Текст книги "Заполье"

– Так…

– Лежни, сдох бы Сизиф. А дело надо, реальное. Где обещанное, спрашиваю: литература, листовки те же? Для отряда охранного камуфляж они второй год ищут… разбежался уже отряд. А мне сюда из села ездить, чтоб поболтать только… Нет уж, я вам не танцор – агроном, день и так ненормированный, семью не вижу. И уборочная на носу. Об идеологии речь? Ну, какой вопрос: с Вековищевым так ли сяк, а договорились, восстанавливать будем в Непалимовке церковь… я ж тебе показывал, дробилка там, цех наш комбикормовый. Отрядец мой, непалимовских одиннадцать ребяток, в работе давно, на разборке старья в форштате тренируется, кирпич ломают, вывозят – старый нужен кирпич, настоящий… вот вам идеология, не бумажная! Подмогните, подбросьте городских! Крыша, приделы – все в целости, барабан тоже, купол… Что мы, купол не сварим? Железяки, дробилки эти вытряхнем, есть куда, – и делай. Колокольню, правда, с нуля придется – где архитектор, спрашиваю, обещанный?..

– Что, Вековищева уломал?! – Иван вспомнил лицо его, мало сказать – неприятное деланным своим дружелюбьем, едва ль не панибратством к нему, корреспонденту областной, и жестко-пренебрежительное тут же, когда с подвластными говорил. Что-то вроде форса это у них, у таких вот менеджеров местной выделки, не скрывают даже ничуть и не стесняются, за новый деловой стиль выдают. А всего-то – колхоза бывшего председатель, ныне общества, с ограниченной ответственностью вдобавок… в насмешку, что ли, названо так? Впрочем, вольно им форсить, при нашей-то безответности. – И с большой драчкой?

– Да куда он денется, хапало. Народцу, опять же, подыграть хочет, моде… Нахапался под завязку, а держится плохо, если голоснуть сейчас – слетит, запросто. К тому идет уже.

– А ты не за модой?

– Нет. За нуждой, – сказал Поселянин, глянул невесело, но и жестковато. – Ну, не тебе, нехристю, спрашивать.

– Крещеный я. Бабкой, попа-то не было.

– Плохо крестили, выходит… А этого, архитектора, нашли наконец: Гашников – дельный, говорят. Сейчас заеду за ним, с ночевой заберу. А завтра назад. Может, и ты с нами?

– Рад бы. Но, сам видишь… Да и дело тут завязалось одно.

– Борзеет?

– Да как сказать… – В самом деле, как тут скажешь, даже и другу? Не оставишь, даже на ночку, жалко ее все-таки. И лишняя размолвка ни к чему – хоть в какую-нибудь, но обиду обязательно примет, поставит. – Вроде как обычно. Ну, состоянье это еще, боли какие-то головные…

– Значит, борзеет. – Поселянин качнул головой, неодобрительно. – Строгость держи. Ей самой сейчас нужна она, строгость твоя. А то разнюнится, ей же хуже еще…

– А ты со своей – что, держал?

– Моей не надо. Наоборот, терпит, молчит – когда говорить бы надо. Ругаю: не пересиливай почем зря себя, жены запасной у меня нету, не чучмек… Нет, моя – это моя. А бзыки если бывают – гашу, само собой. Не лаской, так таской. Но это уж редко, пустяки… так, пару раз, может. Мужики наши о таких говорят: с понятием.

– Слыхал, – подавил вздох Иван. – Чуть не с пеленок слышал… И что вы там назаседали?

– Ну, настоял на пятерках. Делили, судили-рядили… Вдобавок, "конфлик" вышел – так у нас татарин там один выражается…

– К столу, мужчины, – зашла в комнату Лариса. Успела уже сменить халат на платье, новое тоже, просторное, а сверху еще мягкую широкую, скрадывающую живот кофту надела. И причесалась, пахнуло лаком для волос. Нет, блеснуть она и любила, и умела, этого не отнять.

– Пр-равильно! – словно в первый раз увидел ее Поселянин. – Халат – смерть горячей любви!.. Своей сказал: наденешь дома – все, развод и девичью фамилию. Только рабочий, на дворе. А то вам дай повадку!..

Польщенная, Лариса не нашлась что ответить, улыбнулась лукаво и уплыла на кухню, они следом направились.

– Ты с шофером, нет? Выпьешь?

– Шофера не положено нам, сам знаешь… самому хоть иной раз за штурвал, за комбайнера. А нынче захватил, соседа, ему тут на рынок понадобилось.

– А что ж не позвал? Покормим, не обеднеем…

– Опять куда-то отъехал, на часок. А нам по такому делу можно.

По какому – выяснилось, когда налили и подняли рюмки. На что уж привычен был Базанов ко всяким его необычностям, но этого-то не ждал…

– За любовь, – сказал Поселянин, серьезно глянув на него, а потом, дольше обыкновенного, и на Ларису. – Без любви мы – животные, не больше… толку-то, что из одного корытца едим. А будет эта самая любовь – и все будет. По-людски. И для детей это главный, этот… витамин. Так что – за них. За нее.

И выпил, их не дожидаясь, принялся за еду. Даже и Лариса с благодарностью поглядела, пригубила, подвалила ему горячих из кастрюльки сосисок; к тому, что мужчины называют хлебовом, никак у нее душа не лежала, не сготовила и сегодня.

– Выпей-выпей, – сказал ей Алексей, – одна не повредит. Для верности, чтоб не забыть.

– Ну, какая от такого тоста женщина откажется…

И она выпила, охолодила рот ладошкой, плеснула в рюмку и запила заваркой из чайника – из того, с чуть отколотым носиком.

Поговорили, припомнили отчего-то, как Ваньку крестили.

– Я так боялась, что поп его уронит…

– Поп в сказках, а здесь – священник… Да они ловчей вас, мамаш молодых. Привыкли с детьми обходиться, не то что…

– А что за "конфлик"? – вспомнил Иван.

– Да как-то, знаешь, не к столу даже… Ладно. Есть у нас говорун один – ну, не в правлении, а так. На все ходит заседанья, болтает, я еще думал – не стукач? Так мы и не скрываем ничего. Балерун в хоре казачьем, Лукин фамилия. Как у масона того, с Явлинским который. Фамилии, само собой, не виноваты, люди их портят. Паскудят. А ребята прознали: гомосек. В пассивном, что ли, варианте… да хоть в каком. Ну, и сегодня еще известились, из другого источника, верней некуда. А значит – пятьдесят на пятьдесят как минимум – постукивает: их, таких, давным-давно на крючок сажают. Но не в стуке даже вопрос… Решили поднять это дело. Я и сказал.

– Ты?! – удивилась Лариса. – Но зачем? В конце концов, это личное дело каждого…

– Мы за любовь пили? За любовь. А это – свинячество… можно выразиться так? И не личное: каждый гомик, не нами считано, за жизнь восемь-десять человек растлит – если волю дать. Им и дали, сам президент выдал – одним из первых своих указов, вот так. С подачи гомосеков кремлевских, иначе бы они вне закона все… кто там – Гайдар, Козырев, собчаки всякие с поляками. Сам администратор – Костиков, еще Гаврила этот… Эта. Их там как собак нерезаных. Гей-клуб, а не Кремль.

– Стены тоже не виноваты. Ну и?..

– Ну и ничего. Сказал. Что дело наше мужское, а не… Что выйду из организации вообще, если он останется. Ребята сведенья подтвердили, тут же. Тот вскочил и… ушел. Молчком. А глянул, знаешь, вроде как презрительно так… Ах ты, думаю. Вдогонку бы тебя, пинком под эту самую. А нельзя, указ.

– Ужас! – Лариса была раздражена, лицо ее, едва приметно погрубевшее, как это у беременных бывает, то бралось румянцем, то бледнело. – Но так же нельзя! Это – интимное, наконец, и… Ну, сказали бы как-то… наедине, что ли, и не впрямую. Или другой какой предлог нашли бы. Но так нельзя, это ж чистое варварство!..

– А чего шептать, – вроде как спроста пожал плечами Поселянин, – указом-то легализовано…

– Можно! – зло сказал Иван. – И нужно. Деликатность они упот ребляют нашу – для сокрытия скверны своей! Правильно сделали, этой еще гнуси не хватало. И чем это мы варвары?! Что человеческое блюдем в себе? А они, мол, просвещенные, утонченные… Гурманы! А это, между прочим, разновидность скотоложества – только и всего. Только!..

Лариса поспешно, насколько могла, встала, хотела что-то сказать. Губы ее дрожали, слезы в глазах дрожали тоже – и салфетку бумажную, какую складывала и мяла в руках, бросила на стол и вышла.

– Ну вот, поговорили… – удрученно хмыкнул Алексей, усмехнулся. – Поговорили за любовь. Что-то разболтался я нынче.

– Ладно… бабам поплакать – что пописать. – Злость мутила его, стыд – за всю дичь, нынешнюю или набравшуюся за годы все эти, видел-слышал кто ее, как вот сейчас, или не слышал – без разницы, позору не меньше оттого. За все разом стыд – навалился, встать не мог, чтобы пойти, вернуть ее. Руки дрожавшие под стол сунул: за что ему это? За то, что не переступил? – Налей, что ли…

И пересилил себя, глянул в глаза Поселянину. Тот поднялся, пошел в спальню, крепость эту супружницы, на ходу говоря громко:

– Ладно тебе, Лар… нашла тоже, за кого переживать. Ничего, пошли – стол без хозяйки сирота.

Но она уже, оправившись на удивленье скоро, навстречу шла, полотенчиком глаза подсушивая: видно, хватило все-таки что-то понять, при Алексее тем более; но все глаголила еще, в оправданье:

– Как вы не понимаете, что не о них я вовсе – о вас!..

– А что с нами поделается, – простодушно говорил Поселянин, взяв на себя роль хозяина, по рюмкам разливая. – Мы как были, так и есть.

– Ну конечно, все так испереживались за нас, за темных, так боятся, что мы неправильно мерзость их поймем, не так, как им надо, гнусникам!.. – И кое-как поприжал в себе злость, не унял – отогнал подальше, пожаловался Алексею: – Никак от ящика поганого не могу отвадить ее… грохнуть его, что ли?! Всякую дрянь смотрит, а это ж не то что вредно… Уж сколько понаписано о том, исследовано – нет, не верит! Для нее ж самой плохо, для ребенка!.. Ты, что ли, скажи ей…

– А что ей говорить – сама должна по себе чувствовать, оберегать… ну, как от ушибов. А это хуже еще. Там всякой мистики черной, символики ее понасовано, сатанизма – что, не видно, кто им заправляет, тэвэшники кто? Нет, Лар, ты давай-ка подальше от этого… не шутки это. А то суеверья в нас до черта, мелкого, а в сатану не верим. В Бога, верней.

Но и увещеванье не помогло, такое со стороны Поселянина добросовестное, что сам он от него же и морщился, никогда-то не видел смысла в таких вот уговорах: если не понимает человек, то пусть, мол, жизнь его уговаривает, уламывает – через коленку…

– И не в нем вовсе дело, не в ящике, – опять с обидой уже некой, не слушая их, горячилась она, – и что вы взъелись на него?! Сатана какой-то, магия… А там просто люди, и самые разные – да, плохие, может, и хорошие, всякие, какие и вокруг нас ходят, живут. Это – жизнь современная, поймите, это зеркало ее… ну, разобьете вы зеркало – но жизнь-то останется! Или вы против нее самой? Так и скажите тогда. А идет ее расширение, понимаете, все ее разнообразие нам дается, надо благодарными быть, а мы… И почему я должна чье-то одно слышать мненье, ваше? Я свободна выбирать, и мне дороже это, нужней, чем правильность какая-то ваша, затхлая… Я сама хочу! Да, плюрализм – а что в нем плохого? Он и всегда был, только подпольный, а теперь он просто в открытой форме, понимаете, все цивилизованно, гласно. А главное, свободно. Вы, мужчины, не чувствуете свободы так, как мы… Вы ее узурпировали и не хотите давать никому, да-да, и прикрываете это политикой, моралью там, видите ли, идеями всякими… А идеи должны свободно, поймите – открыто конкурировать, а не навязываться как не знаю что. Боитесь сказать, что это вы от жизни отстали, да, вот вам и не нравится ничего… ну скажите, не так разве?!

И поехало, в том же все роде, запальчивое. Впрочем, возражать и не было охоты уже, Алексей лишь посмеивался, чайный парок отдувая, взглядывал на нее через прищур свой, в котором ничего не разглядеть, и кивал, подзадоривал…

В кабинет пошли потом, поговорили о статье, некто Сечовик написал из их собранья-собора – программная, по мысли толково, но растянуто, сразу видно, что не журналист. Обещал подправить и предложить шефу. Хотя шансы на публикацию, предупредил, не сказать чтоб велики: в национализм накренено, пожалуй, а Неяскин, когда слово "русский" встречается в тексте два и более раза, не любит. Терпит иногда, но не любит.

– Еще б ему любить, пердуну обкомовскому… не с народом жили – над массами. Нарулили.

Вышли вдвоем, проводиться.

– Может, к нам выберетесь? – Алексей не смотрел на него, малость впереди шел. – Дней на несколько? Я в пятницу тут должен быть, захвачу. Отпросись у начальства. Пусть моя с ней потолкует еще… так это, между прочим. И к матери заедем твоей, как там Татьяна Тимофеевна. А то я донки свои да-авно не ставил, рыбки охота.

– Попытаю, спасибо. А что сам-то не сказал ей?

– Не в кон. Нет уж, сам давай с нею… В пятницу, к вечеру; а лучше звякни. Ну, воюй тут.

7

Паузу держат, думал он, третий уже день ожидая звонка ли, прихода Мизгиря; что ж, резонно. Дело никак не шуточное, деньги немалые, а прогореть сейчас – как умереть, запросто. Загуляла по нашей стороне смерть, ни правых перед ней, ни виноватых – все равны, равнее прочих обиженные, забиты сводки ею, наперсницей распада, и нету разницы, от чего: в разборках ли, неразборчивых в средствах, дележке великого бесхозного добра, в резне кавказской либо азиатской брошенные, а то и вовсе спроста, опившись самопалом, в тюремной больничке загнувшись от повального тубика, – мало ль как, несчетно причин, да никто и не собирался их считать. Равнодушие какое-то к ней, косой, обуяло всех, и хуже нет приметы. Надолго, значит, разор с воровством, не скоро выдохнется дурная эта, с темного нашего дна взмученная брага, и рассчитывать на что-то доброе впереди никак уж не приходится.

А на что надеется, чего ждет он от обещанного ему? В лучшем случае, то же самое – повседневность злобную людскую разгребать, свалки эти мусорные общественные, газетная с выпускными авралами текучка… ну, даже если свободы побольше, возможностей, результатов – при том же конечном итоге, личном и общем? При том же, другого не будет, не доживешь. И не делать его, дела, нельзя тоже. Тупики стоицизма, по-другому не сочтешь.

Может, сами раздумали? Не исключено: в конце концов, ветер в их паруса – что им упираться-то, казалось бы, грести против мейнстрима…

Но звонок озвучил кем-то уже решенное. Встретились с Мизгирем на центральной и по ней же пошли – до арки в старой многоэтажке бывшего, должно быть, доходного дома, воротами зарешеченной всегда; ни разу, кажется, не видел он их открытыми, хотя мимо-то ходил вот уж полтора десятка лет без малого, если студенческие считать.

– Мои знакомства, – с рассеянностью говорил, вернее – болтал по дороге Мизгирь, о чем-то другом думая, пустым, как бы отталкивающим все взглядом прыгая по многолюдью улицы, – это, знаете, тайна для меня самого. Как, на каких таких основаниях, какого лешего сходишься с человеком иным – самому порой не понять… Ладно бы, симпатия – так нет же, отнюдь и отнюдь! Ну, моменты деловые – они объяснимы; а ведь иной-то раз вроде и приятельствуешь с субъектом, глядишь на него и думаешь: а черта ли мне в твоем приятельстве, коль приятного ну ни… Звали на поросенка с хреном, пришел – а там хрена до хрена, а поросенка нету! И не навара ведь ищешь, а духа… Но вот Воротынцев – с ним и дел-то никаких, положим; разве что давние книжные, в эру всеобщего дефицита, игрушки интеллектуальные наши… а вот же приятственный, с кругозором человек, да и мыслит без цитат и со свободой, не всем доступной. Нет, вы-то найдете друг друга. Но ухо востро держать, это уж в любом случае.

– Директор учрежденья, говорите… что ж он, от бюджетных отстегнет?

– Ну, об этом-то у деловых людей не спрашивают…

– Спрашивают, Владимир Георгиевич. Пока еще и судьи есть, и следователи – не те уже, конечно, но еще с зубами. С когтями тоже.

– Я бы сказал – с лапами… Нет-нет, все чисто. Но вы-то совершенно правы, что ставите так вопрос, – одобрительно глянул тот из-под шляпы. На нем, непривычный для глаз, сегодня непригнанно топорщился новый и, по всему судя, дорогой черный костюм, чересчур длинные брюки шаркали по асфальту, попадали ему под каблуки, сбивая и без того неровную, несколько подпрыгивающую походку, темный тоже галстук сбился куда-то под мышку, незастегнутую верхнюю пуговку сорочки открыв, – но вот смешного… нет, комического в этой вдвойне теперь, казалось бы, нелепой фигуре не виделось уже, не усматривалось, настолько подперто все было внутренней личностной серьезностью, не обманувшей, обернувшейся для него, Базанова, невероятным почти, казалось, несбыточным уже. – Нет, все должно быть тип-топ, подзаконно и документировано. И так и будет, не забывайте, я же юрист, как-никак! Он сам скажет вам, что посчитает нужным; между нами ж говоря, под ним фирма. Основана не так давно, знаете, но замах, средства… сильный, скажу я вам, замах. А будет и банк, вкладчики пойдут, денежку трудовую и всякую понесут из чулков и банок – из ма-аленьких таких банков потаенных, каковых не учтенное никем великое множество и какие корчатся теперь от инфляции, инфлюэнцы финансовой, не зная, какому эскулапу отдаться, мечутся, а кругом знахари-мошеннички одни рыщут… поле дураков! А тут – солидный, по всем правилам мировым хранитель и распорядитель, с гарантией… Нет, скажу я вам, народный капитализм совсем не фантазия, это проверенное, твердо во многих хороших домах Европы поставленное дело, это их жизнь сама. Как в теплицах, знаете: морозяка, ночь бездомная и весьма для многих скверная кругом – а в них, у них сиречь, цветет и пахнет все, и плоды хотя и гидропоникой, механикой социальной отдают, безвкусностью некой, но ведь отнюдь не иллюзорные… Социализм, который сейчас все кому не лень в параше топят, как раз в механике-то этой и недобрал малость, не все силы свои в дело пустил, да и, боюсь, не смог бы – идеи мешают. Как, пардон, плохому танцору известно что. И недурные, в сущности, а мешают, мы в них как в штанах ватных добротных – на стайерской, длиною аж в семьдесят лет, дистанции. Вот и пропыхтели, проиграли. Но зачем, на кой ляд идея для выделки элементарного табурета или такой же стенки мебельной качеством не хуже итальянской, или компьютера?.. Нет, делать если – то делать, а не дурака валять. Не с идеями, политикой, а просто с чертежом, материалом в руках, с головой!

– А чертеж и есть политика, – не очень-то довольный агиткой этой, пожал плечами Базанов, посматривая сбоку на значительное сейчас, в профиль будто даже самодовольное лицо его. – Идея табуретки, если уж на то пошло.

– Ну, пусть… но не идея же всемирного счастья человеков, включая бушменов и прочих троглодитов! Политика – это механика исполнения реалистического чертежа, а не завиральной идеи. Вернемся к механике давайте, к реальной, она ж расписана по операциям, испытана опытнейшими инженерами, спецами по сопромату. А тот же народный капитализм – чистой, считай, воды социальная механика, вполне, кстати, социалистическая по целям. Набор формул – и только, и всякие идеи для нее все равно что песок в шестернях, в приводной трансмиссии.

– Но у нас-то механика эта, согласитесь, никак еще не опробована…

– А что "у нас" – планета другая или закон тяготенья всемирного не срабатывает? Яблоки вверх падают, диалектика противопоказана, логика? Человек не цивилизован, не та же скотинка? Нет же, только в трансмиссии – песок, всего и дел…

– Если бы песок, – усмехнулся Базанов. – Нет, глубже берите: почва. И уж не сочтите за каламбур, но не какая-то от чужих приводов трансмиссия, а – миссия… Историческая.

– Ха! – остановился даже Мизгирь, голову закинул, шляпа мешала ему посмотреть. – Зовите меня просто Ильичем… простенько и со вкусом. А как же тогда марксизм-бланкизм? Он откуда, из-под Архангельска пешком притопал? Из Симбирска – на дощанике? Хренушки. И тут уж одно выбирать: либо социализм, наркап по-нынешнему, с более-менее человечной мордой, и никаких тебе миссий, либо…

– Ну?

– Либо уж в веру свихнуться, а там пошло, знаете, поехало: Третий Рим, соборность с перетягиваньем одеяла, белый царь… ну, как же нам без царя! Причиндалы мессианские – чтоб из-за них с тронутыми на этом же пункте иудеями цапаться, с хазарами неразумными, – этого хотите? Только не говорите мне, что вы не антисемит, я и так это знаю. Но они-то хоть что-то делают, вон и государство себе слепили – а мы? Последнее разваливаем, какая уж там… Нет, нам сюда. И учтите: никаких на себя обязательств, обещаний прикладного характера, газета – и все. Ну, может, на совет попечителей-пайщиков согласиться – для материального обес печения… без всякого идеологического патронажа, да, мы и сами с усами. Хотя вопрос о форме руководства тоже может встать: скажем, не главный редактор пока, а что-то вроде председателя редсовета, с правом подписи финдокументов, или еще как, нам-то оно не все ль равно…

Он говорил это, проходя через калитку в решетчатых воротах арки, открытую на их звонок крепкомордым охранником в непонятной темной форменке, вместо пропуска – приятельский кивок; говорил то, что надо бы сказать и обговорить раньше, а не болтать о табуретках и трансмиссиях, и это неприятно удивило его. Не все равно; но об этом, при нужде, придется тогда говорить самому, на сподвижника не надеясь.

За аркой открылся зеленый ухоженный двор, о котором и не подозревалось в пыльном и загазованном центре, а в глубине его за пирамидальными тополями и кустами сирени расположился щеголевато отремонтированный двухэтажный особняк времен модерна, с "фордом" у подъезда, – оазис… Успел глянуть на медную в нарочитой, может, патине доску: филиал Гипроводхоза какого-то, контора как контора, мало ль таких…

Они поднялись по ажурного литья чугунным ступенькам старинной лестницы на второй этаж. Особняк, что и говорить, был отделан под орех; а в приемной их учтиво встретил, встав и выйдя из-за стола с компьютером, лет тридцати с небольшим чернобровый смазливый секретарь в безукоризненной тройке – рядом с которой мятый черный прикид кивнувшего ему довольно рассеянно Мизгиря выглядел уцененным, для погребения, облаченьем. "Вас ждут", – почтительно проговорил секретарь, принял от него снятую, против обыкновения, шляпу и открыл створку широкой, инкрустированной бурбонскими лилиями лаковой двери; следующую, в просторном тамбуре, толкнул сам Мизгирь, пропустил Базанова вперед.

От окна навстречу им пошел невысокий полноватый человек со щеточкой усов, с редким русым, начинавшим седеть зачесом назад. Блеклое, из плохо запоминающихся, лицо с мелковатыми чертами было оживлено сейчас вроде б не дежурным гостеприимством, сеточкой морщин улыбались маленькие светлые глаза.

– Жду, – сказал он, чуть приметно и оттого симпатично губами усмехаясь тоже, пожимая его руку. – Жду удовольствия познакомиться. Леонид Владленович, к вашим непременно услугам.

Иван представился, уступил место поручителю своему.

– Старый интеллектуальный греховодник, – уже посмеивался Воротынцев, дольше обычного задержавши руку Мизгиря в своей, тиснув как-то по-особенному раза два ли, три, – он уж, верно, замаял вас парадоксами своими? Он их отыскивает везде, особенно же в своем гуманизме…

И тот ответил глухим своим хохотком, покрутил головою:

– К людям я еще снисхожу кое-как… ну, что с них взять – с меня, например? А вот человеколюбов терпеть не могу!

– Это вполне здоровый инстинкт у вас, мне кажется, – заметил ему Иван, и хозяин оценил сказанное, с видимым удовольствием засмеялся и предложил, показал на стоявшие у венецианского, в углу кабинета, окна два кресла с длинным низким столиком меж ними:

– Располагайтесь. Надеюсь, там будет вам, как Собакевич говаривал, покойно.

И подошел к рабочему своему столу, ткнул клавишу селектора. Тут же появившийся секретарь не без труда подкатил по ворсу ковра третье кресло, скрылся в боковой за портьерой двери. Видно, был хозяин завзятым любителем бронзы: люстра, бра в простенках, чернильный прибор с задумавшимся, будто даже опечаленным чем-то Мефистофелем, настольная лампа тоже – все из нее, старой тонкой работы. Большой, давно обжитый кабинет со светлыми и, кажется, в самом деле орехового шпона панелями, отделанными поверху разным под старинку обрамлением, и с богатым в другом углу – фальшивым, скорее всего, – камином с мраморной доской и грифонами на решетке… ну да, начало века, типичный модерн.

– Да, трудновато человека любить, – говорил меж тем, продолжал он случайно подвернувшуюся фразу, тему ли, подсаживаясь к ним, – мудрен уж очень, неоднозначен, хорошее от плохого в нем, простите, зубами не отдерешь… Но любим же.

– С божьей, как говорится, помощью. А может, понужденья.

– Понуждения? – удивился Воротынцев вполне искренне, пристально глянул. – Признаться, не понял…

– Некоторые отцы православия, аскеты, считают, что наличными своими силами человек осознанно любить другого человека – всего и во всяких ситуациях, проявлениях – не может. Разве что с вышней помощью: так он, человек, по словам же по вашим… неудоболюбим, что ли.

– Да? Впервые, знаешь, слышу такое… – сказал хозяин Мизгирю, тоже со вниманием слушавшему, смотревшему. – Трезвый взгляд, ничего не скажешь. И смысл – в рамках религиозного, конечно… Разумники. – И перевел все еще недоумевающие глаза на гостя, дрогнул щеточкой усов: – И… вы верите, вообще?

– Да нет, – спокойно сказал Базанов. – С Богом или без – все равно не управляется с любовью человек, не справляется… как и с ненавистью там, с эгоизмом. Ни полюбить толком, чаще всего, ни возненавидеть не может. Ни верить. Нет – я, увы, атеист.

– Вот! – выкинул к нему руку Мизгирь, точно уличил, с поличным поймал. – Не верю я этому "увы"… подозрительно оно и не в первый уже раз, между прочим! Чреваты эти "увы"!..

– А у тебя есть такое право – не верить, подозревать? – резонно и с неожиданным и твердым холодком возразил Воротынцев.

– Увы, нету, – засмеялся Мизгирь. – Это я к тому, что все мы в этаком межеумочном состоянии – жиронда, болотце… Менжуемся, знаете, ни богу свечка, ни черту кочерга. А определиться, – и посерьезнел, скрипнул отчего-то голосом, – желательно бы, императивы времени – они ж категоричны… Aut Caesar, aut nihil[1]1
  Или все, или ничего (лат.).


[Закрыть].

Тот с видом то ли пренебрежительным, то ли непонимающим – а зачем? – пожал плечами, придирчиво оглядел выставляемое секретарем с коляски-подноса на столик: "Наполеона" бутылку, красное вино, большое блюдо чего-то розового, нарезанного, где ветчина, где рыба – сразу не поймешь, бутерброды с икрой и прочую мелочь вроде тарталеток, лимонов и маслин. Появлялся из-за портьеры и работал этот малый бесшумно, с ловкостью едва ль не профессиональной, и Базанов усомнился: секретарь ли?

А хозяин налил коньяку Базанову и себе (бутылку красного без церемоний забрал в свое распоряжение Мизгирь) и, держа бокал чуть на отлете, негромко, но веско, куда и благодушество делось, заговорил:

– Мы встретились здесь по делу – и считайте дело это уже решенным: мое застарелое доверие к Владимиру Георгиевичу и моя вера в талант Ивана Егоровича – тому порукой. Сопутствующие мелочи решаемы, и у нас есть уже что предложить вам; но об этом чуть ниже. Я же хочу выпить за одно удивительное и, право, таинственное обстоятельство: как на наших неизмеримых пространствах, в нашем-то бардаке и всесмешеньи находят в решающее время друг друга талант – и энергия к нему, знание, как делать, – и воля делать это. За встречу их – здесь!..

Тост был хоть куда, не уступал ему и коньяк, никак уж не подделка шляхетская, и что за тяга у поляков, в самом деле, Наполеона всякий раз подводить… да и всех, кто с ними свяжется. Но интересно бы узнать, что за тостом? За симпатией обоюдной, успевшей, кажется, между ними возникнуть.

И Воротынцев не стал тянуть, не в его, видно, характере было это:

– Теперь частности – чтоб не возвращаться к ним, не портить посиделки нашей. Помещение – на углу Казачьей, – он усмехнулся, – и Урицкого, четыре комнаты пока… Устраивает? Там одна из фирм наших, потеснятся, как только скажете. – Он положил оливку в рот, прошел к столу своему и бумажку взял, глянул в нее. – Так… компьютер с принтером, пишмашинки две, факс, мебеля, само собой… Смета на обзаведенье, на канцелярщину всякую – за вами, хоть завтра, как и расписанье штатное. Ставки на ваше усмотрение, скупиться на кадры не будем, наш принцип: все для дела. Далее: "четверка" вазовская с шофером, пробег… э-э… три с половиной тысячи кэмэ – с завтрашнего, опять же, дня в полном вашем распоряжении. Регистрация, расходы побочные, юридические закавыки и прочее – все с Вячеславом, секретарем моим. Отдаю вам его… на известный срок, конечно, на обустройство – как юриста и нашего полномочного. Ведь вам, Иван Егорович, и уволиться надо, так? Проблем не будет?

– Не думаю, – только и мог сказать он. А вот они подумали – за него и, похоже, за всех и вся… другой вопрос, что и как подумали, с каким заглядом вперед. Ну, это видно станет, и довольно скоро; а все предложенное сейчас надо принимать как должное – да, именно так.

– И прекрасно. Что еще?

– Спасибо, Леонид Владленович; но тут момент есть один, который нельзя не обговорить…

– Да, слушаю.

– Я о статуте газеты. Да и о своем, личном, статусе – согласитесь, это важно и, главное, нужно…

И остановился, ожидая подтверждения – важности и нужности. Пусть-ка скажет свое "да", тогда и продолжим; и скорее почувствовал, чем увидел, как напрягся и спрятал глаза Мизгирь… вмешаться изготовился?

– Несомненно, – сказал Воротынцев, чуть наклонив голову набок. Заминка если и была, то совсем небольшая.

– Вы пригласили меня, конечно, не в качестве сотрудника, пусть и ведущего, а как главного редактора газеты… какой пока нет еще, которую с нуля делать надо. Спасибо, я ценю доверие ваше. И известный риск Владимира Георгиевича тоже, я ведь понимаю. – Он улыбнулся им, поочередно. – И ваше доверие я здесь понимаю и принимаю как полномочную ответственность, не иначе. Которая напрямую связана с самостоятельностью моей как редактора – иначе кому за все дело отвечать? Некому. – И решил добавить, на определенность вызвать: – Или неправильно я понял?

– Нет, почему же…

– Тогда я готов, – не стал дожидаться другого он. – Если поверят нашей газете, то лишь как независимой от всяких там… лобби, как газете народного мнения. А партийный иль биржевой листок выпускать очередной, – он пожал плечами, – для кого? Биржи обещанной нету еще, шамовку на оптовом и тряпье на толкучем и без того продают-покупают. А вот народную заявить оппозицию, зрячей и говорящей сделать ее, пути-дороги в будущее поискать, в акционировании разобраться, в приватизации той же, да и в политике самой… Ведь беспредел моделируется, в реале раскручивается, а в нем никто не выиграет по-настоящему, зря надеются ворье с номенклатурой…

– Пожалуй, – раздумчиво согласился хозяин, встал опять, прошелся. – Здоровый противовес этому должен быть… Наглеют на глазах.

– Да в разнос все идет, как… телега с горы. И здесь, я полагаю, нужно достаточно жестким быть. С тем, что называют позицией.

– Правильно полагаете, Иван Егорович. – Он переглянулся с молчавшим до сих пор нахмуренным Мизгирем – теперь что-то собравшимся было сказать, упреждающе ладонь поднял. – И мы вам эти полномочия, с ответственностью вместе, дадим. Дело здесь с излишком сложное, тонкое, оно ведь еще и душу затрагивает, мировоззренческое… нет, без разночтений тут не обойтись. Но в главном-то мы совпадаем: народная самодеятельность во всех областях, да, инициатива, законность со справедливостью в ладах, сотрудничество межсословное. И, наконец, чувство хозяина в народе – как решимость его строить жизнь на собственных началах, на естественном праве всякого суверена!..