Текст книги "Заполье"

27

Очередную коробку книг неся, подымая на четвертый этаж, Иван задохнулся – как-то внезапно и муторно, без предупреждающей задышки. Вернее, была она, и он хотел только дотянуть до ближайшей площадки лестничной, чтобы передохнуть, но не дошел. Ноги мгновенно ослабли, и он сел, скорее даже сполз спиною по крашеной стенке на ступени, не в силах вздохнуть в очередной раз, еле удержав на коленях тяжеленной ставшую картонную коробку… нет, не удержал, зашелся в хрипе и уж больше не видел ничего.

И раз, и другой тряхнул его за плечо подымавшийся следом Карманов, прежде чем Базанов открыл глаза. Николай растерянно, почти испуганно глядел на него, бубнил:

– Нет, ты чего это?! Сказали же – сами стаскаем, а ты там разбирай, наверху… Ч-черт! Ведь уж было раз… Встанешь?

Встану, сказал он себе; и наконец хоть с болью какой-то, но вдохнул поглубже, поднялся на подрагивающих ногах. Второй раз это здесь, на лестничном пролете, хотя в первый-то просто одышка сильная, постоял – она и прошла; но ребята увидели, как он воздух хватал, окоротили было: "Нечего, вон и… бледный какой. Лучше стол накрой-приготовь…" Спустился сумку продуктовую взять, в углу кузова пристроенную, но ее уж, оказывается, подняли в "скворешник" – так вот сразу окрестили ребята, недолго думая, его новое жилье, иного словца не подберешь; и чтобы пустым, к стыду-то хозяйскому, не подыматься, прихватил чертову эту коробку, вроде б и не тяжелую… Закурился в эти месяцы, с разводом-переездом тем же замотался, что еще скажешь.

Было что – если не сказать, то подумать над чем, не впервые уже прихватывала одышка… уж не астматическое ли чего? Все берега этой амброзией, некогда карантинной, заросли, уже и на пустырях городских, на дорожных обочинах везде повылезла, пыльцою зеленой под осень пылить, астмой душит детишек и взрослых, аллергией. А карантинная служба порушена, само собой, лишена каких-либо средств реальных – зарастай, родима сторона… Сечовика послать к аграрникам, пусть повыяснит, цифирь выспросит, распишет, тут не экологические порухи уже, а наоборот, – одичанье земли, заодно на ней и людей, социума. Не то что кашлять – не расчихаемся потом…

Грузовик отпустили, наскоро растолкали вещи и коробки по углам квартирки однокомнатной, для житья пригодной пока, хотя ремонта основательного никак не миновать; и вокруг стола собрались – Слободинский, Ермолин и Николай с подопечным студентом своим, Степановым с физмата, умницей. Никак уж не на радостях собрались, все понимали, но с устатку-то можно, даже нужно.

– Ничего, обживешься…

Формула быта нашего, да и бытия, похоже, тоже. Вот только в чем обживаться – в пустоте своей, в позоре и разоре? Куда как хуже это, чем в запущенной старушечьей квартирке, и дыр не заткнуть, сквозняков, и жизни не перелицевать.

За новостароселье выпили, не бог весть какой кармановский тост, и когда Иван с кухоньки вернулся, еще пару банок вскрыв консервных, друзья-соратники уже спорили, о чем – он сразу и не понял.

– …не он один, а и Линдон Ларуш предрекает, чуть не кричит: пузыри финансовые спекулятивные, причем страшенные. Долговые, страховые-перестраховочные, еще эти… ипотечные. Яма, уже и теоретически не выбраться даже.

– И ты, конечно, думаешь, что они этого не просекают, – утвердительно усмехался, кивал Слободинский, – и алчность клятая им разум помутила. И дядя государственный, который Сэм, ничего-то не видит и не ведает…

– Давай без… Они и есть этот дядя. Алчность – она сама собой. Зачем заводят в яму – вот вопрос. Всю экономику мировую, реальную заводят в тупик, причем по нарастающей прогрессии, арифметической… – Ермолин даже спину выпрямил, что делал редко, вообще-то, лишь когда значимость сказанного подчеркнуть хотел. – А это ж до небес пирамида, дутая… что там какие-то соросы, мавроди, козявки всякие. Бреттон-Вуд торжествует тут, ростовщик мировой! И вор попросту, сверхпаразит: сколько центов стоит стодолларовую бумажку напечатать и какой процент прибыли получается? За нее, бумажку, ведь реальные ценности покупают. Кстати, из евро то же сделать хотят… Скупят все, а потом кинут – всех. Киданут.

– И себя, свое тоже? Ну, если "зелень" обрушат?

– Отнюдь не. Дураков там нема, а вот мошенников… Мировой хотят кризис, переворот устроить, не иначе. Всех опустить, заодно и долг гигантский миру списать с себя, а самим выбраться пораньше. Внутренний новый доллар ввести у себя, заранее приготовившись, уже и названье придумали ему – амеро. Обмен на него у себя, скажем, произвести. И вперед рвануть, пока остальной мир в дерьме барахтается, гораздо выше залезть, чем теперь, – над всеми и во всех отношениях.

– Во как ты размыслил… И кто ж эти злодеи?

– Отвечаю: фэрээс – как верхушка; слышал о такой? Федеральная резервная система, из частных банков в тринадцатом году созданная, которая долларовую зелень штампует. – Ермолин единственный был, кажется, кто сошелся скоро с Сечовиком, и они рылись-копались вместе в справочниках и прессе, разысканьями какими-то занимались, спорили и снова рылись. – Из частных, заметь, а не государственных. И теперь так запутали весь мир, так в бумажки пустые свои замотали-закатали, что уж без катастрофы не вырваться… Экономической и всякой. Тупик, и серой оттуда тянет весьма и весьма…

– Сатаной? Ну, ты заверну-ул! Куда сложней все, и там такие спецы многоходовок работают, такие тончайшие операции прокручивают финансовые…

– Ничего не завернул. Это они завернули мозги – всем и себе тоже. А сложность дела этого, само собой, ложная, как и все у… Да-да, у него.

– Кончай болтать, ребятки, – сказал Карманов. – Водка стынет.

Да, статью большую пишет Михаил Никифорыч, советоваться приходил, и тема, а особенно прогнозы на сей счет интересны, конечно… интересны? Ни до чего что-то сейчас, муторно, и устал от всего, от газеты первой. Уйти, уехать подальше бы от всего и всех – куда? В Заполье – матери на глаза?..

– Вы говорите – тупик? – Худенький, не скажешь, что пятикурсник уже и в аспирантуру первым приглашенный, Степанов отставил пригубленную рюмку, нос почесал, не решив еще, похоже, стоит говорить о том в столь почтенной компании или нет. – У нас в физике тоже такое. Ступор полный, так многие считают.

– О-о, у вас?! – снасмешничал Володя Слободинский – впрочем, довольно добродушно, с приязнью. – Как, даже в вашей, – он с излишком нажал на слово это, – именно вашей физике?!

– Ну, у нас… а что? – несколько сбился Степанов, оглянулся на других. – В квантовой.

– Нет-нет… ничего, Витек! Утешает, что не экономика одна в заднице, не государство наше обширное, а и… Утешил, продолжай!

– Да уж на физику-то мы надеялись… – отвалился от стола Карманов, закурил. – Что, конфуз какой-нибудь очередной вышел?

– Конфуз? Да нет, тут проблема целая, застарелая, с начала века еще. Коротко если, теория относительности – никакая не теория, а гипотеза, не больше того. А в научном смысле – фикция, причем достаточно злостная. – Степанов негромко говорил, твердо уже, руки сцепленные зажав меж колен. – И все затормозила, что могла, всех закабалила…

– Э-э! Ты давай не того… не заговаривайся! – Слободинский даже ладонь остерегающе поднял, глядя подозрительно. – На что замахиваешься, студиоз?!

– На фикцию, столетнюю. И не я… я-то что? Большие ученые, Миткевич с Максимовым, с Цейтлиным еще до войны, а сейчас и Пятницкая, и… Нет, многие. Руководитель дипломной моей тоже, Кулагин, доктор физики. Понимаете, и общая теория относительности, и специальная на десяти постулатах построены – на бездоказательных совершенно. На среднепотолочных. Причем первый постулат – ну, о том, что эфира нет и быть не может, – полностью противоречит десятому… что пространство физическими свойствами обладает. А как пустота, вакуум, без носителей физических, может чем-то физическим обладать? Абстракция голая. И вся эта бодяга на дутом авторитете эйнштейновском держится. На раздутом, как… ну, как финансы эти ваши мировые, я поэтому и решил сказать. А в подпорки потом еще больше постулатов навыдумывали…

– И я что-то такое слышал тоже – и не раз, кстати. – Ермолин, пригорбившись, очень внимательно глядел на паренька – надежды немалые подающего, как со слов институтского знакомца передавал Карманов. – Сомнительного, говорят, более чем достаточно в релятивизме этом…

– Ну, знаешь ли!.. Они кого угодно заморочат, физики-химики эти. Химичат как хотят – формулами своими, а больше словами, терминологией заумной, – взъелся Володя. – Сто лет теорией знаменитой была, столько на ней всякого построили и доказали, разъяснили все, а теперь видите ль… Доказательства – четкие, прямые – где?

– А в самих постулатах – если на них, конечно, прямо глядеть. Криво – ладно бы, но ведь чаще вовсе никак не смотрят, на веру берут. – Степанов спокоен был, в своей тарелке, как говорится, в теме. – Да и вообще, надергал в нее из чужого этот гений дутый… подзанял, так сказать. А хотите, докажу – от обратного?

Глаза его теперь посмеивались – знающе, зорко, вполне-таки по-взрослому… нет, не мальчик уже был – муж.

– Ну-ка, сбрехни…

Это подначка такая в редакции бытовала-гуляла, но Виктор уже знал ее и потому ухом не повел, спросил:

– Неправота себя чем защищает, чаще всего? Да и нападает? Неправотой, неправыми способами… Так вот, в пятидесятых, когда борьба у нас вокруг релятивистских фантазмов опять разгорелась, ба-альшой отряд ученых добился через Цека запрета вообще какой-либо критики теории относительности – в печати научной, везде. Единственно верная и непобедимая, понимаете?! Даже слово "эфир" запретили… Состав отряда перечислить? – И не стал ответа ждать: – Тамм, Иоффе, Фок, ну и Френкель, а затем и Гинзбург, Зельдович и… и Ландау, да. Цека давно нету, а запрет до сих пор висит… Как топор вот здесь – повесим?

Накурили они и вправду с излишком, Иван встал и открыл пошире дверь на балкончик, заваленный всякой старушкиной рухлядью. Кривой переулок частных домишек внизу весь зарос одичавшими кленами, и зрелой, тяжелой листва их была, желтизной уже тронутой, подпаленной поверху, – вот и осень, считай…

– Впервые слышу, – потер озадаченно щеку Ермолин. – И откуда данные сии?

– От Игоря Палыча… ну, шефа моего, Кулагина. Он же сам все запреты прошел, и работы об этом у него есть – неопубликованные, само собой. Но уже прорываются кое-где через цензуру поганую: Ацюковского книги, Акимова… Нет, не удержать теперь, не остановить. – И с полуулыбкой, но твердо сказал, продекламировал почти: – Наше дело правое, релятивизм будет разбит, победа будет за нами. Вот увидите.

– Ишь ты… А взамен чего?

– Есть что, набралось в блокаду… И на Западе дельные физики бунтуют тоже. С энергией термояда почему целых полвека уже не получается ничего? А путь неверный выбрали… ложный, да, тупиковый. Эфиродинамика – вот как революция называться будет. Научная, технологическая, всякая.

– Что, и социальная тоже? – не унимался Слободинский, хотя пылу, может, и посбавил. – Социалку перевернет?

– Скорее всего, возможность есть такая. Тогда ведь и проблема энергетическая окончательно решится, а значит, и продовольственная, экологическая вместе с ней. Если… – И глянул вопросительно на Ермолина, будто тот мог с точностью ответить на все, что ни спроси. – Ну, если, конечно, не сорвут нам все эти… серные, властители зелени. Им-то это не в дугу.

– Сам же человек, то есть, даденное в землю закопает? А что, верю! Дурное дело нехитрое.

– Верь, верь… – негромко сказал Ермолин. Помолчал, понюхал корочку, пожевал. – По вере и воздастся. Да-а, релятивизм – это, похоже, отец постмодерна в науке. Папашка. Да и в политике тоже. Во времена фикций, братцы, живем – массированных, кому-то весьма нужных. Вот и думай, что реальнее… Этим хочешь заняться, значит?

– Уже занялся, вроде, – с некоторым стесненьем проговорил Виктор, опустил глаза. – Дипломную считай что сделал… ну, это так, чтобы тему заявить. Легализовать ее, а то ведь слышать о ней не хотели мэтры наши. Да уж и дальше работаем, с экспериментами… нет, идет дело.

– На очередную полсотню лет? Ладно-ладно, шучу… Валяйте, флаг вам в руки. А нам повседневность эту разгребай… – со вздохом огляделся Володя. – Давай-ка разберем тут кое-что, Иван Егорыч, расставим.

– Нет, я сам – потом, потом…

Вышел на площадку лестничную, их провожая; и Степанов, уже на пролет было спустившийся вслед другим, сказал вдруг: "Идите, не ждите, я забыл тут…" – и повернул назад.

– Иван Егорович, я хотел… Думал: сказать, нет?

– Да зайдем… Что, Вить?

Они присели к столу опять, больше некуда, Степанов без надобности пошарил глазами по неприглядному базановскому имуществу, глянул прямо наконец:

– Да вот дело какое: того типа видел, усатого. Ну, из этих, весной которые меня на точке отделали. Вроде вожака у них был, погань…

– Та-ак… И где?

– А в кафешке подвальной, в Хабаловке. Там их целых три; с ребятами договорились встретиться, а я припоздал, искал – в какой. Ну и в одну заглянул, в другую…

– Так и что, отследил?

– Да на ч-черт он мне, шестерка, – дернуло презреньем лицо его. – В другом дело… Там ваш с ним сидел… ну этот, в шляпе черной. Владимир Григорич, так его вроде?

– Мизгирь?! Подожди… Ты не обознался?

– Да с кем же его спутаешь…

– Нет же, я о том… о вожаке. Точно он?

– Он, кто еще. Вроде и не запомнил особенно-то, а тут как увидел… Теперь не забуду. Я тогда по усам его малость смазал, вот и взяли меня в ноги – катать… И вот думал: говорить вам?

– Еще б не говорить… И когда?

– Видел? Позавчера. А тут Николай Петрович позвонил: переезд, рабсила нужна. Ну и подождать решил… О чем-то толковали они там, ели-пили. Я к стойке повернулся, сок взял. Тип этот, смотрю, шестерит малость… принимает к исполнению, так я понял, а тот ему что-то внушает. О какой-то сумме говорили, и вроде как с ней не получалось у этого, усатого. Не расплачусь, говорит, не я – они ценник вешают… А народу мало было, я и не стал торчать. Тот-то навряд ли помнит, конечно, а вот наш…

– "Наш", "ваш"… – Неужто не обознался паренек этот – с внимательными такими глазами? Нет уж, не обознаешься, когда тебя ногами покатают… – Еще что-то было – детали какие, слова?

– Да нет, они в самом углу сидели. И тихая хоть, а еще музыка была. Я и это-то еле понял.

– Ладно, думать будем. И об этом…

– Никому. Понимаю.

– А вот я не вполне… Давай нальем, что ли, Вить, – для ясности.

Быть не могло никакой ясности – потому хотя бы, что она начисто отрицала бы мутную и, оттого, скверную многосложность существованья. Не могло по самой природе вещей безбожного мира, это одно; да и нужна ль она сейчас ему, ясность?

Не хотелось верить, само собой, что весенний тот погром был не то что с ведома, а прямо подстроен-устроен первым благодетелем газеты самой. Но мало ль что хотелось, а чего не желалось бы, никого об этом здесь не спрашивают; теперь требовал оценки, взвешиванья сам нежелательный, диковатый, на первый взгляд, но факт.

Пусть Мизгирь, с его-то нестеснительным уже, считай, многажды им оговоренным-оправданным приматом средств над целью. Пусть потери погромные – не такие уж, кстати, и большие в денежном исчислении, и Владимир Георгиевич в великой заботе настоял даже внести в акт потери несуществующие с существенными вместе, чтобы сумму покрытия ущерба "подвздуть", по его выражению, а само покушение выставлял средь правленцев концерна "Русь" как самое веское и верное доказательство того, что "газета работает"… Но ведь и результат есть, с лихвой покрывающий, если на то пошло, все мыслимые убытки, тираж подписки на тринадцать почти тысяч взлетел за второе полугодье, и что немаловажно – в районах, в провинциях провинции подписка пошла… И пусть с оговорками известными, но прав Мизгирь?

А почему бы и нет? Осточертело правильным идиотом слыть, быть, неправильных пугать и злобить одновременно, к жестким правилам игры, нам с издевкой навязанным, еще и свои добавлять, по рукам и ногам нас вяжущие порой, а к ним в довесок и рефлексии обессиливающие – по всякому пустяку подчас… Почему не только силой на силу отвечать, но и коварством на коварство, а на жестокость – жестокостью еще большей, с десятикратной гарантией уничтоженья, выжигания всей мрази этой?! Она твоему народу не то что жить – дышать не дает сегодня, она и всякое завтра сводит на нет ему, в ничто, грабя и гробя все, конвертируя и за бугор перегоняя, у злейших врагов наших в подручных… и кто это оспорит? Никто. А раз так, то и…

Мутило от ненависти собственной своей и безнадеги, еще и от выпитого, наверное, тоже, он это сознавал, но и не пытался даже осаживать себя. Погром этот – мелочь, в любом случае, будь он хоть чей, и не факт, кстати, что одни и те же были и на точке Степанова, где газету продавали, и в редакции – хотя направлялись-то конечно же одной рукой… одной, да, но и не факт еще, что Мизгирем. В отковку попавший студент Степанов мог ошибиться, а мог и нет, не важно; а важно, что попал, и ненависть, на правоте нашей утвержденная, в нем жить будет и жить, зреть, ближним и дальним передаваясь, в них отзываясь, и плод свой – как лекарство горчайшее, но и целящее, – рано или поздно принесет. Спасительная, и больше ничего нас здесь не спасет, не защитит от мерзости человеческой. Прав, ох как прав Поселянин: в отковку надо русское железо опять – в безжалостную, чтобы вся ржа эта пораженческая, окалина равнодушья повыбилась, послетела, иначе и жалеть нечего будет, не останется…

Ну, пусть даже и парадоксалист… да черт-то с ним! Куда сложней в сшибку между ним и Воротынцевым не угодить, но и это разрешимо, в конце концов, не фатально. Что непоправимо было, так это свое, теперь уж утерянное, и с этим, потерянным, надо было как-то жить… нет, сожительствовать с нею, тоской, подневольно терпя, изживая, пережигая в себе и себя.

Огляделся опять, в который раз и с отвращеньем оглянулся на барахло сваленное, на голые стены в дешевых пожухших, понизу обшарпанных обоях и убогое старье мебельное; к балконной двери, отпиннув одну коробку, другую, прошел, будто что иное, утешительное ожидая увидеть там, внизу, кроме разномастной и беспорядочной застройки частной, пропыленных кленов… Не жди, ничего пока не будет, кроме этой тоски.

Оставаться здесь, сейчас нельзя было, непереносимо. По битому, падавшему у старушки не раз, видно, изолентой перемотанному телефону стал набирать Алевтине – на работу сначала, потом на квартирный. Дома оказалась, возрадовалась: "Переехал, наконец?! Поздравляю, разделался! Приезжай!.." Поздравляет она.

28

Уходя, пересилил себя, подумал все-таки: лучше сразу взяться, навести тут порядок какой-никакой, заодно бы и в себе, иначе вовсе съедят его стены, обои эти… полумысли съедят, получувства, в каких вязнет он сейчас, не в силах выбраться хоть к чему-то осмысленному на год-другой вперед. Как, скажи, отсеклось у жизни его все то, что грядущим зовется, что так в надежды расписные рядилось, ждалось когда-то – уже и не упомнить когда. Только и осталось на самое ближнее, подножное… да, ребят опять позвать в выходные, обои поклеить свежие, мебелишку растолкать по углам, дальше этого не идут, противятся идти мысли. И картину сюда переселить бы, что ли, «Жито» свешниковское – теперь уж из своего редакционного кабинета. Рожь, жито – от слова «жить» наверняка; и пусть без будущего, пусть этим пока, сегодняшним, жить. Перетерпеть его, безвременье, перемочь.

Забрать от себя картину, ею же подаренную, настояла летом сама Аля: "Не то что надоела, нет, но… Неуютная, знаешь. Как дыра в стене какая, откуда сквозняком тащит. – И плечиками передернула: – Не картина, а… прореха, вот именно. Ну, поле там, небо – и все?.. Нет, натюрморты предпочитаю, изящное что-нибудь, гармонизирующее. Камерное, уютное. Или загадку интеллектуальную, вроде того же Сальвадора Дали… Ну если некуда, то пусть в кабинете у тебя висит…" Где нужна была прореха, на волю некий выход, так это в "скворешнике" его теперь.

И задышка эта нехорошая, неладная – откуда? Шел быстро, самой ходьбой отвлекая себя от всего, от спертости какой-то внутренней, не помогала и водка; и опять почувствовал ее… да, приближенье ее, одышки, сбавил ход. Этого не хватало еще.

Встретила не то что радостно, нет – воодушевленно, видя же, но как бы и внимания не обращая на все смутное в нем, смурное, бодрила себя и его:

– Отметить надо! – И метала из холодильника на стол разность всякую, в ближайшей кулинарии закупленную. – В бар загляни, выбери… да, "Теннесси" там свеженький, раздобыла, сюда его! И трюфели, и… Рыба же была тут, ведь помню же… ах, вот она!

Нет, в любовницы Алевтина не то что годилась – предназначена была, иногда казалось; а вот каков любовник из него? Неважнецкий, прямо-то сказать, пожалуй что и скучный, чем угодно огруженный, только не связью их, пунктиром и по периферии всех дел, и уж не заботами об удовольствиях связи этой. Непонятным было б и терпенье подруги, если бы не виды ее на него, каких она, впрочем, не очень-то и скрывала.

– …Ну, не можется мне что-то… прости. Устал, как…

Она откинулась на подушку, замерла – на долгие, показалось, мгновения, с чем-то в себе борясь, с дыханьем учащенным; и вздохнула глубоко, наконец, протяжно, будто из полусна произнесла:

– Ничего…

И добавила, переждав и успокоившись уже, на локте приподнялась:

– Ничего, милый. Надергался, я же вижу… – Погладила скулу, пальчики запустила в волосы ему. – Я понимать хочу тебя.

– Я бы тоже хотел – и тебя, и себя…

– Меня?! Но я же вся тут! – и вскочила, голая, развела руки – нестеснительная, полнобедрая, с темными вздернутыми сосками грудей. – Вся-вся!.. Слушай, а давай-ка я сюда принесу…

Вернулась из кухни с подносиком, пристроила на постели его, налила; и вспомнила, скакнула к столику с магнитолой, включила:

– А вот – моя любимая, хочешь?

– А-а, Поль Мориа… Не без приятности. Смерть музыки. Лирическая этакая, приятная…

– Смерть? О чем ты? Какой музыки, не поняла?

– Большой. Великой, Алечка. Ну, не придавай значения, хандрю. Придираюсь. Хотя и хандрить-то некогда… Приходилось обои клеить?

– Н-ну, так… помогала когда-то матери. Так ты что, хочешь там…

– Хочу. А то смотреть тошно. Гробы такими обоями обклеивать – изнутри…

Она глядела на него немигающе, удивленно темными своими, без зрачков глазами, словно в оцепененье впав; и повалилась вдруг на постель, хохоча, едва не столкнув поднос, задыхаясь:

– Я ему – секс, а он… А он – обои клеить… милый друг, называется. Ой, не могу! О-о, майн муттер, уссусь сейчас!..

Засмеялся и он – не без смущения, было отчего; и когда она, все еще прыская, бокальчик от него приняла подрагивающей рукой, сказал:

– Немецкий проходила в школе?.. В неладах таких глупеет человек, не взыщи. Не впишусь никак в бытовуху свою теперешнюю, да и… в бытие, фарс этот, вот и занудствую.

– Плюнь на это на все! Впишись в другую!

– Нет у меня другой…

– Есть, ты просто не знаешь. Но давай выпьем сначала, ладно? За нас! – Выпила с ним, выдохнула, как-то решительно, по-мужски отерла тыльной стороной ладони рот и, нагнувшись, в губы поцеловала его – страстно, это-то она умела. И на грудь ему легла, лицом к лицу.

– Недавно, знаешь, с актрисулей старой меня свели, сказали – картины у нее какие-то. Ну, полотна – барахло, самодеятельность, сама карга каргой, развалина сквалыжная. Живет в коммуналке, комнату занимает. А в других двух семейка какая-то. Представляешь, есть еще реликты такие, ну типично коммунальные, без примусов только… – Полные губы ее повело презрением, но глаза горели. – И размен ищут! Только что решили искать, разодрались совсем, до суда. А квартира – "сталинка", потолки под все четыре, и от центра близко… Ну ты же понимаешь все! – почти с отчаяньем сказала она, уже умоляюще глядя, беззащитно. – Ведь так?

– Понимаю.

– Все в руках наших, ты же видишь! Запущена квартира тоже – но какая, сотня с лишним метров!.. А деньги на отделку найду – на евроремонт, слышал о таком? Под орех все будет, под… Ну, что же ты молчишь?! Ты не любишь меня, да?

Было о чем молчать, о нелюбви тоже – в ответ на бабье излюбленное, в расчетах их на уверенья обратные. А рискованно сыграть пытается – до глупости.

Вспомнилось отчего-то, как второклассником еще, кажется, пруд на Мельнике осмелился переплыть. До середины доплыл без труда вроде бы, но силы непонятно почему оставили вдруг, стал тонуть. Самым обыкновенным образом тонуть; но и в панике достало ума не повернуть назад, это и вовсе пораженьем было б, обессилило еще больше, и не хлебать воды. Хватал воздух ртом, опускался до дна, два-три шажка делал по нему к другому берегу и отталкивался ногами – чтобы всплыть, хватнуть опять… Так и добрался до отмели, выбрел, свалился на травку; долго отдыхивался, в себя приходил от пережитого страха, прежде чем перейти по плотине, длиннющего кругаля сделав, к одежке своей… И с неделю потом лишь у берега – не далее чем по шейку – плавал, глубины страшась, помня холодную ее, ноги сводящую стылость. Пока не забыл, наконец, тогда скоро забывались все обиды на жизнь. И однажды без особых усилий, себе удивляясь, шутя перемахнул в самом широком месте пруд и даже на бережок не вышел – просто оттолкнулся от него и поплыл назад…

И вот вспомнилась та стылость – почему, казалось бы? Ну да, по ассоциации дальней… попытался бы он в тот же день еще раз переплыть, глубину изведать? Да ни за что. Так и с семейщиной: одну переживши, претерпев – сразу в другую?.. И усмехнулся себе: далековато в сравненьях занесло… Впрочем, и не туда нужда занесет.

Она, кажется, почувствовала усмешку эту, тревожно бровки подняла, ожидая. Да ты сама-то хоть веришь в нее, любовь?

Он глазами спросил ее об этом, и она поняла. В самом-то деле, причем здесь квартира? И понятно уже, что корысть пересилила вместе с соблазном все их, в неопределенности зависшее, разом решить, на риск толкнула – совершенно неоправданный. Отрабатывай назад, подруга… Отработала:

– Ну, прости глупышку, не утерпела… но уникальный же случай! Другого такого не будет. Тебе же хочу… хотела помочь, во всем.

Ну, у тебя-то обязательно будет, подумал он; обижать не хотелось, однако, как-то и смягчить надо было эту, мало сказать, неловкость, проговорил:

– Нет же, я понимаю… Ничего я сейчас не могу, Аль, контужен. Даже обои эти клятые, – он улыбнулся ей невесело, погладил ответно по волосам, плечам голым, – и то через силу…

Она приняла ласку, не могла сейчас не принять, прижалась, потерлась по-кошачьи, хотя, конечно, более чем уязвлена была неудачей своей, и он даже чувствовал, как напряжено малость, связано этим само тело ее… ничего, переживешь, тем паче что и замок тебе обещан таровато Владимиром Георгиевичем, всемогущим, по твоим же словам, всеведающим. Уже строят, кстати, замки эти феодальные в пригородах, в городе самом – норманнские, с башенками смотровыми, с пятиметровыми, только что без бойниц, периметрами и камерами слежения, со стражей суровой, брутально-бритоголовой, как во всяких землях захваченных, поразграбленных…

– Ах да, мне ж на стрелку скоро… надо там проблемку одну решить. А ты расслабься тут, видик погоняй, если хочешь, – она ухмыльнулась откровенно, – эрос…

– Ну, какой там у тебя эрос… скажи уж – порно. Лучше поспать, что-то я совсем…

– Поспи, тоже на пользу. А мне с этими посредничками в разборку… Представить не можешь, какие шакалы. Оборзели до крайности. Ну, я не дам им себя разводить, жлобам… много хотят! – Лицо ее мстительно стянулось в чем-то, на презрительную усмешку похожем. – Пусть порожняком прокатятся разок, это им мозги прочистит…

– А зачем тогда связалась с ними? – Иван не вдавался в ее дела, своих хватало, тем более, что даже и на случайные вопросы его о сути хлопот этих подруга отделывалась невразумительным, общим, небрежно ручкой отмахивала: "Бабла много у моих клиентов, а в эстетике – на уровне, я не знаю, передовика производства… капиталистического теперь, разумеется. Боятся, что подсунут подделку им, сами такие ж спецы – фуфло подсовывать, всучать лохам…" – За каким?

– А чтобы "Теннесси" вот этот пить, а не отечественный сучок… И не бери в голову. – Приподнялась, плеснула в бокальчики. – У каждого своя ниша деловая, если хочешь – гешефт, свои риски в нем… что, у тебя их нет? Так что – для храбрости, – мотнула она головой, стрижкой своей, салютнула налитым и выпила, не поморщившись. – Нет, для дерзости. Дерзость выше!

– Что, так опасно?

– Да нет, куда им… – пьяновато засмеялась она, передразнила кого-то: – "Вас обманули, сэр, это – подлинник"… ничего прикол? Вот что желает слышать клиентура моя. Старья насобирают, накупят, воображают – шедевры… И вообще, мне ску-учно! Давай закатимся поюжней куда-нибудь, в ближайшие субтропики хотя бы… моря хочу и пальмы без кадок! И без русских рож тоскливых. Бархатный сезон же у порядочных людей начинается, а мы тут зимуй как эскимосы…

– Ну и съезди, зачем тебе еще и моя рожа? Тем более, на мели я, повытрясли все эти… процедуры, переезд, то-се.

– Беру на себя, в чем дело!

– Альфонсом? Нет уж, не привык. Да и не отпустят – ни газета, ни…

– А я бы привыкла – альфонсихой. Твоей. Тебе только надо по совместительству директором стать агентства рекламного – для начала… Да-да, я в курсе, – прилегла она снова к нему, глядя в глаза испытующе, почти требовательно, – и это предложенье тебе и с Рябокобылякой, и с членами правления многими уже обговорено. Не прямо сейчас, нет, разумеется, а… погодя немного, по ситуации. А она будет, не сомневайся.

– Какая еще ситуация? С кем-чем?

– Не знаю. Но мне сказали передать: будет. А сейчас бы поддержать саму идею агентства – и в принципе, и для себя лично, выходит… А почему бы нет?

– Ну да, я поддержу, а Воротынцев пошлет меня… на биржу труда и отдыха. – С Мизгирем после похода к шефу он еще не виделся – и вот весточка. Вот и свой человек у Владимира Георгиевича нашелся, Воротынцевым предсказанный… Лихо, ничего не скажешь. – Как в сказках, свиней пасти.

– Но можно же мягче как-то: поразмышлял, дескать, соотнес с интересами концерна и… И готов даже возглавить… – осторожно говорила она, на пальчик накручивая прядь волос его. – И что тут такого, предосудительного? Тебе же он доверяет, а это бы и членство в правлении автоматом разрешило, и все прочее…

Ах, перехватчики! Ах, уловители душ – то же самое предложить ему, по сути, что и шеф, но только чтобы на их стороне оказался, им обязан был. Нет, с приварком, по их мнению решающим, – с директорством… Знатоки душ наших, все тонко у них и точно, и воротынцевское к нему доверие учтено, просчитано и в балансы внесено.

– Но ведь уперся шеф – и, похоже, принципиально…

– Знаем, – уверенно сказала Алевтина. – В этом-то как раз вся фишка. Вот и помоги разрешить, убедить его, всем же на пользу, тебе тем более…