Текст книги "Заполье"

31

Воротынцев прилетал вечерним рейсом только сегодня, в понедельник, и заседание правления было, разумеется, перенесено на день следующий, это сообщил Народецкий, сам позвонил. И, конечно, не выполнил, сорвал задание Левин, что совсем уж редко с ним бывало, сославшись на то, что никак не мог по телефону застать Абросимова на месте, чтобы договориться о встрече, секретарше надоел до чертиков… А вот это мы и проверить можем, холодно поглядывал на него Иван, продолжая планерку утреннюю; в ночь на вторник газета должна выйти, как раз к заседанию, на полдень назначенного, и в ней будет не очень-то большая, но емкая статья Сечовика о прорывных, коммерчески весьма выгодных проектах завода точной аппаратуры, уже заключившего, как оказалось, несколько контрактов на поставку оборудования своего, с Минобороны особенно…

– Начало статьи на первую полосу вынеси, – велел он Левину и увидел, как обострилось сразу в злости лицо его, сузились, под бровки ушли глаза. – Абросимова с тебя снимаю, и без того тут дел хватит тебе.

– Полосу переверстывать?! Такая удачная вышла, с фоткой плаката этого – и похвальбу на нее производственную?! – угрюмо возмутился тот. – Приехали… А репортаж с митинга куда?

– Тоже начало дашь, под фото, а остальное на вторую-третью… Перемонтируешь, – упредил он, ладонью о стол утвердил, – время есть. Освобождаю и от типографии, пусть Николай ею займется. – Не хватало только, чтобы он еще и выход тиража тормознул; нет уж, газета на заседании должна перед каждым правленцем лежать. И переверстку не мешало подстраховать, чтоб ненароком компьютер не "завис" насмерть, наверняка же знает, какую кнопку ткнуть… – Оля, посиди, покумекай вместе с Дмитрием Борисовичем, как получше материалы переместить; покажете потом. А ты, Николай, загляни сейчас ко мне…

Карманову заданье одно: быть в типографии до конца, вывезти тираж, полсотни забросить в офис Воротынцева, у секретарши оставить. Если же кто-то со стороны попытается тормознуть откатку тиража, а такое вполне можно ожидать, то сразу же дать знать, а самому с типографщиками договариваться, доплачивать не жалея… нет, ты понял?! Николай по обыкновению пожал широченными плечами, что означало пониманье его и готовность, но что-то неладное почуял, кивком особым подтвердил.

К Абросимову приватно послал Михаила Никифоровича, пусть обновит знакомство, интервью возьмет, заодно и узнает, так ли недоступен был тот в конце недели прошлой… и уж не мелочами ли занимаешься, перестраховкой? Нет, мелочей здесь не будет, судя по всему, слишком уж серьезным рылом оборачивается к нему ситуация, и надо все собирать, всю не ахти какую информацию, упредить все возможные подвохи и препоны. И не позвонить ли вечером попозже Воротынцеву, дело ведь того стоит? Позвонить, это он уже решил тоже.

После обеда вышли на связь из администрации губернской, сухо предложили быть к пяти часам на пресс-конференции замгубернатора по социалке и культуре. Наверняка оправдываться будет по полугодовой так называемой задержке зарплат и отпускных учителям и врачам, поскольку до "голодных маршей" дело уже дошло… что ж, голодайте, бейте в кастрюли, если ни на что другое не способны, даже и на забастовку хоть сколько-нибудь массовую, объединенную. Неделю назад пришел такой марш из двух десятков учителей одного райцентра к "серому дому" на митинг, как раз в выходной, так ведь разве что столько же вышло из тысяч учителей городских поддержать их, присоединиться, милиции больше было с репортерами, чем самих митингующих…

И вот задавались вопросом: или уж и вправду все поколенье такое наше – вялое, расслабленное, жертва излишней опеки, патернализма советского? Как недоделанные, ни на что решительное не способны, на злость настоящую даже… ох уж эта расслабуха русская, дорого она будет стоить нам.

Бродила в просторном фойе конференц-зала, сыто перекликалась "четвертая власть", ждала нетерпеливо, когда вторая, кажись, по счету впустит в стойло и даст знак говорить, как Шахерезаде, дозволенные речи. Иван пооглядывался, не с кем и перемолвиться стало, подошел к Ауслендеру, высокому, элегантному, что-то уже черкающему в блокноте. Анатолий слыл человеком веселым, в обществе всегда желательным, приятельствовал со всеми без разбору, кажется, но как-то естественно это у него получалось, без особой натяжки, рекомендовался "евреем как таковым" и всем стилям общения предпочитал ненавязчивую иронию. А совсем недавно стал заместителем Светки-просветительницы, какая нацелилась уже, говорили, прыгнуть своими ножками-бутылками прямо в администрацию; значит, сим определилось теперь, кому экс-комсомольскую шлюшку передать, кому завещана эта потасканная донельзя газетка…

– А-а, злюки… – усмехнулся дружелюбно Ауслендер, руку подавая. – Не надоело еще собачиться?

– С волками жить – как не собачиться? Это вы подвываете…

– Есть грешок, – легко согласился тот. – Но, по-моему, не из смертных. А знаете, мне это тоже что-то поднадоело. Обрыдло, тявкнуть хочется. Укусить – ну, не за ногу, а хотя бы за штанину для начала…

– А что, здоровое желание, – посмеялся Иван, – вполне собачье. Главное, пинков не бояться…

Поболтали так, и Базанов, вспомнив, поинтересовался между всяким прочим: авторы, дескать, какие-то странные у вас проскакивают, разношерстные совершенно… что за публика бывает у вас? Владимир, который Мизгирь, появляется?

– Да так, возникает иногда… Странный тип.

– Не из ваших? – переспросил спроста Иван. – Не из…

– Не-е, у нас таких, – сказал Анатолий, сообщнически ухмыляясь, – в кагале нет.

– А кагал, стало быть, есть?

– И кагала нету.

Засмеялись оба, а тут двери конференц-зала открыли и полупочтительно пригласили.

– Пожалте в загон, – хмыкнул недобро Базанов, – на трепанацию…

– Черепушки? Или на треп? Да с нашим удовольствием!..

За штанину Ауслендер цапнул: насколько известно, задержка зарплат нынешней номенклатуры не превышает полумесяца; и как это, дескать, коррелируется с полугодовой у изгоев нашего… нет, извините, вашего бюджета? Единогласно и общепринято прозванный Хомяком бывший инструктор обкома сначала решительно отвел сам кощунственный в применении к демократии термин "номенклатура": "это не к нам – к капээсэс, мы выстраиваем властную вертикаль совсем на иных началах и принципах", и последнее было конечно же сущей правдой, хотя слово "принципы" в его устах несколько резало слух; "и потом, ну, сколько у нас в этой самой вертикали – и сколько в огромной бюджетной сфере целиком, какую мы тащим на себе? Меж тем потеря управления гораздо дороже обходится, чем потери при недостатке исполнения в низах, это надо понимать и соизмерять. Неважная собираемость налогов – вот корень этого зла!.."

И все понимающе завздыхали, зашевелились, а кто-то и покивал: вытяни их, налоги, когда увиливают всяко, не хотят платить… Культурки капиталистической не хватает пока, ответственности перед обществом и государством, в особливости у монстров социндустрии. Не только кивали, разумеется, но и писали подобное, печатным словом просвещали полупочтенную, опять же, публику.

Пришлось спросить, а как тогда сообразуются клинический недобор налогов и скандальное изгнание руководителя областной налоговой службы Ревякина, посягнувшего на пересчет доходов всем известной структуры под названьем "Квадрига"? При огромной декларируемой нехватке средств на все, на зарплату бюджетникам прежде всего, в эту аферу – а так это квалифицировано нашей и двумя центральными газетами – вбуханы огромные же областные средства в строительство завода мусороперерабатывающего. В итоге вместо завода лишь расчищенная бульдозерами еще год с лишним назад площадка под городом, гигантская свалка как дымила, так и дымит, гадя и заражая все вокруг на километры, а оправданный, все-таки восстановленный судом в правах и должности честный налоговик полгода уже как ходит безработным, не допускается в кабинет свой… Где "Квадрига", с кем попилила башли, куда ускакала с нашими потными, трудовыми? Почему заблокирована, по сути, всем этим полномочная работа налоговой инспекции, которой негласно определены целые зоны неприкасаемости, куда она и носа сунуть теперь не смеет? И ведь знают уже инспектора, где чьи вотчины, на каких началах и принципах им дадут от ворот поворот…

Некий то ли гул, то ли ропот в зале возник, не поймешь сразу – осуждающий ли, одобрительный: осведомлены были, что как раз Хомяк-то и крышует одну из таких зон. "Это – не ко мне, гражданин Базанов, не по специфике моей; и попрошу не передергивать мои слова… – Нет, выдержке не надо было его учить, не гляди, что невелик, мешочки защечные отвесил, тюха тюхой. – На то есть и федеральная налоговая структура, и финансовые органы…" – "Считаю, что на вопрос мой не ответили. А за комплимент – что ж, благодарствую". – "За гражданина? – шепнул, давясь смешком, Анатолий. – Так он совсем же другое же имел ввиду…" Да уж верно, усмехнулся и Базанов, скорей кутузкой у нас это слово попахивает, чем похвалой.

Но уже и не странной оказалась реакция коллег на реплику его – недовольной, заоглядывались опять, кто недоуменно, а больше с пренебреженьем деланным, явной уже неприязнью к выскочке вечному… ну, в чем же дело, выскакивайте и вы. Или на "гражданина" позавидовали? Так это ведь тоже никому не заказано, будьте.

Не хотят, накладно. Да и муторно, признайся себе в который раз, как всякому отверженному в стаде, и одиноко, когда б не собранная тобой по человеку кучешка своих, в какой можно хоть на час-другой отогреться, отойти от мерзкого холода жизни, даже расслабиться… хоть на минуту, а надо, иначе лопнет к черту пружина некая становая, и уж сам за себя отвечать не сможешь, не соберешь себя. Как там ребята поют: "мы на родине в плену…" Это они правы, ребятишки, у всяких тварей в плену – и у своей тоски по ней, родине, свободной и счастливой, насколько возможно бы в невразумленной изначала жизни этой, во всех гнусностях ее…

В редакцию возвращался в дурноте полумыслей этих, раздраженьи глухом, безвыходном все ускоряя шаг – и будто обопнулся обо что, чуть не упал, так дыхалку перехватило ему, краснотой залило все поле зрения, показалось на миг – ослеп… Качнулся, устоял, попытался вдохнуть, но не получилось с первого раза, будто его не стало вдруг, воздуха… еще одна напасть – откуда? В поликлинику надо, обязательно, что-то вообще неладное с ним творится, нездоров же, по утрам не раздышишься, и первые сигареты – мученье, кашлем забивается. С бабой – и с той оплошал… Видно, все до кучи, с озлобленьем думал он, привалившись боком к железной будке "комка" какого-то подвернувшегося; и ненавидел жизнь эту, свою и всех вокруг, в припадках каких-то изуверских себя калечащую, самое себя изводящую в поползновениях едва ль не суицидальных, слепую и мало сказать – неумную…

Но, может, не столько с нею творится, она-то всегда было, считай, ломанная и внутренне страшная, сколько с ним самим? Напряги, срывы эти то и дело, авралы газетные с раздраем семейным пополам, все на нервах и в цейтноте клинящем – и так два почти года, а роздыху и недели не наберется… Надорвался малость, носопырка оказалась слаба? Слаба, не одну рубашонку попортил когда-то. Дрались в мальчишках частенько, и все дружки-сопернички знали, что если дашь удачно Ваньке в нос, то кровь-то будет. Другое дело, что как-то вот не боялся он этой своей крови, наоборот, – злел до крайности, только тогда для него и начиналась драка, когда другие готовы были уже считать законченной ее… Забывался вздор какой-нибудь, причиной послуживший, он получал право на злость настоящую – за боль и стыд, за окровяненную рубашку и выволочку материну предстоящую, и мало у кого тогда оставалась охота драчку с ним продолжать, в крови его гваздаться тоже…

Носопырка, она ж и психика, и где она слаба, где сильна?

У коллег-то его по печатным знакам уж наверняка не раскровянится, крепкомордый их цинизм всякое видал, таким все – божья роса… ну, не всем, может, но в массе, толпе тепло-хладной своей. Выходило, что и тут злей надо быть, только злость и прибавит сил, больше негде их было искать, взять. А не сомнительно ли право это, на правоте личной, сугубо внутренней построенное? Не сомнительно, наше дело правое.

В редакции ждал его Сечовик, вернувшийся от Абросимова и уже дописывавший интервью, гоняя диктофончик японский:

– Вот, послушайте: общий контракт, он подтвердил, на поставки заводу у них заключен, и это уже после акционирования. Друг в друге уверены… ну, что еще надо?!

– Ни-че-го. Отпишете – копию мне сделайте сразу, пожалуйста. И в номер очередной сдавайте. Ну а как там Левин домогался, не узнавали?

– А никак, секретарша говорит. Один раз всего позвонил, назвался, я и сказала, мол, что в цеху Вячеслав Алексеич, через минут пятнадцать-двадцать будет, перезвоните. И больше не изволил беспокоить, так сказать.

– Н-да-с… Как иногда, оказывается, просто все – при всех-то сложностях…

– Все тут мнимо – и сложность, и простота. Он все вокруг себя в мнимость превращает, в фикции мертвые, этот… – с полуоборота завелся Сечовик, и не о Левине, конечно, была речь. – Все координаты сбивает, до каких дотягивается. Диалектикой извращенной как фомкой орудует, мозги взламывает… видел, успел насмотреться. И не диалектика никакая это – говно разжиженное, глаза залепить!..

– Ну, газету-то мнимостью не назовешь…

– Назвать не назовешь – а на деле? – остро глянул тот и сразу же отвел глаза, сам несколько смутившись, кажется, резкостью своею. – Оно ждать не любит…

– Всякому делу идея прежде нужна.

– Вы ведь агроном, я знаю… ну, по образованию? Так вот: мелко мы пашем, не на всю глубину коллективного сознательного, бессознательного в особенности. Ну, политическое там, социальное, культурное тоже – на вершок, от силы на два. А надо бы на весь сошник, в подсознание бессонное… да, это мы спим, но не оно. Все помнит оно, знает, чувствует, и это там совесть человеческая живет, там гнездится предчувствие вышнего, неисследимого в благой безбрежности своей…

– Минующего нас, недостойных. Пренебрегающего, это если мягко сказать. В религиозное значит, грубо говоря?

– Да. Но ведь не даст упырь этот. Да и сами-то вы не совсем готовы.

– Вместе с Леонидом Владленычем…

– В чем и печаль моя. А чуть упустите, он и газетку наизнанку вывернет, чертовой стороной… ну, это я так, заговариваюсь, не обращаете внимания. Всякое мерещится в мерзкой мути нынешней, инфернальной…

А упустить нельзя, это он прав.

Вечером, в десятом часу уже, решился, набрал домашний номер Воротынцева. Ответил женский, глухой и усталый какой-то голос – жена, должно быть, – и он назвался, спросил. "В командировке он, должны бы знать"… – вовсе уж устало сказала, безнадежно вздохнула она, Иван только и успел, что извиниться еще раз, как трубку положили. Драма семейная, более чем знакомая? Более чем…

И тут же позвонил Карманов – из типографии и, как можно было сразу понять, изрядно принявший на грудь:

– Слушай, набирал же тебя и туда, и сюда, а ты…

– Был я – и там, и сям… Как с тиражом?

– Докатываем. Слушай, как ты догадался? Было. Прихожу – а нашу, по графику, линию печатную тово… на срочный заказ какой-то. Строжайше от начальства, понимаешь?! Я туда, сюда, тык-мык – не прохонже. Я в цех соседний тогда, а там смена шаляй-валяй, груши околачивают мужики. Катнете, говорю? А че бы и нет, говорят. Начальство смылось уже, ну я и… поставил. Нет, ну как догадался?

– Тут догадаешься… – только и сказал он. – Ладно, молодцом. Полсотни с собой захвати, в редакцию, остальное утром вывезем, само собой, как всегда.

Наутро уже и Федору Палычу не дали вывезти тираж: разборки, дескать, там какие-то с рабочими, начальнички орут, нервные, накладные не подписывают… Ну и дьявол с ними, с легким сердцем сказал он шоферу, к вечеру заедешь – отдадут, никуда-то не денутся; а пачку к Воротынцеву успел от Николая завезти? Вот и ладно, отдыхай пока…

С Воротынцевым и утром поздним не удалось связаться – по городу в разъездах, известила Елизавета, но даже и не сказал, когда будет; к заседанию, наверное. Пришлось звонить Народецкому, переслав ему заодно по факсу интервью с Абросимовым. Тот успокоил: встречались, полностью в курс Леонид Владленович введен им, копию статьи ему Елизавета Васильевна передала, а тут как раз и газету подвезли… нет, оперативно сработали вы и весьма кстати, улика веская. И возымеет, будьте уверены.

Что возымеет, он не сказал, и теперь можно было передохнуть, наконец, и текучкой заняться… милое дело – текучка газетная обыкновенная, без всяких таких решений уже решенного; как ни надоело, а привык, вжился же. Утри, как бывало когда-то, сопатку и займись своим, сказать правду, нелюбимым делом; и другого у тебя, похоже, не будет уже.

Очередной номер складывался тоже, материалы подпирали друг друга, дополняли, выстраивались в единое – нет, Михаил Никифорыч, никак не пустое наше слово, пусть на два вершка, а пашет, скородит, иначе и вовсе слежится эта самая почва народная, зачерствеет до быдлости, сорняком позахватится, забьется. Без слова никакого дела не бывает, даже и у старцев-аскетов безмолвствующих хоть два их в молитве Иисусовой, а есть. Ну а глубже – как, даже если и захочешь? Не газетное дело это, все те "сошники" поломаешь…

И, легок на помине, Сечовик стремительно вошел, злорадно как-то раздраженный, газету перед ним положил, ладонью прихлопнул:

– Вот-с, полюбуйтесь на союзничков!.. По дороге сюда купил свежачок, только что вышла… чем, думаю, дышат? А они… Нет, вы посмотрите – в "подвале", да!

Иван по шрифтам и самой верстке сразу узнал родимую некогда "партянку"; а внизу статья "Прихватизаторы" в действии!" – того самого Надеждина. К ней добавлен был короткий, но злой комментарий редакционный уже в адрес недальновидных заправил концерна…

– Опоздали, – пренебрежительно сказал он, в сторону отодвинул газету, – выстрел-то холостой уже… что ж, тоже впишем в актив. Но вот кто это протащил там? И почему б опроверженье туда не послать, а? Поговорите с Абросимовым.

– Позвоню. А это – Левин, кому еще… Но какая контра под боком!

– Пусть они так и думают, что под боком. И подольше.

Нет, сказал он себе, они так уже не думают, не обольщайся. Все понял Левин, и еще больше и четче поймет хозяин его, в открытую дело пошло, считай. И неважно уже, кто Неяскину в зубах принес статейку эту, хотя… На часы глянул: время к обеденному подходило, почему бы не перекусить. Столовка в редакционном здании "партянки" была неплохой и до сих пор сравнительно дешевой, он порой заглядывал туда. И не позвать ли пообедать вместе старика Романыча, с незапамятных времен отделом корреспонденций и писем заправлявшего, все и обо всем знающего в редакции и к нему, Базанову, всегда некие симпатии питавшего? А вот и позовем, позвоним, у старика как раз "адмиральский час" назрел, повыспросить не мешает.

В очереди на раздаче Иван без лишних слов прихватил на свой поднос пару пустых стаканов, и Романыч сразу как-то подобрался сухим телом, согбенные в чернильных еще трудах плечи расправил, оживел, заиграл глазами – ни дать ни взять старый боевой конь, по литштампу затертому, при звуках боевой же трубы:

– Стало быть, Хомяк тебя в гражданское достоинство произвел, говоришь?

– Ну. Кандидатом на цугундер.

– Ох, гляди! Он опасней, чем ты думаешь.

– Да все мы… опасные, особенно когда в угол загонят. Хотя как сказать… Ревякин, налоговик тот, так ведь и не согласился интервью нам дать. Ну, и без этого долбанем еще разок.

– А он что, дурной – тебе давать?! – искренне изумился Романыч, все морщины свои собрал на покатом лбу, до залысин, седин изжелтевших. – Ему тогда пиши пропало, возврата уж точно не будет. А так еще по инстанциям ходит, надеется…

За столиком самым дальним Иван достал прикупленную по дороге четвертинку, налил ему побольше, а себе разве что для аппетита – знал давно, что старик мудро не протестует, видя неравенство подобное, вопиющее.

– Что это вы за прихватизаторов вдруг взялись? Ведь так и "обратку" получить недолго, как на зоне говорят. Сынок-то Неяскин, слышно, чуть не все ваучеры по типографскому комплексу скупил, сгреб…

– А-а, заметил "подвальную"… – Романыч больше помешивал солянку, чем ел, с усмешкой поглядывал. – В портмоне сынка не заглядывал, подтвердить не могу.

– Да это я так, к слову, с союзниками не воюем. И кто вам, интересно, эту писулю подкинул?

– Что, задело? Знаю, по вашему ведомству пришлось… по спонсорам, вроде того. Так нам она тоже хлопот наделала, номер-то в печать уж подписан был… Нет, что-то никак нейдет мне хлебово это – огурцы какие-то, черт-те что…

Намек понят был, принялись за второе. Старый газетный уж, всякое изведавший в родном редакционном серпентарии, Романыч счел нужным еще раз остеречь:

– Ты в лоб-то на них ходи, он у них бронированный. Лучше сбочку, да в больное. И что теперь слово журналистское, сам посуди? Это раньше оно всех на уши ставило; а сейчас – инфляция на все, на него тоже… что хочешь мели, Емеля, твоя неделя. А со статьей… Сам Борис приказал – с подачи черношляпника, так я знаю.

– Кого-кого?

– Да ходит тут один к нему, чуть не с андроповских времен… Правда, крайне редко, Мила говорит, и безо всякого спросу, кивнет – и в кабинет сразу. Я-то его пару-тройку раз видел всего – низенький, в бородке какой-то и одет так… Подумаешь, что с помойки.

– Мизгирь по фамилии?

– Что-то вроде того… ну да, он самый. Новобранова знаешь, конечно, Игоря?

– Это который секретарь писательский? Само собой, как не знать.

– Ну, так они однокашники, кажется, с этим… Что-то о нем рассказывал, но уж давно, не помню. Этакий инкогнито, и что уж против ваших заимел…

– Вместе с Борисом Евсеичем, заметьте, если по комментарию судить.

– Ну, о начальстве я, сам знаешь, не распространяюсь…

Потому и в долгожителях редакционных, знаем. Но, выходит, неосмотрительно врал Владимир Георгиевич, что вовсе незнаком с главредом "партянки"! И не от него только – ото всех держал в тайне эту связь, от Воротынцева, вполне возможно, тоже… связь противоестественную, иначе и не назовешь, бонзы партийного и бродячего по тем временам нигилиста по призванию. Людмилу Германовну, секретаршу Неяскина, спросить бы, но и к той никаким колобком не подкатиться, секреты шефа бережет пуще Романыча, долгожительница тоже. Удивляло и другое: ну, что он добьется статейкой в газете, за которой нет обкома капээсэс? Или все-таки действенно это на каких-то правленцев? Не исключено; да и в самой-то администрации губернской их никак не меньше половины, обкомовцев вчерашних, если не все две трети… посчитать, да, и распубликовать, то-то хаю будет. В какой там ни бронированный, а в лобешник – власть из руки левой бесстыже в ультраправую переложившим… Нет, голод на всякие такие темы никак уж газете не грозил, скорее наоборот, – не успеть, не охватить всех кощунств и непотребства, что на родимой некогда, а теперь враз почужавшей будто сторонке творятся…

Но и все, через третьи лица узнанное в два последних дня, было уже только подробностями, не больше того, и оставалось ждать – определенья судьбы своей завтрашней ждать, ни много ни мало, это понимал он теперь ясней некуда, да и судьбы дела самого. А без дела он кто? Никто – ни в чужих глазах, ни в своих.

И заторопился назад, к телефону – не спеша, помня вчерашнее торопыжество свое, так неладно обернувшееся, и зная, что раньше пяти пополудни Народецкий вряд ли позвонит. Не заходя даже в общую комнату, предупредил Лилю и, запершись в кабинете, прилег на диванчик, истомленный некой слабостью внутренней, физической, и дурными, никак себя не обозначающими предчувствиями… не верь, не торопись верить "шепоту звезд", он так же переменчив и лукав, как неизменны в фатальном равнодушии к тебе, к живому всему сами они, звезды.

Снилось невесть что… Он поднимается каким-то лестничным пролетом все выше, ступени ненадежны, шатки и через одну-две зияют прогалами, что-то вроде лесов строительных дощатых, кое-как настланных, а под ними гулкая холодная бездна, и ухватиться толком не за что. Уже их все меньше, досок, все опаснее переступать, цепляясь за какие-то податливые под рукой, плохо закрепленные конструкции, а назад ходу нет – и главное, мучительное: куда он подымается, зачем? Кто его и что гонит в эту страшащую высоту и пустоту, где, кажется, и дышать нечем уже, более того – нечем жить, кроме как борьбой с бессилием своим и страхом, с безнадегой, все и вся обессмысливающей… где смысл, да, и цель? Неужто в самой высоте этой, в гулком, отзывчивом на все пространстве ее и свободе? Но он связан весь боязнью и своими же мышечными и волевыми усилиями удержаться на шатких подмостках, не упасть, он не волен в себе, ибо здесь только одна, но настрого кем-то запрещенная ему свобода падения…

Еще на какую-то ступеньку шаг, на еле держащуюся, он едва не срывается – и дребезг звонка телефонного, заливистого выдергивает его изо сна. В трубке бодрый, с бархатистыми нотками покровительства голос Народецкого: "Что ж, извещаю вас, Иван Егорович, об успехе нашего общего на заседании дела! Да, не без проблем было, надо признать, мнения весьма разделились; так ведь и вопрос из основополагающих. И статья ваша, надо отметить, сыграла оч-чень, я бы сказал, уместную роль в смысле фактического подтверждения нашей линии. Некоторые наши даже назвали ее обличительной, да-да, тогда как опус Надеждина в областной – провокативным… вы в курсе, что все-таки вышел он? И Леонид Владленович просил передать вам сугубую благодарность и надеется, что завтра-послезавтра мы встретимся узким кругом и наметим весьма существенные подвижки к нашему лучшему будущему. Мы ведь желаем и умеем делать лучшее, не так ли?.."

Впору было сказать: дай-то бог. Дай и этому, в совсем-то узенькой прослойке, оптимизму игровому, почти игрушечному что-то все-таки делающих людей – пусть, выигрывая в частном, проигрывают невольно и, сдается, необратимо в общем. Но и никакой бог или сам сатана не даст, если люди-человеки не хотят брать.