей, а говном именно, и сам знаешь – запах въедливый. От перееданья, что ли? Весь мир обирают, объедают, это они умеют, ничего не скажешь. Ходишь-ездишь, смотришь, а он в ноздрях сидит…" – "Да уж человечье похуже свиного… А с другой стороны, чем я виноватей свиньи, вообще-то спросить? Такая ж тварь, живущая по законам, не мной писанным…" – "Будто не знаешь! Осознанностью греха своего. Знаем – а творим". – "Ну, это вы с Поселяниным будете толковать друг дружке, новообращенцы… Не беспокойся, догматы православия знаю, не турок; но только не надо меня убеждать, будто это я виноват, что мир вонючий такой. А та же аскетика христианская меж тем вся стоит на принципиальном отторжении, неприятии мира сего… и не падшего, нет, пусть не притворяются простецами, а сотворенного! Изначально созданного жуткой давилкой, за понятные нам, за внушаемые нам пределы добра и зла выведенной, и пусть аскеты эти с голимой лестью к творцу не лезут. Тигр с ягненком, видите ль, в Эдеме рядом лежат… тигра он с его зубным комплектом, желудком и мускулатурой создал – для пропитанья травкой, что ли, прости за примитив? Я тут с одним трезвым весьма, даже, может, и циничным малость человеком в разговоре сошелся – как раз об этом: если и есть какая гармония в творении, то лишь механическая, но никак не нравственная, не на добре… какое, к черту, добро, когда все тут на поедании друг друга утверждено, на мученьях, трагедиях всякого живого! "И сказал он, что это хорошо…" Нет, Костя, механизм это, притворившийся организмом, – равнодушный донельзя, это уж в самом лучшем случае. И одна надежда, что движет им тайна, которая куда больше его самого. Без нее он давно бы изничтожил сам себя, все зубцы-шестерни в самопожиранье искрошил, приводы порвал…" – "Как это у тебя… продумано, – удивился было Черных, но и тут же уличил: – Ага, признаешь тайну, значит?!" – "А куда, скажи, мне деваться? Иначе вообще никакого смысла не видно. Но добрый Бог – это не тайна. Это вымысел, всего-навсего, миф людской. Очевидный в желательности своей. Нечто не доброе же и, как самое желательное опять же, не злобное хотя бы – вот тайна, по механизму судя". – "Пантеистом заделался? А откуда тогда… институтский курс припоминаю… нравственный закон во мне?" – "Да, откуда бы – у комсомольского функционера? А от твоей доброй воли – и только, потому что без добра тебе самому край как худо. По необходимости. Вот мы и добренькие такие… на словах, по крайней мере". – "Как это у тебя все просто…" – "Ничего не просто. Под моим "просто" как раз тайна эта лежит". – "Обезбоженная, старик, ты это учти".

В ответ Базанов только дернул раздраженно плечами. "А мое славное комсомольское прошлое не замай, – посмеивался меж тем Черных. – Ну, школа аппаратного цинизма – а кто ее из нашего брата-образованца не проходил там? Но ведь какая-никакая, а искренность тоже была… материалистическая, да, ущербная, но – вера, и за нее нам хоть что-то, может, да простится. Как детям малым, неразумным. Даже и прозренья были – нечаянные, невольные… – И в сутеми вечерней улицы было видно, как смягчились глаза его, совсем мальчишеским стало лицо. – Я, представь, новое основание одной науки открыл, на целый семестр легендой факультета стал… не веришь? А вот стал. На экзамене по сопромату придира наш, доцент Крутицкий, меня спрашивает: а на чем в целом основано сопротивление материалов как науки? Хуже нет этих общих вопросов… Это как, говорю, – вообще, с самого-самого начала? Тогда так: "В поте лица своего будешь ты есть хлеб свой", книга Бытия… оттуда, говорю, весь сопромат пошел, в смысле сопротивления материала жизни. Сопромуть вся эта, как мы называли. В раю-то, говорю, его ж не должно быть, по идее, не было… Он хмыкнул так, пощурился на меня, в почеркушки мои с формулами глянул; в корень смотришь, говорит, – и в зачетку пишет. Выхожу, открываю зачетку, а там "отл" с подписью – единственная на всю группу пятерка! А он потом, передавали, сей казус в поученье, в лекции свои вставлял, другим курсам, какие за нами шли…"

"Где это умудрился прочесть – тогда? Днем с огнем Библии не сыскать было…"

"А у родни дальней квартировался, у дядьки двоюродного Степана Спиридоныча, царство ему небесное… – Черных перекрестился – не смущаясь ничуть и не торопясь, с достоинством. – Редкой был высоты человек – во всем, в вере тоже. Будучи не кем-нибудь, а конструктором ведущим в "почтовом ящике": с законами старины Ньютона, мол, спорим-боремся. Много чего мне давал тогда, так что и унести всего не мог, до остального уже сам доходил. Кстати, о старикане: на тусовке одной с Явлинским случилось встретиться аляфуршетно, познакомили. Я и сказал ему: вы, говорю, четвертый яблочник по списку. Тот, по-моему, даже дернулся маленько: как это, он – и четвертый?.. Растолковал: Адам, Парис и Ньютон, четвертый – вы… Представь, усмехнулся этак, но явно польщен был, чувак".