Текст книги "Заполье"

33

Похороны назначены были на третий день, как оно и положено обычаем. Накануне заезжал Алексей и, узнав обо всем, терпеливо монологи его выдержав, мотнул хмуро головой, словно морок услышанного сбрасывая с себя, сказал:

– Круто взялись… Говорил тебе про карлу этого?! Говорил. – Встал, по его жилищу-обиталищу прошелся, оглядывая все с плохо скрытым пренебреженьем, здесь был он впервые. – Ну, хочешь – агрономом к себе возьму, на вакансию семеновода… сеялку от веялки отличаешь еще?

Шутники нашлись на его голову.

А Поселянин перед картиной постоял, вглядываясь, она ему еще с первого раза понравилась, на стене в кабинете, он тогда тут же и определил – рожь-матушка, ни с чем ее не спутаешь; и как очнулся, с запозданием перекрестился:

– Упокой душу его, раба божьего Леонида… Крепко подмогнул мне с кредитами льготными. А лето, где и подо что их возьмешь? Под урожай неизвестно какой, под цены невесть какие, осенние? Теперь-то разочтусь. С пониманьем был человек, не забуду. Так завтра, говоришь?

– Да, в два часа, на кладбище старом.

– Буду. Нам с Любой как раз по делам надо тут проехаться. Ты что-то, гляжу, совсем схудал… иль неладно что?

– Да так, ерунда какая-то… Провериться надо бы, вообще-то. Некогда, сам же видишь: не понос у нас, так золотуха…

Некролог от правления, где извещено было скромниками лишь о "преждевременной кончине", оставил как есть, поскольку и в других газетах таким же пойдет. Ниже велел Ольге набрать другим шрифтом, что редакция газеты присоединяется к словам скорби и соболезнования родным и близким покойного и требует немедленного расследования причин и поиска преступников, виновных в его трагической гибели… Умолчать, не сказать о ней было бы ложью и подлостью разом, и пусть в этом другие упражняются. Диктовал и краем глаза видел, как маской стянулось лицо ответсекретаря, отсутствующим стал взгляд… господи, как просто и плоско все меж людей, гнусно. К некоему господу невольно, по надежде неизбывной и столь же тщетной адресовался сейчас; а будь он, творец, – давно бы, изначально, всей глубиной духа возмутившись, изъял бы из существованья весь вертеп этот… да, весь мир немирный этот как худшее из богохульств.

Без отпевания обошлось, последнее время в моду вошедшего, даже самых закоренелых партийцев-аппаратчиков через церковь в небытие провожали – вот уж, действительно, атеисты отпетые… Не сказать чтобы много народу собралось на выносе у сравнительно скромного двухэтажного особняка – с просторным двором, впрочем, и ухоженным садом. Народецкий взялся было за порядком следить, но у похоронного ведомства свой был распорядитель, свои расторопные служители, только заплати. Не появился Мизгирь, и при его-то цинизме это можно было счесть за слабину. Из редакционных своих изъявили желание быть все, даже Левин переминался тут же, бледный, отрешенный… соглядатаем? Позади всех увидел Иван одиноко стоявшую заплаканную и подурневшую Елизавету, большой пучок красных гвоздик прижавшую к груди; в дом она так и не зашла, изредка подымала большие, с потекшей тушью глаза на окна, на флюгерок, безжизненно остановившийся, хмурый стоял и теплый, еще предосенний день, даже и тополя, за постройками возносившиеся, лишь с прожелтью первой были, подзадержалось лето. Он подошел к ней и не успел еще ничего сказать, как она заплакала едва ль не навзрыд – долго сдерживалась, видно, качнулась к нему, лицо в гвоздики уронив, только и сумел поддержать; и уткнулась доверчиво в грудь ему, освобожденно уже и протяжно всхлипывая, что-то невнятное выговаривая. "Ну, ну… – сказал он, легонько плечи ее сжал, остановить пытаясь, и она еще что-то попробовала выговорить. – Что?" Лиза подняла наконец мокрое, с потерянными совершенно глазами лицо, с трудом и в извинение произнесла распухшими, со смазанной помадой губами: "Он говорил, что ты хо… хороший…" – и опять ткнулась в куртку ему. Но слез у нее было… Ему не приходилось еще, кажется, видеть, чтобы так слезно изливалось горе, даже и ткань куртки его пятнами влажными пошла; и повел ее, угнувшуюся, к скамейке под огрубевшей, кожаной будто листвой сирени, усадил, сам несколько растерянный: "Ну же… успокойся, посиди. Воды принести?" – на что она, отказываясь, по-девчоночьи замотала головой. "Посиди; а мне надо тут переговорить…"

Да, надо было; сам он уже побывал в доме, цветы положил в изножье лежащего в лакированном под мебель ампирном гробу человека бывшего, с лицом, закрытым до глаз белым плотным тюлем, с восково желтевшим лбом под изреженным зачесом седоватых волос. И вышел тоже, посетив покойного, Рябокобыляка с несколькими приближенными – как-то нервно курили, топтались молча, лишь он один средь них внешне спокоен был, высоко, как это нередко у низкорослых, голову держа. Напоминал он чем-то примерного мальчика в классе, несколько полноватого, ухоженного, с готовым всегда домашним заданием, у которого вечно выпрашивают списать, а он этого очень не любит. Иван подошел, поздоровался, руку не протягивая, ему кивками молчаливыми ответили – блюдя скорбь, так можно было при желании это понять, и спросил с нужной долей деловитости: "Хотелось бы, Виталий Сигизмундович, встретиться с вами… завтра можно?" – "Потом, потом… – и нетерпеливо плечами шевельнул, повернулся на каблуках спиной к нему. – Музыкантов не вижу… где, наконец, музыканты?!" – "В беседке сидят, за домом, – сказал он ему в спину. – Хорошо, я позвоню вам". И отошел, понимая, что смысла в том уже нет, судя по всему, но что все же позвонит.

Поселянины ожидали у ворот старого кладбища. Пристроились к процессии с рыдающими впереди трубами и обреченно бухающим барабаном, и Базанов, избегая участливого взгляда Любы, решил хоть с запозданием и сумрачно, отшутиться:

– Ты, часом, не врал, когда семеноводом приглашал? Кажется, попрут меня из газеты…

– Что, решилось уже?

– Пока нет, но все виды на то. Так что готовь фатеру.

– Да подселю к какой-нибудь старушке милосердной – лет этак под сорок, не старей, конечно. Найдется из таких, пригреет. Они жаркие, с безмужичья-то.

– Ну и разговоры у вас… – возмутилась тихо Люба, горячо и с жалостью на Ивана глянула. – Не до смеха же тут. Да и… нашли где.

– Да хоть где, везде он одинаков, свинюшник этот. Или зверинец, на выбор, – не пересилил отвращенья Базанов, только что не сплюнул. И вперед поверх голов посмотрел, на мерно качающийся гроб на покорных плечах, на заросли бесчисленных крестов и оградок кругом. – Теряем, себя теряем… Это ж на удивленье, как он лучших ненавидит, гнобит. А всякая мразь благоденствует, по полной оттягивается.

– Бог нас испытывает – этим самым миром… – вздохнул стесненно как-то Поселянин, что совсем уж несвойственно было ему; обстановка кладбищенская так подействовала, что ли, сами похороны? – Испытание, брат, и не всяк выдерживает его, чего уж тут…

Измывательство это, а не… В таком случае, нет худшей хулы на бога, чем сам этот мир. На творца его.

– Во-он ты как?! – И, видно было, не находил, чем ответить. – Ну, не твоего ума это дело…

– А чьего, твоего?

– И не моего тоже. Не человечьего. Ишь, все им понимать надо, знать… Тогда спасу не будет миру от вас.

– А его и спасать-то… надо ль спасать, такой-то?

– Да ты, гляжу, совсем спятил тут…

– Леша!.. – крикнула шепотом Люба, расстроено оглянулась на идущих рядом и сзади. – Ты… ты что говоришь?! Вань, ну ты же знаешь его…

– Знаю. Ну как же: слепой кривому да чтобы путь не указал?!

Алексей только хмыкнул, усмехнувшись.

Толпились у могилы отрытой и гроба, прощались чинно, бесслезно, выражали что-то сидевшей на табурете безучастной, показалось, и довольно-таки пожилой вдове, зажавшей платочек в руке, но не плакавшей тоже; а вот и молодой священник – опоздавший, что ли? – появился, быстро прошел сквозь толпу ко гробу, поклонился торопливо кивками небрежными на все стороны и тут же стал читать молитву… и уж не из церкви ли на Гончарном переулке, покойнику подшефной? Тогда почему не отпели, хотя бы и дома?

Опустили наконец под нестройную скорбь реквиема нарядный, мебельным лаком посвечивающий гроб, чужеродный всему здесь, несродный грубой и скудной глине этой, сухой бурьянистой траве, жухлым, давно повыцветшим венкам на соседних могилах; прощальные горстки и щепотки земли с невольными поклонами кинули, оставили хозяину последнего убежища провожающие и отступили, уступили место сноровким лопатам могильщиков, дробному и скоро смолкшему грохоту комьев о крышку…

И – все? И все – кто бы что ни думал и ни говорил, как бы ни надеялся.

Отвлекла Люба, о дочери спросила – как она, видитесь?

– А что – дочь? Ей хорошо, она ничего не знает…

И хотел уже попросить, чтобы позвонили Ларисе по старой дружбе, поговорили, уломали давать свиданки – всего-то раз в месяц на час-другой, под присмотром бабки – когда увидел спешащего к ним, чем-то взволнованного Народецкого. Выбрался, бормоча извинения, из тесной кучки людей, стал перед ними:

– Ты?!

Он во все глаза смотрел на Любу, лицо его пятнами необыкновенного и непонятного волнения пошло, взялось – это его-то, белолицего, успевшего поднабраться молодого жирка солидности, уверенного до недавних пор личного преуспеяния…

– Слава?

С узнающей улыбкой, радостью пополам с некоторым смущением глядела на него и Люба – а ведь беременная, только сейчас увидел, понял Иван. Давние знакомые, да, – и, сдается, не только…

– Но как ты здесь?

И живые какие, впору сказать – настоящие глаза сейчас у него, убывшего, казалось, навсегда в юристы, столько в них не то счастья встречи этой, нежданной, не то страдания давнего, проснувшегося теперь… Бывают же чудеса с человеками – крайне редкие, правда, и скоропреходящие.

– Да вот, с мужем, – она оглянулась на курившего поодаль ото всех Алексея, и он тоже с тревогой и любопытством воззрился туда, не сразу отвел взгляд. – И с другом тут, познакомьтесь.

– Ну, мы-то с Иваном Егоровичем… мы давно. Но ты, где и как ты? Я пробовал даже узнавать, знаешь… искать, но…

Иван достал уже сигареты и, отходя, кивнул им – поговорите, мол. Надо же – оживел, думал он, прикуривая и видя, как своим, внутренним каким-то светом играют, блестят глаза Народецкого, какого раньше и не было, казалось, как с мягкой горячностью говорит что-то ей, с неуверенной улыбкой внимающей, жестикулирует порывисто… воистину, "восста из мертвых".

– С кем это она? – с прищуркой холодной посматривая, спросил Алексей.

С юностью-молодостью своей, хотел сказать он; но вряд ли бы понят был как надо.

– Да так, старый знакомый ее. Секретарем у покойного раньше был. Так себе малый.

Некая пауза, вполне ощутимая именно в неопределенности своей, зависла – и в ней если что-то и происходило, то маловразумительное, путем крота. Еще за поминальным столом, сославшись на головные боли, отпросился на два-три дня Левин, получив разрешительное и сквозь зубы «лечись»; трусость – та же болезнь, и не менее заразная, как кажется, чем инфлуэнца, поголовно ею и в тихой форме изболелось населенчество, а кризиса оздоровительного нет как нет, не предвидится даже.

Выждав для приличия полдня, позвонил в приемную Рябокобыляки. Секретарша учтиво попросила перезвонить через полчасика, она узнает. Перезвонил и получил сухой, без прежней учтивости, ответ: "Виталий Сигизмундович не может вас принять". – "Что, занят очень?" – "Не знаю. Сказал просто, что принять не может". – "А соединить – на минутку – нельзя?" – "Нет".

Что ж, собирай манатки, Иван свет Егорович, тем более, что к исходу такому успел даже в мыслях как-то попривыкнуть, приготовиться. Да и, в конце концов, было б крайне странным, если бы сущность классовая пресловутая, в тебе говоря, в них не заговорила…

И, главное, не спросят, на кого дело, газету его оставить и какой ей, газете, быть… Левин? Но слаб же во всем, кроме исполнительности, писака из него никакой, о лидерстве и речи нет… Впрочем, что это он мизгиревыми заботами озаботился? О своих подумай, поскольку это – крах…

Но и над ними висит расследование, и потому на резкие телодвижения они вряд ли сейчас пойдут. Только что мог он и сумел бы сделать за это время? Ничего не находилось, не оставалось, кроме как ждать.

Так прошло два дня, он звонил Желяеву, но никак не мог застать его на телефоне. Без проблем выпустили очередной номер, и весьма кстати появился из отлучки ответсекретарь, надо было верстать следующий.

– Как со списком-то обкомовцев – успел что узнать, добыть?

– А никак. – Левин хлопотлив был, какие-то бумаги свои в столе перекладывал и сортировал, смотрел уверенно, прямо. – Не будет списков. Считаю, что ни к чему нам гусей дразнить… так в вашей деревне говорят? Лучше вразбивку их брать в оборот, в отдельности каждого, кто нам нужен, чем всех скопом против себя окончательно настроить. Одного разоблачили – другие боятся, каждый за себя… А весь веник ломать, целый – это популизм дешевый, на публику, да и не сломаешь, озлобишь только. По веточке надо, по веточке…

– Смысл есть в этом, не спорю, – насторожился сразу Иван, – мы ж так делали, по сути, и делаем. Но общий-то список в базе данных в любом случае надо иметь, а там подумаем, как распорядиться им.

– Ищите – без меня, – дернул тот плечами, и что-то вроде насмешливости было в голосе вязком его. – Или я, как член редакции, не имею права на мнение свое?

– Имеешь, отчего ж. Тебя никто его не лишал, высказывай… пусть даже с чужих слов. – Теперь он почти уверен был: от Мизгиря накачка. – Так ведь сам вызвался…

– Сам и отменил. И не ваше дело, со своих или с чужих я слов говорю. Возможно даже, что с чужих-то куда неприятней окажется…

– Это с чьих же? И что?

– Узнаете, – с вызовом уже сказал он, пренебрежительно оглянулся на Ольгу, на Карманова, изумленного невиданной смелостью ответсекретаря, других в большой комнате не было. – Ладно, замнем для ясности, как это говорится. Верстку вам? К вечеру будет.

– А не торопишься? Не много наобещал?

– В самый раз.

– Раз на раз, как известно, не приходится… Уймись. – Разговорился, однако, вылечился. Расхрабрился, и наверняка не без причины – какой? Но разборку устраивать сейчас ни к чему было. И сказал, больше к Ольге адресуясь: – На шестую полосу статью Яремника поставите, в рубрику "Уроки истории", давненько ее не давали. И все, как на грех, не выученные…

– Как бы не пришлось за нее гонорарий получать, – не унимался и уже насмешливо глядел Левин, губы его сложились во что-то похожее на улыбку. – От заинтересованного ведомства.

– Вот и получим. И разделим на всех.

– Я бы от своей доли предпочел отказаться.

– А кто ж в этом сомневается теперь?..

Нарвался наконец? Да, заткнулся, шарики-ролики вхолостую крутятся, не срабатывают ответа, лицо маской бескровной зло стянулось, а Карманов за его спиной беззвучно аплодирует, рот до ушей, и Ольга недоуменно хмурит брови, пытаясь понять, что же происходит. Этим занят и он, Базанов, какие-то варианты и предположения есть, но полной правды о самом даже заурядном происшедшем не может знать, не узнает здесь никто и никогда.

А ближе к вечеру Желяев сам вышел на связь. "А я вам звонил, – признался Иван. – Ну, узнать, как продвигается… Могу я рассчитывать на это – на самое общее, хотя бы?" – "Почему же нет? Только вот узнавать-то, в сущности, нечего, с тем и звоню вам. Решил, что вы должны это знать: забрали у меня дело…" – "Как, отстранили?!" – "Можно и так сказать. Потрогал тут кое-кого за брюшко – ежатся, херню плетут, сплошь незнайки. А фигурант, которого за главного держите, так тот просто не явился. Утром еще было вызов послал, а… С начальством у нас не спорят, знаете же". – "Жаль, очень… А передали кому, не секрет если?" – "Да какой, к черту, секрет! Кому надо передали, вы понимаете меня? Есть у нас такой Маловатый… фамилия такая, с попаданьем в точку. Во всех смыслах, кроме роста. Грех, конечно, но скажу, с постороннего телефона тем более: любое дело закопает… Впрочем, и откопать сумеет – на ровном месте. Понимаю, можете не верить; ну, повидайтесь, сходите…" – "То есть, вы уверены, что сверху дело решили…" – "Ага, притоптать. Так что небо для кого-то в алмазах окажется, а не в крупную клетку… Не в масть кому-то весь шум этот, и не в первый раз Маловатый отличается. Но, само собой, не для печати это". – "А почему отстранили-то, основания какие?" – с запозданием спросил он, пытаясь сообразовать все с этой вовсе уж скверной новостью. "Вы все, журналюги, чудаки такие, или через одного? Зачем основания, когда есть приказ? Основание потом придумают, напишут… Что-то новое появилось, есть у вас – ну, кроме подозрений?" – "Да нет, откуда…" – "Газету не отдавайте, сберегите… Я на связи, если что".

Верить ли, не верить – уже вопроса не оставалось: вот откуда у храбрости Левинской ноги растут! Обезопасились, и теперь следовало ждать худшего. А оно не замедлит, тем паче, что перезрело уже, упасть готово, и отнюдь не под ноги, нет – на голову.

И не замедлило, да это и не Владимир Георгиевич Мизгирь был бы, не в его обычае холодное железо ковать. Еще и утреннюю "пятиминутку", на полчаса как правило растягивающуюся, не закончил Базанов, как появился он, приветственно ладони длинные серые поднял в дверях и ими же показал: продолжайте… Сел на свободный стул около загородки своей, шляпу на прилавок ее присунув, поочередно оглядел, утыкаясь на мгновенье острым взглядом в каждого, будто заново видя, знакомясь… увольнять прибыл? Хотя неожиданностей всяких, перевертышей, кунштюков словесных и смысловых от него вполне можно было ожидать сейчас, куда как известный парадоксов друг, нетривиальность, а с тем подчас и внезапность решений своих считавший чуть ли не обязательным для себя, – да, конек излюбленный его, и надо быть готовым ко всему.

И не разочаровал, фокусник.

– У вас все? – Откинулся, обвис на спинке стула, пошкрябал значительно клочки бородки. – Уполномочен правлением внести некоторые необходимые соображения и коррективы в работу газеты. Не буду говорить слов порицания или удовлетворенья, считая их излишними, ибо нет нужды осуждать или хвалить естественный рост организма, пусть и не без доли уродства. От сего скудного резолютивного перехожу, не мешкая, к результативному. Главным редактором с этого именно момента, мгновенья даже назначается… кто? Правильно: Дмитрий Борисович Левин, оказавший себя надежным и, более того, незаменимым сподвижником нашего имеющего быть… э-э… дела, имеющего быть и продолжаться. Согласитесь, пожалуйста, что решенье это взвешенное и обжалованью не подлежит.

– А какие причины увольнения Ивана Егоровича? – Это Сечовик строптиво вздернул голову, в упор теперь и презрительно разглядывая его. – Мы, редакция, требуем объяснений.

– Внутренние, панове… так, кажется, на Сечи обращались к разбойному коллективу? Внутренние – и этого для объяснения достаточно, я полагаю. Тем более, что речь будет не об увольнении, но перемещении дражайшего Ивана Егорыча. – В черный погребальный костюм одетый, памятный по первому их посещению Воротынцева, и в лаковых туфлях, с небрежно повязанным и сбитым набок галстуком, Мизгирь в наилучшем, может, из своих настроений, заодно и одеяний пребывал, не помраченных ничем. – А вот вы, милейший, как раз увольняетесь как не справившийся с порученными обязанностями, причем без выходного пособия…

– Спрячь его себе, – встал было Михаил Никифорович, прямой, сухонький, необычно спокойный, кивнул вбок, на Левина – да, теперь уж не ответсекретаря… – Неужель подумал, что работать смогу с этим… с этой? А не много чести?

– Вам лучше выйти, – негромко, но властно проговорил Левин, его стеснившие переносицу и оттого казавшиеся большими глаза непроницаемы были, пожалуй что и высокомерны, в роль уже входил.

– Печать не принял еще? Подпись в банке не удостоверил? Вот и сиди пока. И я посижу, дослушаю…

Он "тыкал" их бесцеремонно, в полной уверенности, что получил теперь такое право, а это с нашим братом, интеллигентом закомплексованным, нечасто бывает. Право, без преувеличения выстраданное, как никто переживал он случившееся, совершенно убежденный, чьих это рук дело, заговаривал о том с Иваном, но что ему было сказать? Подозреньями делиться, до горячки доводить – и без того взвинченного, озлобленного? Не его это дело, а сыскника – но и того оттащили за поводок как собаку, взявшую не тот след…

– Да уж дослушайте, – покровительственно посмеиваясь, не обращая внимания на оскорбительные мелочи, разрешил Мизгирь: ни задеть его, по высоте положения, ни помешать ему никак они не могли, разве что подтверждали действенность всего, что он задумал и с такой неумолимой последовательностью воплощал. Почему-то зналось, что он без особого напряга может выдержать и стократно худшие оскорбления – тоже ради какого-то дела, которым он жил, непонятного, темного, не прибыли же концерна его волновали, доставали до нутрянки, в конце-то концов, не корпоративная обжираловка недалеких большой частью, но оборотистых типов, не рвачество же низкопробное. С кем, как не с Воротынцевым, быть бы ему до конца – но вот что-то большее, нежели борьба за власть в концерне, разъединило, развело их… да, по обе стороны смерти, настолько далеки, противоположны оказались друг другу. Враг врагу, вернее, а почему-то вот нет такого фразеологизма в языке, не завелся, хотя чего-чего, а причин к тому средь нас предостаточно. И его, Базанова, оттолкнуло темным и ощутительно недобрым, непотребным тем делом – с правом на лишнюю, сиречь дополнительную степень свободы, вспомнилось откровение мизгирево, всегда преимущество дающую степень. С правом на зло именно, и чего уж примитивней, казалось бы, что там смаковать интеллектуалу… нет, смаковал, и так поворачивал, повторял, и этак, словно завороженный возможностью такой легкодоступной…

Так ведь человек, если на то пошло, вообще заворожен всяким соблазном подобным – изначально, как икаровым желанием летать, скажем, вертикаль покорять, эту недоступную прежде заиметь свободу. Набит человек соблазнами, потенциями зла, как мешок мусором гниющим – и не вытряхнуть…

– Наверняка же ж не секрет для вас, – говорил меж тем, плоскими длинными пальцами оглаживая поросль на аскетичном лице, Мизгирь, – что в итоге этого разнесчастного случая наш благоустроенный вроде бы концерн оказался на грани потери управления и, более того, распада, разногласия могли зайти оч-чень далеко… Но благодаря мужеству и, не в меньшей степени, благоразумию сторон мы смогли сохранить свой капитал единомыслия и даже, представьте, приумножить. Трагедия же сия откровенно попахивает террором, да-да, фашиствующие молодчики еще весной показали нам своим погромом, на что способны, а теперь захотели подрубить и базовую основу нашей деятельности. И газете надобно сейчас, – уткнул палец в сторону Левина, уже строчившего что-то в блокноте, – сделать на этой теме главный упор. Фашизм, знаете, многолик, коварен и склонен заводиться именно и прежде всего в христоцентричных ментальностях, как тараканы в затхлых углах, мы это и по инквизиции, и по грозным царям помним, по фанатикам монастырским…

– Сатана, выходит, антифашист… – съязвил злобно Сечовик. – И либерал – в отношении греха любого… да хоть и убийства, так?

– А что, в этом утверждении есть нечто… да, что можно было б назвать зерном истины, – ничем не дрогнул в тяжелом лице Мизгирь, даже веселое изобразил удивление. – Без крайностей религиозного фанатизма если, разумеется. Я так думаю, что оный диавол – это что-то вроде отстойника не его лично, но наших именно грехов… сливаем в него, братцы, сваливаем на него свои грехи-огрехи, страсти темные, прелюбы и прочую гадость, да его ж и клянем немилосердно, вот он и почернел ликом-с. А так он же ангел по натуре изначальной – светозарен и милосерд извечно, да-с, и не свои, но ваши грехи тащит на себе и тем искупает со времен Адама с бабой, каждый-то день и час, а не единожды, как некто на Голгофе… Но к делу, однако ж, к делу. Отдел рекламы, покамест агентство не организуем, мы расширим, а возглавить его согласился добрый малый, весьма коммуникабельный Гриша Палестинер, таки изобретательный на всякие такие штуки, не позже как завтра Дмитрий Борисыч вам его непременно представит. В помощь же ему мы как раз и дадим Ивана Егоровича, знатока тонкостей газетной… э-э… архитектоники, ибо нельзя же ж газете придавать вид базарного листка, здесь выверенная мера нужна и, право же, высокий профессионализм…

Это было не чем иным, как глумом – рассчитанным на ответную реакцию жесткую, на скандал… ай да карла, ничего-то у него спроста, все-то с умыслом. Причем, идущим дальше простой скандалезной потехи с разрывом-увольненьем, скорее всего, этого-то ему мало. А всякий умысел, пусть даже сложный самый, все-таки конечен – и вот с конца-то его и надо расплетать, как веревочку…

– А если соглашусь?

Он с усмешкой смотрел в развеселые, смехом брызжущие глазки его и на плотоядные, темной сочности губы, подергивало их средь порослей рыже-черных, поводило в еле сдерживаемом хохотке специфическом; и, наконец, справился тот с пароксизмом очередным, вскричал:

– Ну да где же вы ее найдете еще, работу?! По профессии, имею в виду?.. И не надейтесь, уверяю, все занято!

А вот этому можно, пожалуй, и поверить, зря не будет, не стал бы говорить. И средь коллег, вперегонки сервильных, бойкот ему организовать куда как проще, чем тупик в том же деле следственном. Понятна и перспективка работы под Левиным, если даже попытаться представить себе ее, счесть возможной для себя… Ничего не скажешь – просчитал, обложил со всех сторон, оставив выход единст венный: в унижение, в продолженье глума, вполне изощренного и с предсказуемым концом, да еще ставши, вдобавок, бессильным свидетелем того, что мастрячить будут из газеты ответсекретарь бывший с этим обещанным гешефтмахером. А будут, и не приходится гадать, что станется с нею и людьми ее, друзьями-соратниками…

– Нет же и нет, уверяю вас! – жестко уже повторил он, ноги хозяйски вытянув и обводя всех повелительным, никак не меньше, взглядом. – Коррективы – да, серьезные намечены, такова не в меру стервозная селяви, и это ж только дураки законченные не меняются, фанатики упертые. А посему меняйтесь, други, мой вам совет…

– …вместе с линией партии, так бы я добавил. – Это уже Левин позволил себе пошутить, иронично скосил глаза. – Нашей, разумеется.

И остался доволен своей шуткой, чего нельзя было сказать о шефе его: дернул выпяченной губой на излишнюю откровенность подопечного, но, видно, решил не поправлять – молчат, съедят и это… И выговорил, наконец, просветил несколько туманно:

– Цели наши были, я бы сказал, избыточно благородны, даже нищелюбивы, за что, по обстоятельствам, не осуждаю ни вас, ни себя… но не достаточно ли? Какой толк от этого, что сдвинулось, народилось что? На всех всего все равно не хватит, альтруизм наш отнюдь не манна небесная. Почему и предлагает правление в плане идейном ставить на формирование и сугубое укрепление среднего класса, который есть опора из опор всякого государства, даже самого задрипанного… мы государственники аль нет?! А ежели так, то… Есть, знаете, такая революционная мантра: низы не хотят, дескать, верхи не могут… Ну да буква "хер" с ними! А вот средний и хочет, и может – свободный и от бюрократии собственной, все и вся тормозящей, поскольку ее не имеет, и от невежества, скотства низов извечного, слепого…

– Партию сытых? – как-то отстраненно спросил Ермолин.

– Да, сытых, а как бы вы бы хотели?! Голодному, скажу я вам, ни думать некогда, ни дела творить державного – выживать надо. Да он тебя за корку хлебную продаст!..

– Так по мне уж пусть лучше за корку продадут, чем за бутерброд с икрой, – раздумчиво сказал Ермолин, оглянулся на своих, – не так противно…

– А вы – не сытые? А на голодуху не пробовали пописывать? Так ведь всегда пожалуйста, пиши, законами рынка формально это не воспрещается… – Он, кажется, стал уже терять терпенье, отпущенное себе на этот именно разговор, а добавить его не позволяло пренебреженье, которого он и сразу-то не скрывал. – Двери в безработицу ныне – добро пожаловать, только никому бы не советовал на себе ее примерять, штука жестокая… не так ли, Иван Егорыч? Разъяснять не надо?

Оголтел совсем; и как во всякой излишней самоуверенности, была тут, таилась ошибка в расчетах этого темного существа, психологическая, но и не только… какая? Да вот же, Михаилом Никифоровичем невольно подсказанная… И он, пока еще главный редактор газеты, верно сделал, пожалуй, что не поддался первой злости, горячке своей, не торопился отвечать, искал решения, нужной развязки этой донельзя унизительной ситуации – и, кажется, нашел ее. Вроде бы нашел, да и не оставалось ничего другого.

– Ну-с, в таком разе, други, закончим эту несколько неприятную, но весьма необходимую преамбулу к предстоящей ударной работе и не будем-ка затягивать переходный период. Пожеланья же наши не могут носить рекомендательный характер – в силу того хотя бы, что они обязательны к исполнению. А теперь оставьте нас с Дмитрием Борисычем…

– А и правда, пора кончать этот балаган… – Базанов, не вставая, дотянулся до стола Левина, взял из аккуратной стопочки несколько чистых листов: – Вот бумага, желающие могут прямо сейчас написать мне заявление по собственному. – И отдал первый лист Сечовику, остальные положил на свободный стол. Судя по всему, Мизгирь приехал с пустыми руками, без приказа, решения ли правления об увольненьи главреда, рассчитывая на белого арапа, на демагогию, и даже если привезет бумагу – задним числом конечно, – будет уже поздно, расчет с теми, кто захочет уволиться, можно провести по всем правилам… – Следом и я уйду, само собой. Михаил Никифорович прав: под этих, – и на Мизгиря посмотрел, показал глазами, – подкладываться? Им раскрученная газетка нужна, а не мы, не дело наше. Не будет дела, на торгашество перекинулся концерн, на спекуляцию заурядную… знаю, что говорю, уж поверьте.

Знали и они, об этом был уже средь них разговор, хотя всех-то обстоятельств, тем паче догадок своих не мог он им раскрыть. Первым поднялся Ермолин, деликатно взял лист, полез рукой во внутренний карман пиджака за авторучкой. За ним и Володя Слободинский быстро подошел из дальнего угла, поднял бумагу за уголок и так, малость на отлете, понес молча назад, за свой стол. А Иван встретил там, за спиной ответсекретаря, взгляд Ольги, растерянный и с вопросом, умоляющий почти, и чуть повел головой: нет, не надо… Не хватало еще и работу потерять ей. Карманов остался сидеть, бродил отсутствующими глазами по верхам, хмурил озадаченно лоб, и его можно было даже понять, но лучше – забыть, мало ль встречалось и встретится еще всяких типажей…