Текст книги "Заполье"

Бородатик глядел сурово и твердил: искус, грубый логический искус!..

А вера, не знающая логики даже, в таком случае – не искус?

Не души здесь, по вере если – им и не положено быть тут, но тонкий, неуничтожимый в памяти живых людей и вещей остаток некий, который, живым и мыслящим не будучи, живит и связывает все по времени и месту, заполняет все, что зовем по недоразумению пустотой. Нету, не было пустоты в остывавшей все эти три дня избе, а есть живое, внятное и, может, сколь угодно долгое ожиданье, что ты войдешь, под притолокой низкой дверной наклонившись, всему родному, начальному поклонившись невольно, подтянешь гирьки, шишки елово-чугунные, старых-престарых и каким-то чудом еще работающих ходиков, стрелки подведешь и пустишь маятник, вползшее вместе с холодом в дом безвременье окоротив; потом две охапки тощих степных, из всяких поречных сухостоин, дров принесешь и вонючий даже на морозце брикет в ведрах, а мать заправит обе топки в печи и голландке и поднесет к хворостяной растопке жадно съедающий, из рук выхватывающий газету огонь…

Еще одна его фотография есть, времен агрономических: сапоги яловые, кепка, молодая усмешка над жизнью, преждевременная, – и распахнутое позади в ожидании поло́го уходящее взгорком, подымающееся к горизонту поле созревающего хлеба. И три – Николая: армейская, с простовато старательным, готовным лицом и с излишком лихо сдвинутой набок пилоткой, а рядом – последняя, на чьей-то завалинке сидит, усталые руки на колени кинуты, глаза понимающие и, все ему кажется, беспомощные; третья, увеличенная и в рамке, рядом с такой же отцовской над окном. И лицо братнее на ней посмертно отчужденное уже пустой значительностью своей, взгляд прямой, но как бы не долетающий, остановленный невидимой преградой, застрявший в неизмеримом том, его отдалившим ото всего невозвратно пространстве, какому и названия нет.

Ходил к обледенелой колонке, воду носил – корову напоить и в дом, во флягу про запас; глядел на прибитую сугробами, нахохлившуюся и оттого будто почужавшую улицу свою, еще и с крыш не трогался, не сползал снег, лишь первые сосульки объявились, коротенькие, несмелые, и думал обо всем и, кажется, ни о чем в отдельности – это и зовется, похоже, у нашего брата волей. Свободой не думать тяжело и с напрягом, как нудил горд, подвохов то и дело ожидая и соперничества, в неразрешимостях увязая, а дрова носить вот и воду, сенцо стрясать с соломой и в ясли стельной, с раздутыми боками корове задавать, откапывать заметенную вровень с верхним пряслом открытую загородку для нее, хватит уж слепнуть ей в темной душной сараюшке, весна невдали. Да, день-другой бы не думать, на дощатом коньке крыши посидеть, снег сбрасывая с нее, покуривая, оглядывая все, считай, сельцо оттуда, по косогору расползшееся, темную от ольховых зарослей извилину речушки с работным названием Мельник, заворачивающую за Симкину гору, никнущее к ней, мреющее в облачной пелене светило смутное и нетронутый, лишь кое-где первым настом отблескивающий снежный целик во все концы.

Остаться бы, переночевать, баню истопить, а утречком крышей этой заняться, хотя бы самые грузные суметы скинуть с нее до отъезда, с сарайки тоже; но и этого нельзя, дочка ждала в городе, еще не знающая, что такое это – ожиданье несбыточного, чем только истинно живет в глубине своей душа, сбывшееся лишь за отговорки, за уловки и оттяжки судьбы принимая, сбывшимся одним жить ей нельзя. Какая-никакая, а семейственность теперь ждала, все та ж газета, встреча договоренная, самим Воротынцевым предложенная; прощаясь, поцеловал мать в твердую, сухим чем-то, старчески ладанным пахнущую скулу, сказал:

– К Евдокейке заскочить еще, к племяшам. – Невестка на соседней улочке вдовствовала, на Криуле, сбегавшей к бережкам Мельника. – Гостинец им, то-се. Застану дома?

– А где ей быть еще. Загляни, как же… родненькие, чей. А девку крести, не позорь меня перед Богом. – И сурово глянула – так, что он отвел глаза. – Это не мамке-бабке, не тебе – ей надо-ть. У ней жизня длинная, спохватится – вас же счунять будет. Не вам, говорю, – ей пригодится… Ну, с богом.

И, пока заводил он подостывшую машину, три раза перекрестила его.

11

Войдя на другой день по своды арки скромной, настоящим замковым камнем заклиненной еще на век-полтора, быть может, уж не меньше простоит, он остановился докурить у знакомого теперь крыльца… что-то много стал курить, с излишком неразумным, дыхалку забивая и скудеющую в ежеденной этой замотке память о жизни иной, большой и несуетной, отнятой – кем отнятой, чем? Смутой, тем же делом – которое, казалось, и должно бы гарантом и условием той большой жизни быть? Если б этим только. Посеешь характер – пожнешь судьбу, как ни банально это.

Не докуриться бы. Будто бы задышка некая появилась, хоть изредка и не сказать чтобы сильная, а бывает. Или уж бросить, попытаться?

Нет, не осилит сейчас, в самый разворот дел вошла газета. Воротынцев, узнав, что третье место по подписке взяли, лахудре комсомольской на пятки стали наступать, даже что-то вроде банкетика небольшого по сему случаю сотрудникам дал, дилетант, а оценил: "Года не прошло, а уже издание на ноги поставить – это работа… Хорошая работа, не будем скромничать". Впрочем, и скромничали в меру тоже, способности-возможности свои успели узнать – понимая все же, что на крепнущем глухом протесте людском против мародерства всеобщего выехали, сработали; да и какой ни разношерстный был собранный поспешно актив подписчиков, а помогал, не диванный лежень.

И теперь только, на чугунное кружево козырька над входом глядя, на ладно и плотно пригнанные известняковые камни крыльца и взявшуюся зеленоватой патиной бронзу вывески, догадку ускользающую свою за хвост поймал, отчего-то всякий раз тревожило его тут, пусть и мимоходом, сознание задевало… Минводхоз же! "Поворотчики" с препоганым их проектом северные реки на юга повернуть, в ненасытные пустыни, в азиатчину ненасытимую плодущую кровь выпустить – речную, русскую, мало им всякого прочего донорства… Не иначе, мрачно уверил Поселянин, как последняя это была проверка, ревизия остатних умственных способностей усохших у кремлевских старцев, у системы всей – с Афганом вместе, с дефицитами искусственными, антиалкогольщиной той же; а заодно и протестный потенциал народца прощупывался, замерялся, пробные пускались шары: промолчит если на дурь всю эту – делай с ним что хочешь тогда… нет, случайностей тут меньше, чем кажется. Думаешь, и Чернобыль – случай?

Тогда, слышно было, немалые по тому времени писатели всем своим авторитетом под колеса проекта этого легли, остановили, – проекта поворота, но не переворота позднейшего, вот это-то никак уж не под силу было им, да и никому другому, похоже, что-то надломилось в системе.

Здесь же, казалось бы, только местным из речек и прудов орошеньем заниматься мелиораторам, больше нечем. Впрочем, задания-то по проекту наверняка по всем своим конторам научно-исследовательским рассылались, сюда тоже, во всю мощь раскручивалась махина эта – расформированная теперь, всякими хищниками растащенная, как туша сдохшего монструозного, землю с тупым, на удивленье малосмысленным упорством ковырявшего единорога. А если и был умысел как причина всего неразумия этого, то уж не в маленькой черепной коробке того зверя.

На банкетике в редакции, когда Мизгирь спичем своим заразительным увлекся, Леонид Владленович тихонько, пожимаясь губами в усмешке, сказал Базанову: "Знаете, некоторых из моих коллег беспокоит в газете компонента не то чтобы коммунистическая, нет, но…" – "Просоциалистическая, скажем". – "Да, конечно… Ничего. Пусть их это беспокоит, а не вас. Социализм из бытованья исторического уже не изымешь. Всего-то и задачка, – и вздохнул, не сказать чтобы весело, – что сделать его русским здесь. С элементами наркапа, как Владимир Георгич изволит выражаться, сиречь капитализма народного. Хотя сам-то навряд ли так думает…" – "А – как?" – "Вот это и вопрос… Но, кстати, его предложение редсовет создать под его ж председательством, а вас главредом при нем подначальным, мы еще летом забаллотировали – и, как оказалось, правильно сделали. Это – для сведенья вашего, пригодится. А как он думает… Разве что у Левина спросить". – "Да?" – "Да. Без надежды на ответ, впрочем… Но мы-то с вами, очень надеюсь, будем по-своему думать. И вместе, поскольку в одиночку с этой думкой не управиться…"

В редакцию он пришел в первый раз и, обойдя с ним все помещенья, хмыкнул: "Н-да-с, тесновато… А что ж не просите, не предлагаете? Уж берите и остаток…" В остатке их крыла здания было две комнаты и просторный холл, отдели перегородкой легкой от коридора – третья будет; значит, и мебель вдобавок прикупать, оргтехнику, а тут еще повестки судебные, наезды пошли, успевай отбиваться, хорошо – Мизгирь адвоката своего отрядил таскаться по судам. И не слишком ли, спросить себя, хозделами этими и прочими увлекся, главного не упускаешь? Как ни убеждай себя, что это и есть главное сейчас, а все что-то не получается убедить…

Зашли потом в кабинетик его, и Воротынцев без предисловий всяких спросил: "Церковь Воздвиженья знаете?" – "Это… на Гончарном какая, у пивзавода? Или в Хабаловке?" – "Ну, откуда вам, в самом деле, точно знать… Да, на Гончарном, тарный цех в ней теперь… тару куют. Просьба к вам: найдите, пожалуйста, знатока, спеца-архитектора какого и статью историческую сделайте о ней. Или даже серию, с фотографиями и прочим, со всеми сведениями, какие ни есть… ну, не вас учить. Тему раскрутить, чтобы мэрия не очень-то ломалась, отдала храм. Это просьба. Общину создадим, на это другие найдутся люди, счет откроем на восстановление, объявим… Что вас смутило? – И посмотрел задорно, щипнул усы. – Все просто: в ней прадеды еще мои крестились, молились в меру смирения, а один дьячком даже в ограде похоронен… где теперь та ограда? И плиты могильные, говорят, вывезли и распилили, пустили на бордюры, когда центральную улицу асфальтировали… Нет, вспоминать пора – себя, свое. Понимаю, вы атеист, да и сам-то я… Но как вы на все это смотрите?"

Неожиданным все это было, и Базанов не то что замешкался – слова поверней подбирал, тыкал в пепельницу сигаретой; и очередную достал, прикурил: "Не отрицательно, Леонид Владленович, это уж по меньшей мере. Обман ли это или самообман – веру имею в виду… Не знаю. – И признался: – Церковь – она, конечно, выше моего пониманья… Здесь тайна. В любом случае, это нужда народа моего, великая; а в ней и жмых за хлеб сойдет, лебеду с корьем, глину – и ту ели… Не нам нужде этой судьями быть, мешать ей тем более. Может, чем и помочь даже".

"Спасибо – вы, точней нельзя, и мое выразили… – Воротынцев с неподдельной признательностью глядел, и ей, признательности этой, можно было верить. – Но табачите вы, однако… Поберегите себя, только начинаются еще наши дела. Подкину-ка я вам человечка одного для работы этой, не пожалеете, надеюсь. Телефон вам дам, подойдет попозже. Он экономист, вообще-то, но и… краевед, так называют их? Сечовик по фамилии, Михаил… э-э… Ничипорович, так. Ничипором, значит, отца именовали. Личность занятная, в чем-то и редкая, в газетах даже печатался". – "Сечовик? По экологии что-то? Читал, вроде и знакомились как-то – давно, правда…" – "Ну, тем более. Он и церковью займется… экологией души, если хотите. Поработайте с ним, попробуйте в деле – без меня! – Он ладони шутливо выставил у плечей, но серые маленькие глаза смотрели строго, даже требовательно. – Я – пас, меня в этой игре нет. Ни для кого, понимаете? А средства… Пусть левая рука не знает, что вытворяет правая".

Сегодня Базанов захватил с собой ксерокопии фотографий и архивных выписок, которые сделать уже успел и теперь статью по ним писал архитектор тот, Гашников, Алексей их по телефону быстро свел. Воротынцев наскоро, но цепко пересмотрел их, весьма при этом внимательно слушая поясненья, отложил, руку на них задержал:

– Оставляйте? Так, говорите, и проект реставрации готов он делать? Ну, радуете вы меня, Иван Егорович, балуете просто! Берется пусть, работает, смету с авансом – Сечовику, не подходил к вам еще? Будет – состыкуйте их, пожалуйста. И вот еще что: совсем на днях сорганизовали мы объединенье, концерн по-западному, "Русь" по названию и целям, председатель Совета его перед вами, – и полупоклон сделал на поздравленье, – так что мы почти советские. И нам, естественно, нужно теперь информационное обеспечение: бюллетени, мелкие представительские и рекламные издания вроде буклетов, ну и прочее по надобности. А Ничипорыч, кстати, без работы ныне; и не посмотреть ли нам его на сей предмет? Пусть статьи свои покажет вам, уменье со словом и слогом обходиться – номинальное, а с чем остальным, смотришь, и вы поможете… Впрочем, вы лично, сами это решайте, подойдет если – ставку его к новому штату прибавьте, как консультанта, скажем, или редактора по… Придумайте, вам видней. Но – сами решайте, без нашего нигилиста на гонораре… – И улыбнулся странно. – Как он там, кстати?

– Появляется, но реже. Работы, говорит, прибавилось.

– Работы – это бы куда еще ни шло… Владимир Георгич – он ведь и романтик, так он себя иногда аттестует; или все, дескать, или ничего. А этого сорта романтизм – он всегда, знаете ли, за чей-то счет… Впрочем, не верю тому, наш романтик и малостью не побрезгует, да и… неумно было б это. А он куда умен.

– С походом, как говорят у нас?

– С излишком, да. Ладно, речь не о нем. Ну а наш концерн – от необходимости крайней, иначе не выстоим, стопчут нас криминал с чиновниками – в парном своем страстном танце… Контору эту, чубайсовскую с янки, вы на ять разделали тогда и тему, смотрю, не бросаете, вцепились… да, сверхмасштабный разбой идет, и люди знать это должны. Но одно дело – понаслышке знать, а вот видеть… – Глаза Воротынцева холодны стали, пусты, и тем больше чувствовалось за этим и раздраженья, давно уж окрепшего, и убеждения. – Мало того, что номенклатура новая эта, на старой заквашенная, равнодушна и корыстна, к такому бы не стать привыкать… Но она еще и беспримерно глупа и непрофессиональна вдобавок, а вот этого история уже не прощает. И кто там измерит теперь меру подлости в этой мере глупости? Ох, расплатимся мы все за это, чувствую, самой крупной денежкой, какая у нас есть: кровью…

– Неужели вас так мало – ну, понимающих это все, не… подлых? – осторожно сказал Иванов. Можно ведь и подумать было, не обида ль это, что в дележке бесхозного имущества обошли, в приватизации той же или в чем еще. Ничего-то нельзя исключать сейчас, когда и мировоззрения подгоняют, как костюмчик, по фигуре всякой корысти, под любой паршивый гешефт идею подсовывают, в этом-то изощрились.

– Мало? – переспросил и опять странно усмехнулся тот. – Нас вовсе нет… а если и сохранились, то где-то в криптах. Мы не предусмотрены новым проектом, не нужны, даже и в целях прикрытия, поскольку все здесь вполне бесстыже делается. А если бы проявились в своем качестве, нас тут же бы и схавали… так выражается наш парадоксалист, кажется? Это еще вашей братии журналистской можно в открытую иногда переть на рожон, на разногласиях между стервятниками, между центрами силы играть – до поры до времени, разумеется, прижмут и вас. А в нашей цензуре не ножницы – гильотина: сначала тебе секим-башка, а потом можешь и апелляции подавать… Нет, совсем не обязательно – оттуда, – ткнул он пальцем наверх, разумея тот свет, наверное, – а из того хотя бы, в чем остался. Из неглиже. Позиция не из удобных, согласитесь. А потому, – и глянул со значением, – путем крота работать, выбора иного нет. Крота истории, было такое выраженьице…

– Помню.

– Многие вспомнили, наработал он. Нарыл… И ведь не перегрузки сломали советский проект, совсем нет, вранье все это, а как раз наоборот – расслабуха. Русская наша, простодырная, обеззаботились. И с нею партийность узколобая, а не государственность самих установок идейных на все, в том числе и на занятный народишко наш… ну, не умещается он в партийную идею, даже самую великую! Вот немцы, верю, уместились бы, как в гэдээр, – но не мы. Чуть ворохнулись в узости этой – и посыпалось все строение, все надстройки эти, и сами базисы поползли… Но это и шанс свое, наконец, построить, национальное, естественное – да, внутренне непротиворечивое, только оно и может жизнеспособным стать…

– Вам к соборянам нашим впору, – улыбнулся Базанов, – много сходного… А как же классовые напряжения, сословные – какие империю российскую разодрали?

– Это особ-статья, Иван Егорович, особый разговор – и едва ль не важнейший… А что, есть там люди? Ну, грубо говоря, поумней?

– Умные-то, может, и есть – практиков мало… И политизированы с избытком, а значит, односторонни, не без этого. С непривычки оттолкнуть может. И потом, сама публичность, сами массы с них этого требуют, горячего слова ждут, чтобы прямо со сковородки…

– Значит, в партийность опять? Но и без нее, увы, не обойтись – поначалу, хотя бы… С азов снова, с дилетантства приходится начинать нам, что в политике, что в финансах нынешних кромешных… ну, кто я в банковском деле был? А против нас между тем западные профессионалы высокого уровня, с опытом многовековым, да еще в жестко структурированную систему объединенные, с возможностями едва ль не безграничными – поскольку и границ, считай, наших не стало… А что у нас? А у нас всероссийский хам, он же и вор пришел, воссел во власть, все подмял под себя. Номенклатура все та ж, тупая и жадная; и мало того, что все сдает, перед жидом мировым распростерлась – она ж еще и в ловушку в уготованную залезла, зелень свою грязную за кордон вывозит, дурында, в чужой карман прячет. Во вражеский – надо ж отдавать себе отчет!.. А вдобавок, и долгов стране нахватали под завязку, вполне кабальных… ну, не козлы?! Теперь как петрушками вертят ими… – И встал, к окну венецианскому подошел, пригорбившись, взглядом утянулся за стекло куда-то. Или, может, в раздумья свои уперся, тяжелые, невольное уважение именно к тяжести этой вызывая… как, скажи, к веригам монашеским, в суздальском музее однажды виденным: веруешь ли, не веришь, в том числе и тем, кто их носил, а тяжесть есть тяжесть. – И мы сейчас не в какой-нибудь, а именно в веймарской России жить пытаемся, выживать в пораженье, германская контрибуция та – пфенниги, пустяк сущий по сравненью с нашей, невиданной… Нам, поймите, и самое поле игровое подменили вмес те с правилами игры – на свое, нам чуждое совершенно, на каком и проигрывать мы сможем только с разгромным счетом, не иначе. И потому такое выделывают над нами… что хотят выделывают, вы даже представить не можете себе всей этой срамоты, позора всего, бессилья. – Не оборачиваясь говорил, глуховатым голосом, руки сцепив за спиной. – Ах, как унижать умеют – еще лучше, чем обманывать. Хотя и обманы-то больше на силе с наглостью построены, на приемчиках старых, чем на превосходстве умственном. И все это при абсолютной, можно точно сказать, продажности верхов, элиты сраной нашей, за выраженье простите. Мечта одна у нее вырисовывается: навороваться под завязку – и туда, на Запад, там натурализоваться. Чуть ли не в элиту тамошнюю встроиться… да кто их примет, полудурков?! Там своих воров хватает, и уж куда крупней, в масштабах мировых. А нам вот оставайся тут. Вот и учись, как… в сорок первом. Нет, стократ прав Александр Васильевич был: много неудобств спасаться бегством… Да-да, Суворов, – покивал он, обернувшись; и подошел, руку неожиданно положил на плечо Базанову, придержал его, дернувшегося было встать. – Врозь не устоять нам, Иван свет Егорович, да и бежать некуда… ну, куда от себя? Собираться, оборону выстраивать, времени нам немного отпущено. Успеть надобно.

– Что и делаем, – с будничностью подчеркнутой отозвался он, подтвердил и взглядом, пафос тут был бы совсем уж ни к чему. Не в первый раз предлагался ему этим человеком союз, теперь уж более тесный, – от какого отказаться невозможно потому, хотя бы, что необходим он был и газете самой, делу; да и другого, в чем-либо сомнительного, Воротынцев и не предложил бы, не из тех. Вопрос лишь в том, верить ли ему и насколько верить. Впрочем, и тут выбора, считай, не оставалось, неверие ничего не давало ни Базанову самому, ни делу его, ничего не гарантировало. Что ж, будем верить – с известными себе оговорками, на слова-то, как еще отец говаривал, мы все горазды. А вот что у него с Мизгирем и какой такой идейной масти кошка меж ними пробежала… Идейной именно, по всем приметам и подсказкам, и всякие там личные симпатии-антипатии и залоги приятельства старого здесь не много значат. Хотя и не без оных тоже, отношения лишь усложняющих. И не ирония даже, нет, но тончайшее это, даже в чем-то аристократическое, пожалуй, к парадоксалисту презрение – показалось, нет? Не показалось, дергается и Мизгирь.

– Ну, так есть кто там, в соборе этом? Из дельных, понадежней, да и молчать чтобы умел… Не сведете?

– Есть, пожалуй… Поселянин, однокашник мой – и, не удивляйтесь, председатель колхоза. Но серьезен во всем, в знаниях тоже.

– Вон оно как?! – И мгновенно оценил: – Интер-ресная рекомендация… а почему-то верю! Пуд соли-то съели наверняка?

– Да поедено… Кстати, он у себя – тут, недалече сравнительно, тоже взялся церковь отстроить, с тем же Гашниковым, архитектором, – кивнул Базанов на бумаги. Что еще было сказать? – Член правления соборного, свою линию имеет и гнет. Хозяйство на плаву держит. Ну, резковат в обращении, может… трепа не любит. А кругозор нешуточный.

– Даже так? Совсем интересно стало! А то эти вечные кандидаты теоретических наук… Ладно, обменяемся человечками, Ничипорыч тоже не сказать чтобы пряник… Ваш – он, как я понимаю, в городе часто бывает? Дайте мой телефон ему, и пусть не сочтет за труд, позвонит. На нем хозяйство, а я ведь и расхрабриться могу, кредитнуть взаимоприемлемо… Даже на это заурядное дело ныне храбрость нужна, – пожаловался он в манере своеобычной, врозь ладонями дернув, – и какое там, к чертям, развитие, инвестиции, какая с ростовщиками реструктуризация долгов, когда слово это верховный наш дебил и выговорить-то даже не может?! Докатились мы до позорища – дальше некуда…

– Дальше? Я так думаю, что вся перестройка с реформами – это лишь последняя стадия застоя, если по-газетному сказать. В зоологический период истории российской влезаем… нет, вползли уже. Об этом, между прочим, и соборяне в споре: далеко ль до упора и скоро, нет ли народ до него дойдет… И никто не знает, где он, упор. Нет, Леонид Владленович, не скоро дождемся, по настроенью общему если судить, по интуиции…

– Разве? А девяносто третий?

– Ну, был сброс эмоций – спровоцированный. Причем плановый, похоже, под контролем полным. Пену эмоциональную сбросили… как с варева кухарка пену снимает шумовкой, так и тут. Сверху; а под ней как варилось, так и варится.

– Н-ну, может, и не совсем… Но похоже.

– Вообще, проблема упора этого, предела – она ложна, по-моему. – Раздраженье хозяина и его заразило, наконец, не хотелось и справляться с ним. – Вот, мол, дойдем – тогда покажем!.. Его может вовсе не наступить, при нашем-то терпенье стадном… в быдлость уйдет весь протест, как в песок, в обыванье – в первый раз, что ли?! Особенно если по наклонной возьмутся спускать-опускать, чтоб не шибко круто. А дело к тому идет, про стабильность загугнили. Тупые, а вероятность бунта за них есть кому просчитывать – на Потомаке…

– Положим, нас-то этим не обмануть. Но и нам он, бунт, категорически не нужен! – говорил, ходил от стола к камину с вычурными грифонами, резко перед ним поворачиваясь, искоса поглядывал на него Воротынцев. – Нежелателен со всех точек зрения! Знаем, проходили: пока чернь магазины да склады грабить будет, громить – власть очередные придурки перехватят… А жертвы, кровь, а гражданскую затеют?! Довольно, пора уж и умом брать, эволюцией умной – что, неужто и не хватит нас на это?! Элиту свою, наконец, выстроить, преемственность наладить, ротацию. И вопрос вопросов здесь – как в ней совместить интерес личный с интересом национальным, державным? Как соблазны Запада преодолеть? – И остановился, на каминные часы взглядом наткнувшись. – Но мы еще поговорим, будет время. И не в "Охотничьем", а в кругу своем, без… нигилизма ненужного. Без доброжелателей. По человечку нам круг свой собирать надобно, по человечку.

– Чего-чего, а доброжелателей…

– Вот именно, – недобро посмеялся тот. – И чем они ближе, заметьте себе, тем доброжелательней…