Текст книги "Заполье"

– Да вроде так… – Не привыкать уже было к этим выплескам, прорывам какой-то внутренней неладной работы, тоски темной, если не страха глубоко запрятанного, в человеке этом… родственной тоски? Да, не чужой. Ничего не было чужим в немилосердной с избытком – согласишься поневоле – жизни, даже и враждебное, едва ль не все недобрым оборачивалось или обернуться могло – и оставалось своим, иного не было дано. И, видно, давно обмыслено все это им, в формулировки загнано, если и теперь даже, в срыве бешенства нежданного, не без фигур красноречья обходилось. – Вообще-то, ангелы – лишь посыльные. Эманация божественной воли, пусть и в тварном виде, в персонифицированном. Если знатокам верить, библеистам, свобода воли ангелов, пожалуй, куда более условна, чем у человека даже… да в любом случае условна.

– Так как-кого же черта все на них тогда валить, на якобы падших – без воли на то самого хозяина?! Да ведь и знавших, кстати, чем для них этот бунт на корабле кончится, им да не знать всемогущества шефа… ну, не идиоты же они законченные, в самом деле! "И бесы веруют и трепещут"… – передразнил он с чем-то большим, чем презренье, в тяжелом лице. – Старая гнусная басня, для отвода глаз… От кого зло, первопричина зла – вот вопрос вопросов! Но не для меня!..

А что ж яришься тогда, можно было б спросить, – коли уж не веруешь? Или же остаточные какие иллюзии питает на сей счет? Непохоже, но ведь и наверняка не скажешь.

– А Денницу – отчего б и не понять? "Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю" – это же-ж про него прежде всего… – Мизгирь уже явно отвлекал себя, успокаивался, занявшись опять аппаратом своим, чашками, усмешку привычную полупрезрительную держа как окурок на несколько выпяченной нижней губе. – Против жития-бытия такого, от злобного ханжества его – восстанешь, не хватит и ангельского терпенья. А в монахи – не от ненависти к миру этому идут, пусть и безотчетной чаще?.. Впрочем, мы-то одну только версию слышим, а возможны и варианты, почему же нет? Ну, скажем, что творец – не самая высшая инстанция. Даже и средь людишек подразделено: есть строители, а есть и архитекторы ведь… Тогда Денница никакой не идиот, а бунт обретает смысл – как апелляция, хотя бы… к кому? А вот это, признаю, вопрос. По крайней мере, не скучный. Не пошлый. В этом направлении тоже искали, и не без успеха.

– Еще дальше от человека, выходит…

– Ну, расстояния тут, полагаю, отнюдь не линейны. Как и сама иерархия, быть может; и что оно, расстояние, для могущества? Все связано со всем, а значит, и обратные связи работают, срабатывают неявно, и земное влияет на небесное. Нет, все и здесь, и там в принципе вариантно, причем в диапазонах самых широчайших… так можно представить, если в формате теизма рассуждать. Уж на что стадны люди и так их нивелируют успешно, но ведь и меж них разброс вариантов шире некуда, от вполне натуральных скотов до редких особей, о которых и сказано: человек – это звучит гордо!.. Что вы… надулись? Пешкова не жалуете?

– Горько-сладкого… Лгал и извивался, извивался и опять искренне лгал. Имитации. Долгался до оптимизма исторического всякого, в него и влип – как муха в мед.

– Сурово, однако, вы… Нет, зачем же, дела-то делал – и немаловажные же, – с некоторым упреком сказал, голову наклонил Владимир Георгиевич, тонзуру показав. – Нет-нет, зря вы. Хотя… Бойтесь оптимистов, ибо их оптимизм, скорее всего, за ваш счет. Афоризм, увы, мой…

– Увы?

– А как иначе? Из ничем, увы, не подслащенного опыта личного. И знаю, что одному не выстоять. Как и вам, как газете нашей. В известности ли вы, что к губернатору запрос от депутатов поступил, от ваших весьма ревнивых и говнистых коллег тоже – на закрытие? Не знали?

– Знаю теперь – от вас, спасибо. И насколько серьезно это, по-вашему?

– В суд, разумеется, готовят дело – за разжиганье социальной и прочей розни, охранку пытаются подключить… ну, по суду пока вряд ли у них выгорит, есть у меня в знакомцах стряпчий один – зверь! Обвиненью хребет ломает, сразу. Но крик подымут, возопят, готовьтесь. И лучше бы упредить – обвиненьем встречным, подумайте. Однако надо ж и понимать, что это лишь начало… Нет, кучковаться надо, силы собирать. А товариществом, как братья-хохлы кажуть, и батьку бить… э-э… сподручней. Впрочем, батьку если, то братством.

– Уж не масонским ли?

– Совсем даже необязательно, – живо отозвался тот и подвинул еще раз чашечку ему. – Совсем нет! Пейте кофе, остыл же… Форм товарищества как такового более чем достаточно. Про масонские точно не знаю, хотя… Рациональные стороны и там есть, опыт у них, судя по всему, немаленький, но больше просвещенческий… так, нет? Подвернулась как-то книжка одна, читал-с, но что-то уж больно заумное, да и ритуалы эти… Нет, все надо использовать. Уметь сами принципы использовать организационные, проверенные, долговременность обеспечивающие. Смею сказать – догматы: неизменность традиций, хорошенько продуманных, устава, дисциплины четкой и… И, понятное дело, неуязвимость от внешних сил, от чуждого и враждебного, чего сейчас у нас, как видите, более чем; а это во все времена дать могла только самая безусловная тайна. Да, тайна, иной гарантии нет.

– Но вот вы говорите о том здесь, в помещении, а…

– Слесаря вызывали? – Глаза Мизгиря смеялись. – Компьютерного, на днях?

– Да, программу новую Дима ставил с ним…

– …и целый вечер проковырялись они, после работы – так? Был жучишко, как не быть… Но все чисто теперь, не извольте беспокоится, Иван Егорович; и детектор на стреме, тут где-то. Терпеть не могу посредничков.

– Новостей вы мне подкинули… Но цель этого… организации этой? Ведь любой инструмент под дело создается, а не наоборот, – в чем она, цель?

– Да хоть в самом товариществе, в человеческом, я вам скажу, неодиночестве, как самоцель – разве мало? А трансформация вот этого всего, – он мотнул головой за окно, – безобразия во что-то имеющее смысл и перспективу – не задача? Газета – да, но это лишь первый, лишь маленький самый шажок: ну, подзудим, разъярим эти самые массы, ну стряхнут они, уронят эту власть глупцов и мошенников – а кто ее подымет, болезную? Второй ли, третий эшелон таких же мошенников наготове там, уж будьте уверены, это же почти ж закон. Старое радикальней некуда сломали, это у нас умеют, а к новому даже и на дальние подступы не подошли, да и с чем? Тупы же и корыстны, спинного мозгу больше у конкретных пацанов, чем головного, вот и рвут властешку наличную, бабки пилят, собственность… кому там думать, бузотеру этому? Так у него только и хватает, что корму свиньям этим делить, на том и держится пока. А поделят – и его выбросят, еще увидим, полюбуемся. И начни у них сейчас власть силой отнимать, они не то что дом тот белый – страну всю с четырех углов запалят, не задумаются… А нам это, спрошу, надо – в горелой хате жить опять начинать? И потому отнюдь не захват, а перехват власти, и, по возможности, мягкий и основательный, без потрясений и случайностей всяких, у дураков совсем не случайных, а закономерных скорее… – Мизгирь с раздумчивой твердостью говорил, от недавней полуистерики и следа не осталось. – Переходная бодяга эта на десятилетье-другое, может, растянется, и возьмет верх то, в конце концов, что будет по-настоящему делаться, расти и развиваться. Тут, в провинции нашей бездонной, под шумок расти де-факто, жизнь под себя, знаете, выстраивать… Де-факто газеты с телебаченьем, банки и отрасли целые, акционированье с приватизацией по-нашему, а не по дяде Сэму, свои люди в депутатах, в судах и заповедниках административных… огромная черновая работа! А там еще и набело суметь переписать, де-юре… Ты не успел – товарищ успеет, ученик, которого ты к этому приуготовил, посланец наш. Так и только так дела настоящие делаются ныне, а не митингами полуторатысячными, детским криком на лужайке… Смысл еще имели бы сверхмассовые демонстрации, заварухи с самыми решительными целями, в блокаду всего и вся переходящие, – а где они? Кроме октября позапрошлого, не было и вряд ли будут теперь – мы не поляки, к позору нашему, и даже не румыны… Молчит богоносец, кряхтит только.

– Зато автоматчиков поразвелось…

– Кого, позвольте?

– Да это мы их так прозвали, – усмехнулся Базанов. – Эх, мол, дали бы автомат – я бы всех их, гадов!.. А самим на митинг тот же лень прийти. Надоело, сказал как-то одному такому: автоматы не выдают – их берут. Как приднестровцы с абхазами, палестинцы. А выдадут если, то лишь тогда, когда вы по своим готовы пулять будете, с похмелюги пропагандистской…

– Ис-сключительно верно! А вывод?

– Он один: формы борьбы менять, – вынужден был признать Базанов. Вышло по-ученически, и пришлось добавить: – Уязвимое место у власти – в мнении народном, тут мы худо-бедно, а работаем. А вот в сферах, о которых говорите вы… Кто там действовать может, клуб богатых и сильных разве что? Или партия клуба этого, по меньшей мере…

– Ну, не такие, может, и богатые мы… средний класс, скажем, цели которого весьма расходятся с целями власти. Зато знаем, что делать. Да и вы сами – с газетой – не сильный разве? Любого богатенького или чинушу можем опустить, если с толком взяться. Номенклатура вшивая наша – она ведь разношерстная по интересам, в соперничестве погрязла, в дрязгах разобщена, а если объединяется, то лишь в ответ на явную опасность, вроде протестантов этих, митингующих, которые по-настоящему-то и не опасны вовсе. Внутри гнила она, рыхла: сманивай, подкупай ее, запугивай, каждый из них в одиночку – ничтожество, грязь… Думать не умеют, вот их самое-то слабое место, к прогнозу и неспособны, и не нужен он им попросту, к сиюминутному жадны слишком: на креслице удержаться, взятку хапнуть… И здесь-то они, учтите, менее всего ждут нас – со всеми преимуществами коллективного разума нашего, долговременности и даже, позволительно сказать, плановости действий. С рассчитанным соотношением средств и целей, с личным подходом к каждому, пардон, говнюку… изнутри, да, ибо внешнюю оборону со своим ресурсом административным они уже успели выстроить, окопались, не подступишься.

– Резон, конечно, в этом есть, – не стал спорить Базанов, хотя было о чем, о тех же средствах пресловутых, Мизгирем едва ли не предложенных; впрочем, и чистоплюйничать не приходится, слишком злой, решающий оборот приняло все дело и запредельно гнусными были навязанные правила не борьбы даже – подавленья, избиения. – Но что-то я не представляю этого самого товарищества в политической реальности нынешней, не вижу…

– А его и не будет в ней, – заулыбался тот, совсем запрятав глаза в прищуре, погладил клочки бородки своей, – зачем?! Не в ней, этой помойке, а за ней… там, где оно только и может быть, существовать как нечто здоровое вообще. Совсем даже необязательно оформлять дело, действие любое заговором, некой организационной договоренностью субъектов. Все можно сделать гораздо тоньше, изящней, я бы сказал… О сетевых структурах слышали? Надо лишь свести в одну пространственно-временную точку ряд выстроенных событий, а то и случайностей якобы, – и дело в шляпе. Вот в этой, – указал он пальцем на свою мятую шляпу черную, на колбу кофейного аппарата нахлобученную, и пальцем же в крутой бледный лоб постучал: – Только арифмометром прощелкать, события и исполнителей, друг о дружке и о целях не знающих даже, надежно… э-э… канализировать, направить. И главное – информация точнейшая: предупрежден – значит, вооружен. Тогда даже и точечные, незаметные уколы в болевые, в нервные узлы – да, как в иглотерапии, – поистине удивительный эффект дают. Нет, чудные бывают возможности, просто-таки, знаете, дивные, и как ими не воспользоваться?! А реальность политическая, она ж и любая другая… Вы, конечно, задумывались над судьбой идеала в так называемой жизни. И не могли не заметить, что доверять ей свои лучшие помыслы – все равно что собакам выбросить… так у нас некогда говаривали. Много чести псам реальности… Так, говорите, есть резон?

– Не без сомнений. Дело, какое вы имеете в виду, – такая ж реальность, и прятать ее от другой… Вообще считаю, что тайное – это чаще всего орудие зла… поощряет вольно или невольно злое. Секреты во многих делах могут быть, в добрых тоже. – Что-то в нем все-таки сопротивлялось этой задумке Мизгиря, и он пока не мог понять – отчего, не то, что выразить. – Но само-то добро в особых тайнах не нуждается, по-моему, скорей уж наоборот…

– А борьба наша – не зло? – хмуро уже глянул Владимир Георгиевич. – В форме противо-зла? Мы сознательно причиняем зло врагу и хотим причинить его как только можно больше… залить его злом, с головой, чтоб захлебнулся! Чтобы подох!.. Впрочем, вы мне это можете растолковать куда даже лучше, чем я вам. А я о тайне как изначальном условии, главном в успешности дела, иначе нам сорвут его на первых же шагах… если вы против, то я удивляюсь вам! Первохристиане, кстати, тоже места сборищ своих, катакомбы там и прочее в большой конспирации держали, даже и под пытками…

– Но ведь не ученье, не дела свои, – не очень охотно возразил он, опять в разговоры все уходило, в зубах навязшие, едва ли не в треп… А может статься, в бесчисленных разговорах вот этих наших как раз и вырабатывается, вываривается то самое мнение народное, пусть медленно очень, с великим скрипом, но восстанавливается здравый смысл, определяется его отношение ко всему происходящему, к вопрошаемому будущему своему тоже… почему – может? Так оно и есть, и было всегда. Да и не однажды уже приходила эта мысль к нему, подзабываясь, но и всякий раз обновляясь несколько, расширяясь, – как и о том, что подспудное где-то, в самой что ни есть глубине того, что народом зовем, действо идет соборное, мало кем по отдельности осознаваемое сопротивление непотребству нынешнему, противление мощное, иначе развалилось бы уже все, и что рано или поздно наружу оно выйдет и скажется на всем, переменит все… припозднится как всегда, беды попустит, усобицу, кровь, но не опоздает, переменит. Вот в эту работу глубокую, внутреннюю он и верит, в единственную, и в меру малых, мизерных сил своих старается ей помочь. И здесь все годится, лишь бы помочь… все? – Сердцевину дела, идею спасителя, спасения они-то как раз несли каждому встречному-поперечному…

– Ну так в чем дело: вот вам газета – несите, упражняйтесь. Но без фундамента, без подпирающей политической деятельности, практики – что она, газета? Выпуск пара всего лишь. Спасать можно только действием. А что он спас, этот?.. Гноище сие? Мир, им же самим созданный, дерьмом переполненный как лично мне знакомый сортир на станции Заманиловка? – Нет, одно даже упоминанье этого раздражало его, вздергивало всего, будто бы равновесия самоуверенного обычного лишало – и тем раздражало еще больше. – И от кого спасать свое творенье весьма отвратное, человека, – от себя же самого, от свехдурных условий существованья, нам навязанных? Ну так сними их – ты, всемогущий, в том числе и внутри самого человека сними, что тебе стоит! По-настоящему спаси, чем представленье на горе Лысой этой, Голгофе устраивать, трагифарс!.. Чем провинилось созданье твое, этот самый сапиенс, в корчах живущий, в страданьях, – свободой воли, тобой же даденной и крайне сомнительной, кстати?! И какая, к черту, свобода ему, от всего и вся зависимому?! Или что Адам согрешил, пал?.. Не смешите меня! Вся теодицея, все проблемы добра и зла от Бога начинаются и на нем же и заканчиваются, на него закольцованы, замкнуты – минуя человека, какие там еще адамы, евы, сказочки эти суемудрых евреев… – Его прямо-таки несло опять словами, самим кощунством этим бесстрашным, давно утратившим всякую опаску и потому пренебрежительным, презрительным даже. – Чтобы не спасать – не создавать бы эту парашу, мира этого, недоумка и недоделка одновременно, ведь бездарного же. Не-ет, зря он авралил ту неделю; нет бы квартал хотя бы взять, производственный, да подумать. При таком-то, якобы, могуществе – и так напортачить!.. А нам живи тут, расхлебывай.

– Лихачите, Владимир Георгич? Боюсь, лбом это, интеллектом не прошибешь…

– А мне, пардон, плевать! Лихачу, потому что мне – лихо… Лышеньки мени. Бутлегер у Хэма хоть при смерти, а скумекал верно: человек не может один ни черта. Только соединенье частных воль в одну что-то еще сдвинуть может, решить, это даже муравьи знают, пчелы. И если уж замахиваться, то… Можете себе такое представить: единый коллективный, на протяжении десятилетий, самое меньшее, действующий разум? Который последовательно претворяет, развивая и осмысливая все глубже, ту самую идею, о какой вы так печетесь? Возможности – вот ведь что влечет…

– Лишь бы не сумма нулей, – не то что пошутил, но от иронии не отказался Базанов. – Кадры в дефиците, ко всему прочему. Личности. Значит, все же масонский вариант?

– А почему не эрэсдэрпэ – с ма-аленькой такой приставочкой "бэ"? – показал несколько расплющенными на концах пальцами, засмеялся Мизгирь. – Почему не… не "Молодая гвардия" даже – не мальчишеская, разумеется, а с совершенно другим вооруженьем и тактикой? Важна же не столько форма, сколько содержание, та же цель.

– Важен сплав формы с содержанием, разнобой тут губителен тоже… – И, переждав его: "Да-да… вы правы, вообще-то!" – решил и другое сказать, поточнее выразить: – Организации такого рода, Владимир Георгиевич, это ведь инструмент насилия – и прежде всего над адептами, членами своими, как тут ни крути; одним товариществом добродушным не обойдешься, иерархия понадобится. И как, скажите, добровольную дисциплину, послушание согласить с жесткой организационной структурой? А ведь безусловная тайна, на которой вы настаиваете, вместе с исполнительностью большевистской предельно ужесточит ее, это надо сознавать… И тут нужна станет очень сильная, волевая идея объединяющая, мотивация – и ее ведь тоже выстроить еще надо, до адептов донести. И самых адептов поискать – днем с огнем… – Собеседник слушал, глаз не отрывая, молчал. – Не знаю… Да и логика развития, вы согласитесь, результат эволюции организаций таких чаще всего нехорош, это если мягко сказать, вырождаются быстро – в сектанство, в тотальщину внутреннюю и всякое такое прочее. Декабристов хоть возьмите хваленых – чего там больше было, правды или интриганства отъявленного, вранья? Благородства или подлости, в верхушке особенно?

– Но это ж они, а не мы, лучшим своим жертвовали!.. – встрепенулся, с полуоборота завелся Мизгирь. – Это они на отчаянное решились, на перемены – и кто же знает, хуже стало б, лучше?! Никто не скажет.

– Как это – не знаем?! Семнадцатый и показал: некуда хуже! А до них еще – во Франции, пятую в ней часть населения изничтожили… пятую! – разозлился Базанов. – И никакая это не жертва была, а ставка в игре, в авантюрной – высочайшая! На диктаторство, уж не меньше. А на первых же допросах струсили, позорники, посдавали друг друга до единого… Нет, лжи развесистой и внутри декабризма, и вокруг него – немеряно, самой что ни есть либеральной, советской тоже. Темное это дело, паскудством от него несет и заурядным предательством, накрутили-то их на подрыв, как игрушки заводные, во Франции той же, молодых дурачков, в побежденной вроде бы… и направляли оттуда же, есть такие данные. Такая ж либеральщина, как и нынешняя, не умом своим жили, а интересом корыстным, властным. Свободолюбцы, а как торговали крепостными своими, так и… – И посбавил горячности, ни к чему она была сейчас. – Нет, если и брать их за пример, то за отрицательный… миф же, типичный. И то, что предлагаете вы…

– Да не предлагаю вовсе – советуюсь, скорее, очень уж идея сама заманчива, возможности. Можно сказать, мечта моя – подзадержался, как видите, в мечтателях. А вы, оказывается, больше моего успели подумать над этим… глубже, да, и теперь моя очередь, загрузили вы мне чердак… Нет, какое тут, к чертям, масонство, в дыре-то нашей. Не до изысков гуманитарных. О другом совсем речь: как выстоять нам, русским, формы сопротивленья найти какие… тошно, понимаете?! Наливайте, что ли… В дыре да с нашим простодырством, вы правы, и людей-то найти – проблема… Почему я и к вам.

– Дыра как дыра, – согласился Базанов, даже и вздохнулось невольно. Отказывать ему он не собирался пока, а дальше время покажет. – Думать надо, это уж в любом случае – надумается, нет ли. Но трудностей внутренних здесь, может, побольше будет, чем внешних… да, больше, это не шайку сколотить. Ладно, а то за разговорами и дело забыли… – Пить не очень-то и хотелось, лучше бы – с устатку, в Заполье добравшись; но плеснул себе малость, за компанию. И вспомнил, для перемены затянувшегося и чем-то неприятного ему разговора годилось: – А кстати, хотел же сказать вам: ведь Адам к лику святых церковью причислен, с Евой вместе… не знали?

– Разве?! – удивился очень тот; и хлопнул себя в лоб, закатился хохотком придыхающим. – Жизнь дурака полна открытий… Он, выходит, в раю давно с этой… с первобабой – а мы тут отдувайся до сих пор?! Хор-рошо-о… нет, ну это просто гениально! А нам, а человеку глиняному, ведь же из праха, из грязи в прямом и переносном смысле сделанному, все мыслимые и немыслимые условия для греха здесь, так? Для вольного греха, а в особенности невольного, чтоб уж мимо ада – никуда… ах, хорошо! Утешает, что мы в нем, земном, уже и обвыклись давно, как дома, да и весь-то вещный этот мир – не формованная ли грязь? И вся его атомарная и прочая всякая сложность дерьма не стоит, если в нем высшее крайне унизительно и бессмысленно с низшим уравнено, если душа, дух попирается и убивается нещадно, что комара ему прихлопнуть, что человечка… – Все-таки непривычной оставалась для Базанова эта психическая, почти истероидная подвижность его: только что хохотал, слезку смеха убирая пальцем, и вот желчно уже губами жует, бутылку встряхивает темную, смотрит на просвет, всем и вся недовольный… кого напоминает? Да Сечовика же. Вот, пожалуй, собратья кто – по духу непокоя фатального, при всей-то разнице между ними и жесткой убежденности каждого в своем, которая и должна бы, казалось, давать его, покой, хотя бы относительный… Или все же не хватает уверенности, убежденности этой самой, и не Сечовику, нет – Мизгирю? Неладно живет, и как раз энергетика незаурядная в таких случаях лишь усугубляет все… А он между тем, стол их оглядывая с плохо скрытым отвращением, говорил: – Это и объяснить может, к слову сказать, почему преступники, будучи вполне даже верующими христианами, интуитивно не очень-то и боялись его, ада: дальше фронта не пошлют… Слушайте, у меня идея. Уж не взыщите, злоупотребляю идеями ныне – ну да ладно. У Алевтины в выставочном какая-то делегация сейчас с культпрограммой, из этих, забугорных, хотя все бугры уже и срыли подчистую… Сколько на ваших? – Часов не держал он, переносить их не мог, о чем и высказался как-то: "Пространство я кое-как еще терплю, с ним возможны компромиссы: одолеть, ежели посильное, или хоть сократить, или заглянуть за него чрез оптические и прочие приборы… Но что такое время – не знает никто. Это какая-то в высшей степени мерзкая и неотвратимая данность творения, от какой никуда не убежать же, не скрыться, разве что в сон – опять же на время! – либо, может, в безумие глубокое, чтоб уж не достало… Необратимость его, непоправимость убивает нас верней раковой опухоли… оно и есть саркома творения, все в гниль разъедает, превращает в прах, ни пирамидами его не обманешь, ни… Я б его в обратную запустил – чтоб само пожирало себя!.." – Должно быть, освободилась уже, и не навестить ли нам по-братски ее? Там и выставка новая какая-то – да, реалистов, она говорила, и кабинетик у нее не без приятности. А растворимый кофе я как-нибудь переживу. Пойло и прочее беру на себя, поскольку идееносец. Звоним?

Да почему бы и нет, тем более, что несколько уже раз отговаривался, обещал и снова отговаривался. Впервые, может, за много месяцев клятого Мизгирем времени оказалось у него больше, чем надо, чем хотелось бы, не статью же сидеть вымучивать в ожиданье автобуса, не рефлексии осточертевшие перелопачивать… А Владимир Георгиевич уже номер набирал, а набравши – сказал:

– Если молчите, значит – не возражаете, так я счел… так? Ну и… Лапушка, ты? Здравствуй, радость, жизнь моя! Что у тебя, культуртрегеров выпроводила? Как это, собираешься уходить? Не моги! Мы грядем, с Иваном Егоровичем… да, тотчас. Через прилавок, не заботься. А-а… ну, вызови. Главное, жди, другого от девиц мы не требуем. Да-с, и презумпцию невинности тоже помним, блюдем, мы ж гуманисты, лапа. Чмокаю – и мы уже в пути!..

И запер сейф, шляпу свою небрежно на голову надвинул. Базанов наспех посовал все в холодильничек редакционный, ногою подпихнул под стол портфель с глаз подальше, огляделся в себе и вокруг… все?