Текст книги "Заполье"

14

Не столько Сечовик удивлял, интеллигент в первом поколении, судя по всему, по тому даже, как выстраивал с книжной правильностью фразы, но логикой тою же орудовал грубо-таки, напрямки, куда больше лому и ваге доверяя, чем инструментарию и плутоватым умопостроениям нынешнего политэстетизма.

Это-то как раз понятым было, сам из тех же, в амбивалентностях всяких барахтаться не привык, некогда, выгребать на струю надо было – чтоб уж захлебнуться если, то не в протухших, забывших небеса отражать заводях конформизма и политкорректности, так сгоряча желалось.

Но странен был все-таки покровительством своим Воротынцев, над ним, Базановым, тоже, – что искал в них или через них этот из скороспелого квазисословия "нью рашен", на деле же пахан одной из спекулятивных группировок первоначального накопления, будучи, как торжественно выговаривал в таких случаях Дима Левин, на другом конце политического спектра? Недоставало никак прямых и довольно-таки упрощенных объяснений на сей счет самого Воротынцева, не верилось им вполне средь всего этого оголтелого рвачества, звериной дележки власти и собственности, бесхозными объявленных на время "большого хапка"… да, не хватало только пешкой разменной стать в чьих-то многоходовках, рационально-циничных комбинациях, на чей-то политиканский гешефт работать. Любые попытки такие видеть надо и лучше сразу их пресекать, иначе не выпутаешься потом.

Воротынцевым переданную статью Сечовика он как раз вчера глазами пробежал: грубоватая, резкая – впрочем, за малыми поправками и сокращеньем, вполне газетная, готовый почти газетчик. В интеллектуальные дебри залез, правда, с излишком… Хотя пусть себе лезет, пусть поворошит мозги – свои и чужие. Шире газету делать, для думающих, иначе утонем в социально-коммунальном, как в яме выгребной. А надо, как издавна завещано, с заглядом вперед вести, впереди быть… чудаком на боевом коне, без эвфемизмов говоря – дураком? Для первоочередного отстрела? Похоже на то. Очень уж похоже, когда за тобой не эскадрон, не боевая цепь, а толпа разбродная, розная, дрекольем вооруженная, Вавилон этот самый разноязыкий…

– …а сущность переворота, суть-то какова?! Да немудрена, если прямо поглядеть. Номенклатура наша, партхозактивная и всякая, откровенно неумна же, но вот корыстности плебейской в ней хоть отбавляй. Вроде и управляет всем добром несметным народным, на миллионы там и миллиарды, – а не поимей, не моги. А иметь сверх мочи как хочется, чтоб как у настоящих правителей, у собратий западных, почему бы к ним не пристроиться… в элиту мировую встроиться, натурализоваться, так сказать, чем мы хуже? Вечный же искус это для нее – Запад, со времен еще Курбского, да и хомут государственный куда как мягче и легче там, свободы рук побольше… как бы присвоить, хапнуть? Зависти и жадности много, а ума никакого, долбаки же, выходцы из социального лифта вертикального, хорошо ж было налаженного. Да и совестишка еще кое-какая, еще русская теплилась кое в ком, трусость чиновничья… – Сечовик, уже и возбужденный опять, даже ходить пытался в узком промежутке между столом и диванчиком, натыкаясь на все те же углы и не замечая этого. – Не-ет, алчба эта долго копилась и ничем иным, думается, и кончиться не могла – при нерешенном, вдобавок, нашем элитном вопросе вообще: ныне ты почти всемогущ, а завтра кто? Пенсионер… А позовем-ка мы, товарищи, жидов… не евреев вообще, а именно жидов, всякой к тому ж национальности. Уж они-то все устроят, изловчатся. У них, поди, и слова-то нет такого в словаре ихнем – совесть, а вот наглости, хваткости… Те же, само собой, условия выкатили свои: средства информации нам все и финансы достаточные, как дуван дуванить будем. Ну и встряхнули останкинские кости, а от этого замогилья добра не жди. Раздуванили страну; но чтобы жид у недоумков этих продажных, каким свой народ ненужным стал, в шестерках подручных ходил… нетушки, шалишь! В придачу, и Запад за ним, сородичи тамошние подмогли. А мы теперь спрашиваем, чья у нас власть… По абсурду не видете – намеренному, наглому? Удивляетесь? А нечему удивляться: жид – как авантюрный именно тип, опять подчеркну, – просто же не может в пространстве правды, в ее измерениях жить, поскольку сам ложен весь наскрозь, извращен. И потому искривляет его, пространство это, вокруг себя, все координаты и критерии сбивает, крайне зыбкими делает… саму действительность подменяет вокруг себя, призраками, болотными огнями населяет ее, виртульщиной серной, несуразиями – чтобы скрыться за всем за этим. Хаос, им управляемый, абсурд – вот его стихия родовая, а уж в этой мути лови что хошь, это и Ахад Гаам своим ученичкам толковал… Другое дело, что не всякий еврей – жид, их вон и чисто русских жидов поганый преизбыток; другой вопрос, в какой мере, когда и как за ихними машиахами инфернальными само еврейство идет – при том, что разноречья идейного, толков разбродных и у них хватает. Да и нынешний-то соблазн избранности, спросить, не от комплекса ль неполноценности застарелой, двухтысячелетней… шутка ли, истинного мессию проглядеть, не узнать вовремя?! Огонь-то благодатный каждый год, Пасху каждую пред глазами их нисходит – в укор им, сияет миру чудом своим… Сама история по-другому бы пошла, и сейчас, может, были б они народом священников христианских, светочами нравственными, а не… Да, Павлами, а не Савлами. – Слабая полуулыбка появилась на губах тонких, жестких его и тотчас пропала. – Но и законы корпорации вельми суровы у них, а управленье, поглядеть, безотказно в общем-то, прямо образцово-показательная иной раз дисциплинка, завидная… А мы? Продажней русских сейчас в свете нету, все рекорды бьем опять. В октябре позапрошлом – предала же Москва лучших своих, искренних, перед поганым телеящиком просидела, толстожопая, пивко себе сосала. Занятно ей было поглазеть, как речушка бунтовала – из нее, моря, вытекшая… Да если б каждый сотый хотя бы вышел тогда, мы бы там всю грязь смели, всю гнусь эту, и головку белодомовскую заставили б сделать все, как народу надо…

– Были там?

– А как – не быть?.. И ведь не верха только, а и низы скурвились мигом, всяк в корысть свою мелкую кинулся, в выживанье, видите ль, – в животное… Слепы неверьем с легковерьем вместе, глухи самодостаточностью какой-то дрянной своей, и как-то вот – дивное дело – уживается она в нас с таким же дрянным неуваженьем к себе, самоуничиженьем – а покаяния нет как нет… А все гордынка рабская, голоса свыше не слышим, а он же внятней некуда нам говорит: не перед европейской шлюшкой правозащитной, не перед жидом визгливым – в себе покайтесь, перед собой, грехи свои переберите, обличите пред Богом и тем восстанете. Очищеньем покаяния дух восстанавливается, больше ничем. А верой вооружается – так и только так!..

Вот уж действительно – блажен уверовавший, имеющий за спиной, к чему бы прислонитья, впору позавидовать. Уже завидовал, и на миг какой-то горько стало, едва ль не обидно по-ребячьи, что – не дано, лишен опоры этой и отрады, пусть мнимой даже. Что один в голых и жестких, всеми сквозняками продуваемых конструкциях безбожного реала, где божества все и демоны в самоуправный случай сведены воедино, а недалекий наш холопствующий расчет в прислужниках вечных у него… один? И опять: не дано или сам не взял? Пренебрег?

Было б чем. Не виделось – чем.

И с неприятием непонятным, досадой ли смотрел в бледные невзрачные, но сейчас азартом собственной правоты разгоревшиеся глаза Сечовика – чистые, в этом-то сомнения не было; но что-то уже и не радовала, как еще недавно совсем, прямота эта и простота соратников, братков-правдоискателей – боевой простотой и надежностью "калаша"… что, так и будем напрямки, напропалую в штыки ходить – на броненосных монстров? Позавчерашний день. Повыкосить могут, порубить еще на дальних подступах к цели…

Так и будем. Ни тактики пока иной, ни оружия, о стратегии и вовсе речи нет, не измыслили, даже не перекрестились вовремя, поскольку и грома-то не услышали, проблагодушничали, разве что первые наметки ее у воротынцевых немногих. У поселяниных – буде она будет… Где-то, верно, зреет она, в недрах того растерянного и безответного, что народом раньше звалось и, казалось, было, – как ответ на глумление, одновременно же как "аз есмь" всем в нем, народе, разуверившимся или вовсю уже злорадствующим. Но вызреет, нет ли, а нам все на себя принимать, ибо надеяться пока не на кого. Опять вон повестка в суд, теперь уже от мэрии жерамыжной, но это все цветики, как и ругань, а то и угрозы крутые по телефону, по почте тоже. У Сережи Похвистнева из Прикамья, с каким у Черных в бывшей Белокаменной сошлись на Совете журналистики патриотической, так же вот, с этого же все начиналось – и убили средь бела дня, нагло, только что визитки не оставили своей. На войне как на войне, откровенность на откровенность, но это-то простейшие боевые действия, примитивщина; а есть и много каких других, куда более изощренных способов самое дело придушить, убить, в технологию тотального подавления уже выстраивающихся, о чем и на Совете уже голову ломали – чем, как противостоять? – и не скажешь, что хуже. Выкроил из загашника редакционного, что смог, с ребятами вдобавок скинулись, послали вдове, и что тут сделаешь еще?

А выкосят – кого как, не в первый раз уже, но с обострившимся нежданно пониманьем и как-то покорно подумал он. Выбьют как отрядишко дозорный, наспех и кое-как собранный и вперед высланный – как в том октябре, силы тут даже и сравненью не подлежат. И на помощь с тылов, тоже разгромленных, никто не подойдет, некому, не надо на это и рассчитывать даже… пока-то опомнятся, запрягут, если вообще успеют запрячь. Нет, не надеяться на помощь. И в лучшем случае время выиграть, погань эту на себя отвлечь, развертывание других, главных и незнаемых пока еще сил своих прикрыть, той самой стратегии выработку, должна же она в тугодумье нашем созреть, наконец, не в первый же раз…

Валяйте, косите… вы еще с нами повозитесь. Еще и победу свою попразднуете, постоите в изголовье – со скорбной мордой торжества, с вечным своем, на публику, трауром под глазами. Но и посеянное вами так или иначе, а вам же пожинать придется. Сколько ни расти ему, а вырастет, вызреет, этого-то еще никто остановить не мог.

И нашему брату не след в обиду лезть, вдаваться… на кого, на себя? На первую очередь свою, участь немирную, на пущенную очередную судорогу? Времена не выбирают, в них живут и умирают, – кто это сказал? Точней некуда сказано. А и жаль все-таки, и обидно – за чистые эти глаза обидно, за упованья наши детские, прахом пошедшие, за все. И, значит, взрослеть окончательно надо, мир таким принимать, какой он – ненавидящий нас – есть… Но ему-то этого не скажешь, не поймет, не согласится.

– Ничего, Михаил Никифорыч… ничего, не на нас кончается наше. Что, Коловрат Евпатий напрасно был? Соберемся, переможем. Русские – вот наша вера.

– Да не вера это никакая, – дернулся, отшагнул назад Сечовик, страдальчески поднял серые бровки, – не вера! Кровь это урчит, ничего больше, инстинкт хорохорится, тешится… Кровь душу не заменит, тем более – дух. Западэнцы вон, придурки на побегушках у папства, всякие эти незалэжники говенно-блакитные – сказалась в них кровь?! А ведь одна у нас она, русская! И не кровь же в нас бессмертна, в самом деле… она-то сама на себе же и кончается, собой ограничивается, вытекла и… Вы Франка когда-нибудь читали? Семена Людвиговича – да-да, еврея?

– Почему – когда-нибудь? Еще по "Вехам", и отдельную из серии книгу не так чтоб уж давно – не всю, правда… И уважаю очень. Вот как раз об этом…

– Во-от!.. – перебил и даже головою замотал Сечовик, его останавливая, сам спеша сказать. – Вот дух, не закабаленный кровью, от всей и всяческой каббалы свободный… сказано же: где хощет! Да я за него одного, не знаю… Толпу болтунов наших, витий митинговых отдам, какие первичную нужду духовную народа своего не слышат, в социалке низменной да политике, в апостасии погрязли, самодостаточны в ней, самодовольны как свиньи в луже!..

– А их куда, толпу эту? Лукавому, как вы это называете, на откуп? Тоже свои, какие ни есть… Нет, я с вами спорить не буду, уж как хотите. Не до споров. А статью вашу прочел, толковая, хоть сейчас в номер. Но лучше после Гашникова, в итог, согласны? – Тот недовольно кивнул, лицо его все еще невысказанным мялось, недосказанным, как-то по-детски не могло остановиться. – Ужмите только – на треть, хотя бы. А кровь… Еще жестче впереди будет, жесточей, тут и она в помощь. Ею тоже расплачиваться будем, платим уже… Ладно, к делу. Что-то еще принесли?

– Да-да… вы правы, – неожиданно согласился тот, присел, – все надо собирать, не до… Все поскребышки. А вы уверуете, я знаю. Не пустотелый… Да вот, как Леонид Владленович велел, – он старую, порепанную по краям пластиковую папку, на диванчик было брошенную, стесненно подал, довольно толстую. – Плоды страстей, так сказать… ну, что сгодится, воля ваша. Я и не хотел, но Леонид Владленыч… О, это личность. Вы и не знаете даже, может, какой это человек.

Не знаю, подумал Базанов; и переспросил, машинально почти:

– А вы – знаете? Давно?

– Смею думать, что да, – несколько чопорно сказал Сечовик, даже спину выпрямил. – В рамках старого знакомства, конечно… С заглядом думает и делает.

– Без сомнения, – счел нужным подтвердить и он, в неискренности тут нужды не было. – Человек глубокий, да. – В редакцию надо брать Сечовика, это вчерне он уже решил; и отложил папку. – Хорошо, мы это посмотрим. Так что с церковью, с чего начнем?

– А уже и начато, Иван Егорович: благословенье владыки получено, община православная мною собрана, считай, остается регистрация. И не изволите ль войти в нее?

– В общину? – удивился и, пожалуй, растерялся Базанов. – Но я же, сами знаете, невер…

– Это ничего, ничего…

– А что, нужно? Для пользы делу?..

– А для всяческой пользы, – впервые, кажется, улыбнулся, степлил морщины свои Сечовик, глядя ласково, и у него даже сердце стукнуло неровно: до чего похож в улыбке на брата, на Василия… Бывают же лица, похожие лишь в движеньи каком-то одном, в выражении, как этой вот прищуркой бесхитростной, беспомощной даже, какая у снявших очки близоруких людей появляется, а вдобавок и щербинкой – почти той, памятной… – И для весу, конечно, тоже. Пожалуйте паспорт.

– Что? – не сразу понял, очнулся он. – Какой паспорт?

– Ваш. А вот здесь, в формуляре, данные напишите свои и подпись. Для регистрации паспорта нужны, завтра иду.

– Тогда уж и Гашникова включите, попросите. Давайте-ка я звякну ему, сведу вас. Прямо сейчас и зайдете к нему в контору, тут недалеко. Незаменимый совершенно человек, универсал. В Малаховом церковь деревянную поставил, сам и прорабствовал, и углы рубил… и обрамленье иконостаса, да, тоже вырезал сам. На все руки, одним словом, что топором, что рейсфедером…

– Да? Ну, такой-то позарез нужен – спасибо, звоните. Так, говорите, топором… – Сечовик крутнул шеей, будто ему ворот тесен был, усмехнулся. – Да вот – анекдот не анекдот один есть, вроде свежий… хотите? Я, вообще-то, не любитель, не мастак их рассказывать, а… Значит, прижало как-то Ивана с деньгами – уж извиняйте, без Ивана не обойтись… Позарез нужны, а к кому? Приходит к Мойше: так и так, мол, десятку в долг. Или сотню там. Тот ему условия: во-первых, залог, во-вторых, – если через месяц долг не вернет, то еще сотню отдать, в виде процента. Ну, тому деваться некуда, согласился, спрашивает: а чего в залог-то? А что у тебя есть? – это Мойша ему. Да ничего нету, мол, топор один, каким зарабатываю. Беда с вами, еврей говорит, одно разоренье вас жалеть; ну, неси хоть топор. Принес Иван топор, отдал, а тот ему сотню отмусолил…

– Неправда, – буркнул Базанов. – Пачку не покажет. Загодя отложит – сотню ли, мильен.

– А верно… В общем, дает бумажку, а потом и говорит. Слушай, говорит, Иван, я ж знаю, за месяц долг ты мне все равно не отдашь… так ведь? Так, отвечает Иван, где ж их скоро взять, деньги такие. Их еще заработать надо. Ну, давай тогда, жид говорит, так сделаем: ты мне эту сотню, как процент, прямо сейчас и отдашь… все равно ж отдавать. Так уж и быть, выручу тебя, соседи мы как-никак. А долг, само собой, вернешь, когда деньги появятся – лады? – Рассказывая, он еле сдерживал улыбку, бесцветные губы его подрагивали, непроизвольно расползались, ту щербинку выказывая и что-то прикровенное, из его давнего, должно быть, ребяческого еще. – По рукам? Ну, отдал назад сотню Иван, идет к себе и думает: ни хрена себе – ни денег, ни топора, да еще и должен остался…

И сам же, первый дребезжащим смешком залился, откинувшись на спинку стула и по коленям руками хлопнув… Да, первого поколения, нашего, тут не обманешься, даже и возраст здесь ни при чем. И вот учены вроде, достаточно системные знания получили, и сметливы, и не без характера, энергетики немало тоже… чего не хватает? Даже и в малость чудаковатом этом, но неуемном и упорном, едва ль не фанатичном человеке с его идеалами былыми, наполовину в желчь уже перекипевшими, и иллюзиями новыми, нынешними – не говоря уж о массе рядовой образованческой, загнавшей себя в обыванье беспросветно-актуальное, сегодняшнее только, за которым будущего просто не будет… Трезвости предельной к себе и миру? Да, взрослости. Простой, казалось бы, зрелости не хватает нам, то есть способности видеть все таким, как оно есть на деле, всего-то… Отроческая какая-то аберрация зрения – отрока хоть искреннего, но явно ведь неуравновешенного, в разуме не устоявшегося, в собственной воле и собранности, до глупости порой доверчивого к чужой лжи, к чуждому… не так? Так ли, не так – перетакивать не будем, как отец говаривал. Видно, на самом деле молоды мы как народ, и ничего-то с этим не поделаешь даже и в лучших наших, глубочайших умах; как не вспомнить хотя бы Федора Михайловича речь на открытии памятника гению другому, который "наше все", – и удручающее наивный тот, мало сказать – преждевременный "детский крик на лужайке", эйфория подростковая та, которую и сам здраво-ироничный в серьезных вещах Пушкин едва ли бы одобрил. Ну, "блажен, кто смолоду был молод…" И вот ведь как-то не состарили беды превеликие, и мало в чем здравости прибавили тоже, скорее уж наоборот, лишь проредили теперь беспощадно и покривили, распустили, расслабили… Из подростковости не выберемся никак, по кругу замкнутому тащимся, это и есть смута.

– Главное, без топора, – сказал Базанов, не сразу и неохотно усмехнувшись, – с производством разваленным. Чем не схема займов нынешних… Голову обить этому Ивану.

– Нет, но жид-то!.. – Уже и отсмеялся он, а глаза, слезкой невольной подернутые, счастливы еще были, он вытирал их, головой крутил. – Это ж додуматься! Ах, паразиты – ну головастые до чего!..

15

Отчего-то не переносила жена весну и объяснить вразумительно этого не могла или не имела желанья: не знаю… грязь эта, дрянь всякая, вонь… сам же говоришь: вся демократия вытаяла… Терпеть не могу. И на возраженье, что это старая уже, прошлогодняя грязь, природной уборке подлежащая и очищенью, недолог век ее, – раздражалась: грязь есть грязь – всякая; да и вообще малоприятна, дискомфорт какой-то… В конце концов, и Пушкину она не нравилась – читал, надеюсь? Ну, не запрещать же тебе надеяться, это ж и… жестоко было бы, усмехнулся он – над тем еще усмехнулся, что взялись отчего-то в последнее время подозревать, пытаться уличать его в нечтении… И что чтение? Пожалуй, много можно вычитать у жизни; но это уж потом, после, когда за вереницей буковок различаться стали помалу их смыслы высокие и таинства никому не заказанные, души претворенные чьи-то, донельзя живые, до невероятия. А попервоначалу-то просто жизнь была сама, метельная белая темень за окошком, нетерпеливо-беспомощное ожиданье ее, весны, и отца-матери с невылазной колхозной работы, братца из школы… да, подпевавшая в печной трубе твоей тоске метель, по избам запиравшая малых и старых, без батожка двери подпиравшая. Не городской же девочке, в самом деле, это понять. И уже после досталось зимних незатейливых радостей, потаенно переливающихся, мерцающих искрами снегов под полной, в высоте зависшей луной, скольжения стремительного на «снегурках» по лунно отливающему молодому ледку прудовому, по ерикам и старице извилистой средь замерших черных, луне внимающих дерев – или катанья другого, масленичного санного на расхожей лошаденке, под рыкающую на оттепельных ухабах гармонь и визги подружек простодушных… ну, это и вовсе уж небылым кажется, архаикой, никому не нужной и едва ли не презренной теперь, – но было же.

В архаику, в изжитое сваливается скоро и скопом, без разбору все, толком, кажется, и не пережитое еще, не осмысленное как надо, жалей о том не жалей. Вместе с нашими надеждами и намереньями, вроде не совсем еще просроченными, – нет, не совсем, но прямо на глазах убывали эти сроки, утекали как спадающие уже полые в реке воды, подмывавшие сооруженную некогда на яру крепость, а ныне степной разбродный, через пень-колоду застроенный город.

На скамье сидел, пригретой неверным, ныряющим среди глубоких облаков солнцем, на ветреной набережной. Дочка в коляске спала, соску подергивая иногда, посасывая, белесонькая неизвестно в кого, в его желанье, быть может, он хотел, чтоб русой она была, хотя русых-то средь родовы базановской век не водилось; теща же уверяла, что внучка потемнеет непременно, как это, дескать, и с дочкой ее случилось… а жаль, как всякое наше задушевное жалко, пусть даже незначащее, малосмысленное и, обыкновенно, несбыточное. Мы и сами-то – если сбываемся, то насколько?

Поначалу хотел в парке, как всегда, прогулять дочку, по аллее той, выходившей на реку тоже; но свернул на бульвар, отвлечься как-то надо было, хотя бы и средь публики гуляющий, какую никогда не любил, а теперь особенно, – не меньше чем урок истории прогуливает беззаботно, да, бездумно, за какой полной меркой отвечать придется, за невыученный. И вроде знаем это, прогуливали уже – с благодушием, от равнодушья почти неотличимым, а потому, может, и знанье это нам тоже не впрок. Ничего не впрок, как первый раз живем.

Отвлечься, что-то вроде скандала попыталась устроить женка, от коего и ушел в переносном смысле, в прямом тоже, коляску с дочкой забрав и Шопенгауэра томик прихвативши, под настроение. Нет, не помощницей нам чужая житейская мудрость, если своей нет. Попробуй вместить, втиснуть в рацио комплексы засидевшейся дома молодой, к публичности привыкшей бабенки, какой поднадоела уже игра в примерную мамашу, привязью неотменимой обернувшись на годы молодые и годы вперед, а их-то у женщины, они хорошо знают, совсем немного… отсюда раздраженье, то и дело с откровенной злобой вперехлест? И отсюда тоже. Нашла же вот, что ему сейчас вменить: с дочкой, дескать, гулять не желаешь, все я да я везде, весь дом на мне, какой месяц никуда не выйти, ну и прочее. Отвечать, положим, было чем, он и отвечал с доступной ему кротостью и согласно с афоризмами, Шопенгауэром преподанными, но все это было, как уже не раз, бесполезной тратой слов и нервов, ее претензии ни на какие ответы и не были рассчитаны, попросту не нуждались в них. Там все на себя замкнуто было, закорочено как в цепи электрической, искрило и паленым тянуло, причин и поводов себе не искало тоже, любой пустяк сходил за повод, и главная его забота семейная теперь сводилась к тому, кажется, чтобы гасить, чтоб не загорелось открытым огнем чадным, – и уж не зря ли, впору спросить? Еще после первых, давних уже, вспышек ожесточенья этого ее, нелепых и для него крайне болезненных поначалу, надо бы понять, что какими-никакими уступками своими, больше по недосугу, он лишь раззадоривал, разжигал все раздраженья ее, едва ль не провоцировал, сам сглупа надеясь на какой-никакой практический хотя бы рассудок женщины, матери ведь уже… Пронадеялся. Выходит, сам виноват, сам недосмотрел за доверенным тебе обстоятельствами, да чего уж там – судьбой самой порученным существом. И не одним, машинально качнул он коляской, а куда более дорогим, раз уж на то пошло, кого подставлять под неразумье двоих уж никак нельзя. Если так, дорого дастся тогда ему чертова эта газета.

Порученец… Даже и теща, тоже было подпавшая под недолгие их семейные иллюзии послеродовые, опять не на шутку сконфужена была всем этим и своей конфуз теперь не только не скрывала, а наоборот, примирительно давала ему понять о том, из чего в который раз ясно стало, что для нее-то дочкина принципиального пошиба вздорность не в новость, а чуть ли не в изначальный и навсегда утвердившийся обычай, стоило только посмотреть, с каким облегчением, с невольной и вполне извинительной спешкой покидала она всякий раз их раздерганное, неряшливым опять ставшее гнездо.

И хотя своенравия того же, гонора нынешним девкам сельским тоже не занимать, но до городских-то им еще далековато. И Поселянин прав, пожалуй, тут цивилизационное почти различие, поскольку, мол, мегаполисы наши давно по западным меркам-шаблонам живут – по многим, во всяком случае, и переворот хромого, меченого да беспалого неизбежен был, разлом и по этой трещине пошел, не мог не пойти. Даже стишок откуда-то присовокупил: "А меня все терзают грани между городом и селом…"

И семейку его базановскую скородумную терзают – так, что пух и перья летят от пошлых голубков, на свадебную "Волгу" кем-то присобаченных. Ставших, кстати, причиной разногласья первого: жених потребовал было снять, хватит и колец, но еще фиолетово не припечатанная к нему законом супружница до слез уперлась – и, по всему теперь судя, вовсе не голубки эти ей нужны были тогда, а свое первое, не менее чем символическое настояние… да и первое ли, припомни? Но какое там помнить – сиюминутным вниманием не удосужится отметить наш брат, больше вовне обращенный, мелочи подобные внутренние, мелочные эти хитрости матримониальные и семейные, разве что задним числом, спохватясь… Вот минуту всего назад парочка мимо прошла – студенческая, скорее всего, три института рядом, с провинциальным наивом поспешно переименованных в университеты и, ни много ни мало, академии, хотя без того скромные их бюджеты, инфляцией раздербаненные, в два-три раза обесценились, это уж не меньше, до профтехучилищей. Он ей о чем-то рассказывает, увлекшись, жестикулирует залихватски, хвост распустил; а она совсем что-то иное слышит и слушает, на него взглядывая и кивая невпопад, хочет услышать и увидеть в нем, примеряясь к нему или его примеряя к себе, ей слова его – попусту, в пустое в ней говорят, тратятся, пустотой ненасытной женской поглощаются бесследно, бесполезно, хоть ты самую что ни есть великую истину ей говори… самца выбирает на жизнь, выглядывает? Высматривай, девочка, подумал он – с понятной сейчас себе самому неприязнью, отвращением даже; и осадил себя малость, остудил. Не нарвись, девочка, удачи тебе.

Самое же, может, диковатое в том состояло, он видел, что рождение, появленье дочки никак не сблизило их, напротив – еще дальше, кажется, развело, в некую самодостаточность замкнуло мамашку с дитем и бабкой-помощницей вдовесок, хлопотами огородив, в какие не успевал он и не мог по занятости вникать. И оставался, как это водится, не больше чем добытчиком каких-никаких, но все-таки достаточных благ, за которые ему больше выговаривали, пожалуй, чем просто замалчивали их, о самой же малой благодарности и речь не шла. Он, впрочем, и сам бы принял ее за излишнее, желая лишь не посторонним быть. Но и в этом ему каким-то образом отказывалось, считай. По глупости непроходимой, да, но ведь и по ревности некой, какую в женщине совсем уж не рассудить; еще и подчеркивала, вольно или порой невольно, комплексы его и свои раздражая, расчесывая: "Тебе, конечно, все равно, а вот девочке нашей надо бы…" И следовал нестеснительный перечень, из коего по меньшей мере половина дочке Тане ну вовсе не нужна была, вроде стирмашины полного цикла, это еще куда ни шло, или, того более, дубленки роскошной, облюбованной женою в каком-то шопе: "ведь же с коляской выйти не в чем, девочку прогулять… как тетка какая в этой шубе!.." – хотя и трех лет не прошло, может, как покупали шубку, семейный напрягли бюджет, деньжат в кассе взаимопомощи призаняв, последние дни доживали те кассы.

Он раз-другой попытался было оспорить все нелепости эти: "Что еще за чушь – все равно?! Не заговаривайся!.." – но его, кажется, даже и не поняли… о чем это он? Дома ночует только, да и то если не в командировке, а туда же… Важнее того, что происходило здесь и сейчас, в квартирешке двухкомнатной, на кухне и в ванной с завалами стиранного и грязного белья вперемешку, для них не то чтобы вовсе не существовало, но имело лишь прилагательный к бытовухе этой и весьма относительный смысл. Можно было представить, что так вот, на кухонное замкнувшись, жило испокон и живет едва ль не все человечество пресловутое, за исключеньем, может, какой-нибудь сотой, тысячной даже доли его, и с оговоркой "минут роковых", бедою или бунтом вытряхивающих из нор и закутков своих разворошенные муравьиные массы на улицы и стогны, на кровавые распри смуты очередной… веселенькая у людей всеобщая история, нечего сказать, но и семейная мало чем лучше порой, милосердной не всегда назовешь. Хотя что средь всех этих жестокостей непомерных считать милосердием? Тоже вопрос. Закурить дадут у стенки расстрельной – и то за немалую сочтешь милость.

А самодостаточности, в своем роде цельности этой можно было бы и позавидовать, пожалуй; и опровергать, оспаривать ее, тем более обиде мальчишеской волю давать тут в равной степени и бесполезно, и разрушительно, вредно даже было – для себя и для них… ну, что ты, в самом деле, можешь предложить им взамен этой цельности, а потому и внутреннего их, несмотря на спорадические истерики по поводу всяких твоих несовершенств, покоя? Рефлексии свои, безысходные разборки твои с самим собою и миром враждебным, совсем уж чужие им и чуждые, мешающие просто жить? Мешающие, и ты-то это знаешь куда как лучше них. Быть довольным собою – это ведь если не счастье, то покой, далеко не всякому и не всегда дается.

Попробовал улыбнуться этой обиде своей, закурил; и не дастся, не надейся. Но слишком всерьез жить, без этой защитной, в сущности, реакции на все и всяческие умаления тебя и уничиженья, попросту опасно – или не уразумел? Да и не в разуме одном было тут, похоже, дело. "Святое недовольство собой" – дорожка еще та, изрядно утоптанная некогда до монастырей-киновий своих монахами, а следом и восприемницей их невольной, интеллигенцией расхристанной, на распутьях раскорячившейся, продолженная… вплоть до самых до ворот скорбного дома иногда, шутки с этим из рук вон плохи бывают. В душевной болезни человека, в идеалах сиречь дело, будто чертом подсунутых и к этой хмурой реальности никакого, сдается порой, отношения не имеющих, кроме разве что словесного, воображаемого во тщете.