Текст книги "Заполье"

Много чего переменило оно, лето смутное это, исподволь и всяко.

– Значит, «даешь искусственное»?.. Я – «за». Что-то воротит уже от естества…

Базанов не договорил еще, когда в дверь, бочком порог переступив и явно запыхавшись, адвокат с большой своей папкой старой обтертой кожи вошел… ну, и к лучшему, меньше всего ему хотелось этот разговор продолжать сейчас, да и чем? Мизантропией такой же домодельной, под настроение? Далеко все это завести может, не выберешься. Особенно когда противоестество перед тобой – пушок этот мяконький изреженный, совсем не еврейский, на круглой голове, с некой косиною взгляд, никогда не смотрел собеседнику в глаза, будто вообще не умел этого, оплывшее на коротких ногах тело, говорок округлый… В ораторы, в потрясатели судов и общест венности не годился, конечно, но законы и в особенности крючки к ним, обходные лазейки, пустоты и дыры в них знал как мало кто. И хорошо, что руки подавать не имел привычки, что-то вроде салюта всем изобразил вялой ладошкой.

– Ну, так и что? – переключился тут же Мизгирь и огляделся, словно обозрел все поле задачи, перед ним лежащей. – Отдельчик с жалким вкладышем для сортирной надобности гондобить будем – или ж полноценное агентство с приложением рекламным на базе газеты? С заглядом, на вырост?

– Лишь на отдел, вообще-то, дана санкция Леонидом Владленычем, – сказал, не скрывая удивления, Базанов. – Агентство, как я понимаю, это ж целый штат нужен, куда по затратам больше…

– А что нам чьи-то санкции?! Рябокобыляка, Борис свет Сигизмундович, бабки под агентство дает, гарантирую – и что нам еще надо? Не президентского указа же.

– А он и есть президент – концерна… Нет, без согласия Воротынцева я на это не могу пойти, не хозяин.

Они разом переглянулись – все трое, и Мизгирь отвалился на спинку стула, бросил покровительственно:

– Ну, так сходите к нему, если хотите, почему нет.

– Но доказательства-то не за мной – за вами… Газету отдел вполне устраивает, тем паче, что ни опыта пока нет, ни связей, клиентуры… Вам доказывать.

– Клиентуру? Доставим, с избытком, – утвердительно покивал Трахтер, отчего пушок на голове его зашевелился, и стал раскладывать папку свою со множеством отделений и карманчиков. – Ну а тут я и положеньица подготовил – и под отдел, и под агентство… нет, предпочтительнее последнее. Возможностей больше, а это лишняя же прибыль. Впрочем, я не знаю случая, когда чтобы прибыль была лишней. Разве что когда от налогов сховать.

– И люди есть, Иван Егорович. С тем самым опытом, да хоть завтра приведу сюда. – Это уже опять Левин говорил, смотрел по-собачьи преданными глазами, только теперь уж не на Мизгиря, а на него, шефа своего. – Профессионалы, не какие-то сечовики-дилетанты…

– Это хорошо, что вы так договорились. – Иван постарался сказать это без какой-либо тени иронии. – Теперь уговорите Леонида Владленовича – и я соглашусь, пожалуй.

– Ну, быть по сему, схожу с вами – формальности ради… – с пренебреженьем проговорил, решил Мизгирь. – Так что там у нас в положении? И поотчетливей, Зиновий Матвеевич… с расстановочкой, да-с. Пора пришла расставить кое-что по местам-с.

26

«Будет, вот-вот? Ну, и мы как раз подтянемся…» Это Мизгирь звонил в приемную шефа; и не захотел пешком пройтись, не пришлось и Федора Палыча искать, поскольку еще с весны завел Владимир Георгиевич свою «девятку» новенькую с молчаливым расторопным шофером.

– Удивились?.. – опять спросил он, спускаясь по лестничному пролету, не оборачиваясь на него, малость отставшего. – Не удивляйтесь, друг мой, и еще меньше обижайтесь. Ибо все сие глубоко интимно есть, не во всем, не сразу и себе признаешься… Есть силы, и я их всеми фибрами, что называется, чувствую, всем рациональным знаньем своим знаю – которое, само того не желая, как раз утверждает иррациональное, убеждает в существованьи оного. И убеждает достаточно научно, вот ведь в чем фокус-покус!..

Что было говорить ему, если всерьез, чем отвечать? Нечем и незачем – уже потому, хотя бы, что плохо верилось в эти его откровенья, какие вполне могли обернуться очередным излюбленным перевертышем, якобы диалектическим, а то и просто фразой. Но даже и без этого: мало ль кому и что может чудиться-чувствоваться и какие там тараканы завестись могли в такой голове от интеллектуального преизбытка, переутомленья ли – наподобие того, как вши от тоски заводятся…

– Понимаю, что не очень убедителен: словеса, чувства всякие, самому себе сумнительные порой… Я не Мессинг, отнюдь, но когда гул надмирный, сшибка сил этих вышних все мое существо сотрясает скудельное, когда чувствую в иной момент, знаете, как время напрягается в корчах эпилептических, в судорогах изламывается – чтоб разродиться монстром очередным, ублюдком истории человеческой… и что мне делать, вы мне скажете? Себе не верить? Или же-ж, наоборот, в адвентисты седьмого дня податься таки?

Он говорил это уже внизу, остановившись, в сутеми нижнего фойе, не обращая никакого внимания на вахтера, из дремоты выдернутого и малость ошалело на них взиравшего, слушавшего цветы красноречия эти; но и всегда-то мало кого из посторонних хотел видеть-замечать вокруг себя Владимир Георгиевич, сквозь все и вся глядя, цель ускользающую отследить пытаясь взглядом отсутствующим, не стесняясь никого, себя не стесняя.

И короткой рукой своей тяжелую старинную дверь былого доходного дома потянул, попытался открыть – и не осилил сразу, пришлось помочь ему… дух-то духом, но не помешало бы и сосуд для него попрочней иметь, а не этот, ведь и в самом деле не без вырожденчества явного, неладов наследованных. Совсем уж нередки эти каверзы, усмешки природы – хотя и ум-то, разумность приспособленческая в случае этом наверняка в восполненье физических нехваток развивалась, изощрялась.

– Молчите? Но я вам даже больше скажу… – На улицу выбравшись, он опять остановился, закинул голову, из-под шляпы вглядываясь зорко и требовательно. – Сшибка, да – там, в вечности растянутая, разверстанная по эонам; а здесь отображенье во времени, овеществленье ее, если хотите, материализация… дурная, нечеловеческая? Да, действующие-то лица ее, увы, человеки, они ж и расходный материал упомянутый. Так уж заведено изначально, что не их только эта борьба, вышних, но и наша в той же мере, уж не меньше; и ежели ты ответственный на сем свете квартиросъемщик… да-да, телосъемщик, а не стадный индивидуй, то должен меж ними выбрать, на чьей ты стороне. На нейтралке тут, знаете, не отсидишься, не удержишься – раздавят в столкновении… Я даже так скажу: можно, в конце концов, и не верить в вышнюю, – он пальцем вверх небрежно, не по вере своей обнаружившейся, ткнул, – разборку онтологическую, но это ж никак не отменяет борьбу… э-э… земную нашу, мотивировки в ней те же, мой друг, и даже острее поставлены, ибо здесь и теза, и антитеза во всех их крайностях и бранях беспощадных наличествуют, а вот синтеза, выхода из этого патового состоянья нетути, в отличие от надмирного, невозможен здесь он… вот в чем трагизм положения нашего, тупиковый! А вот выбор, тобой сделанный, – это своего рода снятие трагизма, перевод его в драму существованья – что, согласитесь, весьма-таки предпочтительней для человека разумного, сиречь глубоко, как вы, мыслящего. Ответственный – он обязан выбрать, скажу я вам! Это, если хотите, экзистенциальное требованье, и нам с вами не избежать его!

– Прежде, чем выбрать, надо знать. – Это было единственное, кажется, что мог сказать сейчас в ответ Базанов. Чего, вернее, не мог не сказать, промолчав. – Не вслепую же…

– А я вас подводил – хоть раз? Узнаете. Но что же мы не едем?! Ехать надо, ехать!..

Не подводил, если по большому счету; наоборот, вывел по наивозможной крутой на дело, к которому сам, своими силами навряд ли бы он выбрался-выбился когда в провинциальной, куда как небогатой на выбор конъюнктуре газетной, из обслуги в какого-никакого хозяина дела. И, может, вправду агентство раскрутить, на скорейшую самоокупаемость выходить – из рук своих его не выпуская, разумеется, уговорить Воротынцева? Но удержишь ли? Агентство и оформлять-то будут, скорее, как организацию самостоятельную, намеки на это в проекте явные – нарочито расплывчатыми формулировками, прежде всего, которые и так можно трактовать, и этак. Было над чем подумать.

Но уж никак не хотелось этого обещанного – "узнаете"… век бы не узнавать, какие условия поставит Мизгирь, ибо именно на условия, даже на требования свои выводил его этим странным многоглаголаньем благодетель – а он не спохватился вовремя, не перевел на другое, не ушел от разговора, который с самого начала не туда пошел, ведь никак не нравился же…

С месяц, если не больше, не навещал он особняк за решетчатыми воротами: тихонькую старушку Веру Максимовну хоронили, бабку жены – еще жены, пока по третьему заходу бракоразводного процесса не настояла она на своем, крайним расхождением взглядов на жизнь вполне справедливо мотивируя и, конечно, изменой супружеской; и если в первых слушаньях-заседаниях не могла или не хотела что-то достоверное про соперницу сказать, то в третьем выложила все как есть: некая Шехманова, искусствовед из центрального выставочного, более чем известная свободным поведением девка… Последнее неприятно задело его, что и говорить, и на вопрос судьи-женщины, имеет ли ответчик что сказать на это или возразить, он проговорил "не имею" в полной уверенности теперь, что случайным это быть не могло, кто-то из семейных знакомых успешно пас-выпасал его; и одна из женщин-заседателей, с самого начала симпатизировавших ему в его желании семью сохранить и с терпеньем немалым выслушивавших бессвязные и пустяшные, почти истеричные обвиненья другой стороны, только руками скорбно развела… И вот предстоял, готовился спешно раздел-разъезд, а вернее переселенье Базанова в однокомнатную и довольно запущенную "хрущобу" Веры Максимовны, некогда крестьянки-колхозницы Елецкого уезда, взятой замуж боевым уральцем старшинского звания, чуток не дотянувшим войну в Кенигсберге, в елецкий госпиталь угодившим… хорошая старушка была, на весь-то белый свет с жалением глядевшая, и кто теперь на нас так поглядит?

Совсем уж неожиданным для него стало встретить в приемной шефа не умудренного годами и болезнями Григория Петровича, некогда бывшего начальником Воротынцева по учрежденческому отделу, но весьма, по словам Сечовика, преданного своему ученику, а молодую, под тридцать, женщину, проворно поднявшуюся навстречу им, даже из-за стола с понужденной улыбкой вышедшею.

– А вот наша кроткия Елисавет, – широким жестом представил ее Мизгирь, – прошу любить и… любить, Иван Егорович. Есть за что, не так ли?

Пожалуй, было за что. Хотя на первый взгляд ничего эффектного в ней не увиделось: серые с голубизной глаза, светлорусые в чистый прямой пробор волосы в косы заплетены, уложенные на затылке, а все черты лица, в общем-то, непримечательны, разве что по-славянски мягки. Да, та мягкость в них, какая женственностью зовется и в каждом отзывается движении – как встала, из-за стола вышла с некоторой торопливостью, но и ею не умалив впечатления гибкости, плавности некоей, да притом и фигурой подобранная, стройная… И он вспомнил почему-то, подумал, что вот этого, женст венного, как раз не хватает подруге его, пристрастной ко всяким позам и кокетству Тинке… так ее, кажется, подружка плоскоглазая назвала однажды? Так.

– Ну что вы, – смутилась она, и ведь и голос даже, чистый, разве что самую малость грудной, подходил ей, как, впрочем, и светлый строгий костюмчик с юбкой, хотя можно бы в сарафан ее да под кокошник, на радость русопятам, – скажете тоже…

– И скажу! Там? – кивнул он на дверь кабинета, и она вместо ответа торопливо как-то и будто с робостью даже закивала, шагнула было, чтобы доложить, но тот бросил небрежно: – Не надо. Как-нибудь сами представимся.

Они вошли, и Воротынцев поднял голову от бумаг, глянул с недоуменной прищуркой – на Базанова именно, какой поздоровался, а потом на Мизгиря перевел пристальные уже глаза:

– Эка вы… прямо-таки снег на голову. И с чем пожаловали?

– Не без дела, – прошел тот к венецианскому окну, опустился в кресло с покряхтываньем довольным – боком, вольно, шляпы не сняв. – Делишек прибавляется, знаете, приходится успевать.

– В стольную, я вижу, съездили опять, – почему-то на шляпу его указывая, сказал Воротынцев, усмехнулся недобро. – Уж снимите, Владимир Георгич, не на улице… у нас же тепло, кстати. Взмокнете, не дай бог.

– Да как-то оч-чень уютно под ней, скажу я вам, надежно… и не стоит вашего внимания. А мы тут вот помозговали и решили: а зачем нам, спрашивается, отделишко какой-то, вкладыш рекламный для подтирки, когда можно и нужно агентство… э-э… соорудить, чтоб уж брать если рынок, то большой лапой и прямо за горло? По-забугорному, знаете, реклама – это мотор торговли, а здесь у нас только еще раскачиваются с ней, с печки ноги даже не спустили…

– Решили? – Леонид Владимирович перевел взгляд на Базанова, присевшего на дальнее кресло, и он головой отрицательно качнул – тем пользуясь, что Мизгирь этого не видит. – Агентство и газета – это, как я понимаю, вещи совсем несродственные. А где средства на него, вы, случаем, не помозговали?

– Сигизмундыч добро дал, он вперед глядит. Это не колхозников, под ихний навоз, кредитовать, не сделки мелочные, за этим – будущее… – выпятил губу нижнюю насмешливо Мизгирь. – А на дворе-то, между прочим, совсем иное, очень даже новое время, и миллениум грядет великий… не забыли, надеюсь?

– Как можно. А в Москву, знаю, съездили; и уж не диплом ли привезли? Так нас дипломами не удивишь, их теперь на каких только задворках не делают, не выдают…

– Нет-с. Всего лишь от Дергачева легкий привет-с. И просьба непременно передать некоторым, которые опрометчиво думают, что средства на их личных счетах – это их собственность, тогда как они являются, по сути, лишь процентами с нашего общего дела… собственно, это и передать всенепременно-с. – В неожиданной сейчас и явно показной, усмешливой благожелательности Мизгиря была, оказывала себя какая-то едкая, если не издевательская, струйка… уж не о счетах ли хозяина речь? – Что я с глубоким удовлетворением и делаю.

– Капитализм отменяется? Вместе с Россией свободной? – встал из-за стола Леонид Владленович, разозленный, и это было понятно по сузившимся, без того маленьким и колким теперь глазам. – Далеко заходите… слишком далеко. А ведь не выйдет! Есть, хочу уверить, и выше инстанции…

– Наши? – коротко хохотнул тот, слегка поддернул шляпу на нос.

– И они, между прочим, тоже. Не зарывайтесь, не советую. – Он прошелся там, за столом, угнув голову и видимо сдерживая себя; но угрозе холодной дал выйти: – И что за откровенности, в конце концов? С этим не шутят, обязан напомнить.

– Кто не шутит, так это я… да и какому аудитору это напоминать надо? Сам проверяю, контору содержу. А контора пишет… – Это была, пожалуй, ответная по тону угроза в их откровенно обнаружившейся теперь вражде, в самой их пикировке сдержанно-злой, истинная причина которой лежала куда глубже его, Базанова, понимания. Никак не хотелось ее свидетелем быть и, неизбежно, соучастником невольным – к которому, не исключено, обе стороны станут еще и апеллировать… Чего не хотелось, так именно этого. – Ну, что – агентство… ему-то все равно быть. Есть делишки куда поважней…

– А это уж как правление решит. Правление!

– Решит, не решит – без разницы. Да я и не о том-с. Порученье, впрочем, я исполнил, – он лениво встал с кресла, два длинных суставчатых пальца поднес к полям шляпы своей, приложил, усмехнулся, – так что честь имею – с полномочиями вместе. А в бумаги все ж советую заглянуть, у Ивана Егоровича они… не помешает, уверяю. Да, Дергачеву ничего не передать?..

И вышел, провожаемый молчанием хозяина кабинета.

– Блефует… – с презреньем сказал Воротынцев и сдвинулся, наконец, с места, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую. – Вся-то жизнь из блефа, не позавидуешь таким. Нечему.

– Не могу судить. – Тут не отмолчишься, надо было что-то сказать. – Да и не имею, признаться, никакого желания знать и судить…

– А вы, пожалуй, правы. Себе дороже – лезть в эту грязь, не раз пожалеешь… – Остановился перед окном, сумрачный, тяжелый, невидящим взглядом уперся во что-то перед собой. И встрепенулся, сбросил с себя накативший было морок думы какой-то: – Кофейку? А того пуще – с коньячком? – Нажал клавишу, распорядился, подсел к столику. – Понимаю, вам агентство это как… собаке боковой карман. Ну, приварок поначалу, да и то пустячный; а потом самоопределятся они, отпочкуются, это ж неминуемо. Раскрутятся и материалы где угодно будут размещать, больше на ТВ и радио – так? Но оставьте бумаги, гляну. Скорее всего, посадить кого-то на это агентство целит, своего… А вас за предлог держит, механика нехитрая. – Помолчал, подбил-подправил пальцем седеющие усы. – А что, если мы вас в наше большое правление… кооптируем? А, Иван Егорович? Ставка и бонусы у нас отнюдь не плохие…

– Меня?! – Опоздала дубленка, подумал он… дичь подумал, что же еще – а все от неожиданности, да и странности предложения этого. Все опоздало, если уж на то пошло, с самого начала – кроме дочки… – При моей компетенции нулевой в чем-либо вашем, в деле? Нет, Леонид Владленович, спасибо. Сами же говорите…

– Жаль, и весьма, я бы на ваш здравый смысл там надеялся… Но опять вы, кажется, правы. – Поднял глаза на секретаршу, выставлявшую с подноса на столик кофейный прибор, конфет коробку, пузатые бокалы и бутылку привычного уже "Наполеона", – ласковые глаза, с теплым прищуром, сказал ей: – Представь, не хочет…

Она ответно – нет, с ответной нежностью улыбнулась ему, а на Базанова с лукавым удивлением глянула, с веселым, впрочем, понимающим; и он тоже понял все, что происходит, произошло уже между этим стареющим мужчиной и нею… что-то трогательное, наверное, как это бывает порой в таких несходных, не сочетаемых ни по внешности, ни по возрасту парах, – что-то выше того и другого…

– Правы, – повторил Воротынцев, перевел взгляд в окно опять. – И ценю ваш отказ не меньше, чем оценил бы согласие. В чем-то и… завидую вам. Ну, да ладно, мы друг друга понимаем. Ничего-то девица не знает, да все понимает… так? – сказал он с легким смешком Елизавете, и та зарделась почему-то, смешалась, опустила глаза. – Принеси-ка и себе бокальчик, один-то можно – для бодрости.

Она выпила с ними, отказавшись присесть, так и стояла, покусывая конфету теплыми розоватыми губками, помадой не испорченными, с живостью переводя глаза с одного на другого; а Воротынцев меж тем говорил, досаду свою иронией желчной разбавляя:

– Времена эйфории, порыва единого бездумного к свободе в предании уже… да и свежо ль преданье, мечтанья толп этих безмозглых? Все протухло, воняет, и как скоро! Демократия наспех в плутократию конвертировалась, золото власти – во власть золота… старо как мир. Ввели народ в помешательство – и сами обезумели… Увидели парадоксалиста? Опасайтесь, на вас у него большой расчет есть, по всему судя. Предложить многое может, за ценой не стоит, но… Но сами глядите. В оба.

– Что значит – цена? – невольно дернул плечом Базанов, хотя оскорбляться-то по каждому поводу во времена оскорбления всего и вся не приходилось. – Я не вещь. А если и вещь, то – в себе… а там цены-ценности другие. Правда же, Елизавета?

– Н-не знаю… Нет, конечно… – Она смутилась опять, растерялась даже – что, так стеснительна? При ее-то внешних данных вроде б не должна, не похоже, такие уверены обычно в себе, самодостаточны – с главным-то, по их убеждениям, козырем… – Другие.

– И ценности подменяются, увы, – апокрифами, стразами. Не отказывайтесь окончательно, Иван Егорович… нельзя им сдавать дело. Понимаю, вам надо войти в курс – если и не всего, то многого. Войдете, это дело времени, и недолгого. Вот разберемся у себя с очередным парадоксом – и тогда, надеюсь, поговорим. Жить, жизнь вместе переживать нам еще долго, ведь так? Так. А в одиночку это всегда проблематично, тем паче теперь…

– Можно подумать?

– Можно. И сами посудите, как бы я мог это запретить? – засмеялся Воротынцев, переглянулся с женщиной. – Да ведь и не хочу же. Думайте. И знайте, что я к вам искренен и на вас надеюсь. Вот за это еще по единой. А там и за дело пора. Возьмешь у меня, Лиз, – и на часы посмотрел, на каминные, – пару телефончиков московских, соединишь…

Выплыл наверх конфликт. Всплыл в мутных этих водах чужих, да ведь и чуждых ему взаимоотношений малопонятных – во вред делу его, это сейчас Базанов сознавал в полной мере. Потому хотя бы, что принужден выбирать, да нет – загнан в тупик выбора из вариантов двух, человеческих и прочих, какие оба – хуже…

Второй центр силы обнаружился окончательно, и оставаться равноудаленным, лавировать пытаться уже и невозможно, считай, не для его талантов, это уж во всяком случае. А не согласился, не принял сторону хоть того, хоть другого – недруг, как самое малое…

В эмпиреи свои залетая, более чем странные при его-то принципиальном почти цинизме и безверии во что-либо, парадоксалист и его не забывал, пристегивая к себе, бесцеремонно уже в обязанность вменял следовать за собою. Знал, на что идет, и заранее выставил требованье союзничества подневольного, ощутимо жесткого, и в уверенности своей даже и с шефом наедине оставил…

Что, так непрочен Воротынцев теперь? Так нежданно пригласивший его, незнайку, человека заведомо неделового, да и нищего, в синклит владельцев – и в каком качестве? В целях, можно предположить, баллотировки нужной, причем будущей, поскольку в нынешней кооптации он пока вроде бы уверен? Судя по всему, именно пока; а силы между тем почти выровнялись, к тому ж есть у Мизгиря, похоже, весомая весьма поддержка из Белокаменной бывшей, ныне серобетонной, не зря он каким-то Дергачевым козырял… да что там – наглел же, хамил мстительно, не стесняясь присутствием постороннего, а может, на это как раз и рассчитывая – для пущего эффекта, надо думать?

Вот кого бы не хотелось никак иметь врагом – по нескольким причинам сразу. Пусть и блефует, на арапа берет частенько, на словеса, но – опасен, умен разносторонне, средствами не брезгует, и неожиданностей всяких можно ждать тогда в любой момент и со всякой стороны. Но ведь и соратник, не подводил же, и как оставить, по сути – перебежать, пусть и с нейтральной той самой полосы? Стыд – понятие никак уж не политическое, так ведь и у тебя с ним что-то большее, чем политика… товарищество, да, хоть и не то совсем, о каком он заговаривает то и дело. И которое, по всему, уже существует – на той же адвокатской, не исключено, основе корпоративной, средь осведомленных, изощренных, где ты с газетой куда как пригодился бы.

Но вот с Воротынцевым… Здесь вообще не было, не могло быть никаких вариантов. Не по стыду, не по совести только, а по душе – никаких.

А тут еще и это: "узнаете"… Уж не за мальчика ли принимают его? И тот, и другой непременно зарядить хотят, завербовать его знаньем своим, ему совершенно не нужным, более того – не желаемым вовсе, опасным делу, газете. Причем сначала согласье заполучив его на безусловное, по сути покорное союзничество, а уж потом в свою версию интриги каждый, в тайну, во вражду свою втащить; и какими будут они, тайны, и чем обернуться могут – гадать особо не приходится. Грязью, сам же и проговорился в великой досаде Воротынцев, чем же еще… до предложения своего, кстати, проговорился, подвело раздраженье.

Не мальчик, это они зря. Подождем-поглядим, нам не к спеху, да и резерв оттяжек всяческих какой-никакой, а есть. В конце концов, и предложение Воротынцева оставалось в силе, и над ним не грех было подумать хотя бы. Подумай, это немалой для газеты гарантией могло бы стать, если не решающей. А грязи – где ее нет? "Формованная грязь"… Понятно, что отговорка; но дело-то выше нас, не забывай, ибо кто ты без дела? Никто.