Текст книги "Заполье"

32

Нет, нечасто приходилось ему в таком спокойствии просыпаться, день начинать – со свободой дела впереди.

Правда, была в нем, дне наступившем, и своя струнка напряга: неизбежная – не сегодня, так завтра – разборка с благодетелем-поручителем бывшим и с клиентелой его, мало сказать – неприятная. Но, в конце концов, не он все эти сети плел, и если они сами в них подзапутались, то пусть, как говорится, и платят по счетам. Спроси его, Базанова, хотел бы ли он этого окончательного выяснения отношений, – и он отказался бы, пожалуй, разве что со связью этой постельной покончить, не видеться, хватит с него этакого искусствоведенья. Остальное же все в какой-то день-другой стало уже прошлым, потеряло всякое значенье, считай, и лишь бы не мешало, даже и Левин тот же не опасен теперь, комплексом вины ли, промахов ли своих повязанный… уж навряд ли вины, но осмелится на что-нибудь подобное нескоро, трусоват же.

А с Владимиром Георгиевичем Мизгирем он и молчанием обошелся бы, согласным обоюдным умолчаньем всего, что произошло и чего уже не вернуть и не исправить, дело важнее. Но вот в то, что на это согласится сам Мизгирь, поверить было трудно, даже если тот, может, и смолчит поначалу. Пойдя на вражду открытую, такие прежде скрытные не останавливаются ни перед чем уже, и словесного-то раздрая, как самое малое, не избежать. К такому готов он, Иван, и хорошо, кабы этим все и закончилось. Но вот в подобном он совсем не уверен: если такие идут в открытую, то, значит, есть у них на то основание, сила за ними. И сила, по всему, нешуточная, московская, слишком что-то памятна та сшибка, тот вызов Воротынцеву, которому он стал невольным, да нет – по воле Мизгиря свидетелем…

Ладно, все это можно было пока отодвинуть. Большая передышка дана, и надо использовать ее для работы – тем более, что всех иных хлопот семейной бытовухи он теперь попросту лишен.

И не выходил еще что-то из памяти вчерашний сон дневной, нет-нет да и всплывал… куда он, в самом деле, зачем подымался по тем шатким подмосткам сновиденья? И что гнало его так упорно вверх, вопреки страху и, кажется даже, самому желанию? Но и была же какая-то тяга ввысь, внутренняя и ему не подвластная, наоборот, – властная над ним. И он вроде бы помнит смутно ее – как нежелание или даже запрет быть, оставаться внизу… Да, можно было б счесть это натянутой метафорой самосовершенствования личного, если бы он хоть отчасти, хоть когда-нибудь ставил нечто подобное перед собой как задачу, цель умозрительную; так нет же, на ум если и приходило, то отклонялось именно как слишком отвлеченное, к делу жизни относящееся как пустое теоретизирование… нет, не до того, остаться бы человеком, не сорваться.

И вспомнил, а вернее, попытался точнее припомнить у какого-то философа вычитанное: человек, дескать, это не только и не столько существо как таковое, сколько непрестанное усилие быть человеком… так? Что-то вроде этого. Остаться, и это, сдается, более чем достаточное для нынешнего деграданса условие, не до жиру. Ну да, вверх не по лестнице, нет – изо всех сил по эскалатору, едущему вниз. Самое для нас.

Но что сон этот, сны малодушные наши? Мешанина из тревог и страхов вполне нещадной яви, из ущемленности всеми в свете комплексами души твоей, беспомощности ее изначальной перед стихиями и вовне, и в ней самой, спятить готовой от собственных же противоречий, не так разве? Вещие же сны, из подкорки головной, из подсознания, Сечовиком воспетого, наверняка бывают тоже – так она и у животных есть, интуиция, и что с того? И даже у Левина вот вполне предполагается, с безучастным лицом черкающего сейчас в блокноте наметки на два номера вперед, которые предлагают собравшиеся на планерке соратники такой малой, всего-то в восемь штыков рати; впрочем, этому-то о происходящем и прямого знания хватает, судя по всему, есть от кого знать…

– У меня тут кое-какого материалу поднакопилось, – подал голос и Ермолин, – по комитету госбезопасности семидесятых, ну и лет перестроечных. Намутили такого, что и…

– Врагов не надо? – Это Михаил Никифорович зорко глядел, следил за разговором, в сторонке сидевший, как всегда, наособицу. – Да с человекоподобными этими андроповыми крах обеспечен был нам, к тому велось!

– …что и сами подзапутались, как кажется, себя самих переиграли. А где-то и снюхались с коллегами забугорными, джокерами стали в ихней игре… да, любую здешнюю карту били. Ну и загребли банк настоящие-то игроки.

– Пиши, – согласился, сумрачно кивнул ему Иван. – Тайна сия велика есть, но начинать-то расковыривать когда-нибудь надо ее. Как в тумане каком живем-ходим – из чужих тайн, в двух шагах ни хрена не видим…

– А уже написана, считай.

– Ну так покажешь. Оговорку не забудь – в отношении гэбэшников наших, провинциальных. Они-то служаки, исполнители слова и дела государева – честные, можно сказать… о вчерашних, по крайней мере. Злить их ни к чему, и без того хватает доброжелателей… – И вспомнил о "жучке", здесь найденном, – со слов Мизгиря, впрочем, что уже под сомнение теперь подпадало. Да и зли, не зли, а будет приказано – вас и без злости изведут, даже с известной симпатией – как своих, вроде бы, государственников же… – Вот что, Михаил Никифорыч, вы ж многих из нынешнего аппарата губернского знаете. Покопайтесь-ка в списках, посчитайте, кто из них в обкоме и облисполкоме раньше служил, желательно даже до низших чинов, с фамилиями и должностями – и тогда, и сейчас. Любопытная картинка, верней – статистика должна получиться, а там подумаем, как ее оформить…

– Можно, хотя… Кто мне их даст, списки эти – с нашей-то репутацией? – усомнился первым же Сечовик, сдвинул озадаченно серые бровки. – Повыспрашиваю знакомцев, само собой, но…

– Я достану, – неожиданно для всех, для Базанова вдвойне, вызвался Левин, близко посаженные темные глаза его смотрели уверенно, даже как будто с превосходством неким. – Есть каналец один, попробую.

– Доставай, – с долей благосклонности кивнул ему Иван; что ж, послужи еще малость, пес, но пинка тебе не миновать. А то какая-то дикая смесь, смазь воцарилась – нашей всезабывчивости бездумной, пародии на всепрощенье, с их безнаказанностью… нет, все подсчитывать надо, счета копить. – Как с тиражом вчера, с вывозкой не подвел?

Знал вечером уже от Федора Палыча, конечно, но почему б еще раз не спросить?

– Все-все… без звука отдали, уладил, – несколько торопливей, чем надо, угодливей даже закивал ответсекретарь. Вот так, псина, знай место свое.

Ждал опять обещанного звонка от Народецкого, от самого ли хозяина, но все было тихо, с непривычным каким-то спокойствием и в редакции тоже. Наутро собрал пятиминутку для того лишь, чтобы сдали готовые материалы, принес статью свою и Ермолин, небезинтересное предстояло чтение: где накопал, что? И уже отпуская всех, заметил, как бледен отчего-то и нервен Левин, даже и стоячие какие-то, непроницаемые обычно глаза его то и дело косят в сторону, словно оглянуться все время хочет… Психический срыв – после всего, что ему шеф наверняка разобъяснил? Возможно, хотя всех-то проколов своих ни тот, ни другой знать не могут, надеясь… ну, на что, в самом деле, надеясь? На тайны свои в этом продуваемом насквозь информационными сквозняками вертепе человеческом, где случайность никак уж не меньше законов правит? Не хуже и не лучше, вернее сказать, обрекая все и всех на неизвестность – благую ли, проклятую? А разберись поди.

Но где откопал он это, Ермолин-Яремник, и как? Оказывалось в совсем-то недавней, донельзя мутной нашей истории, что после проведения в восемьдесят четвертом общих учений Варшавского договора сразу, со второго по двадцатое декабря, последовали загадочные кончины четверых министров обороны, каких он и перечисляет: гэдэровского Гофмана, венгерского Олаха, чешского Дзура и Устинова нашего… чем не отравление банкетное, навскидку сказать? И резкое следом ухудшение здоровья Черненко, тоже на тяжелое отравление смахивающее, – чтобы путь расчистить пятнистой твари, Андроповым же из курортных кущей вытащенной? Сам-то человекоподобный оставил страну без своего неусыпного попечения еще в феврале, но запущенный по намеченной программе кадровый механизм сработал и, может, до сих пор срабатывает, в этом-то сомнений мало, не зря же он два десятка лет почти растил их, кадры… Ах, Яремник, цены тебе нет! Потому, хотя бы, что не продажный.

Дочитать не успел, позвала в бухгалтерию Лиля, документов накопилось на подпись. Перебирая и расчеркиваясь на бессчетных бумагах и счетах, не сразу услышал в раскрытые двери, как заливисто и уже, кажется, долго трезвонит телефон в кабинете. Пошел было, но аппарат смолк, назойливый иногда до отвращения; и только вернулся, сел за бумаги, как опять затрезвонило. "Ну, кому-то край как надо…" – и успел, поднял трубку.

"Иван Егорович… вы? – вопросил тревожно сиповатый, чем-то знакомый голос и вроде как поперхнулся там, кашлянул. – Приезжайте, надо… Прямо сейчас, жду очень". – "Постойте, я не… Это вы, Слава?" – "Да, да. Ко мне приезжайте, в офис…" Куда делись бархатные интонации в севшем голосе Народецкого, уверенная неторопливость в выговаривании каждого слова – чтоб уж всякого, должно быть, даже самого малопонятливого клиента пронять и уверить… – "Приеду, но… Случилось что?" – "Да, приезжайте. Случилось. Леонида Владленовича нет… Нет с нами. Но все – потом, жду…"

Вот оно. Оно – нерасчленимое на все составляющие свои частности и оттенки, неопределимое чувство зыбкости, опасности всего происходящего, только вчера, может, несколько отпустившее его, не то что уверовавшего в безопасность, нет, но уставшего от опасений и подозрительности своей… Еще короткие шли гудки из трубки, а он уже понял: убрали.

Неважно, где и при каких обстоятельствах, но устранили. Совсем невелика была вероятность естественной, да еще столь неожиданной причины для средних лет крепенького мужика, зато хватало поводов-предлогов к тому искусственных. Уже сбегая вниз лестничными пролетами, вдруг связалось с этим в уме и другое: Левин, нервность его необычная сегодня, подавленность… Знал уже! Знает и, вдобавок, не торжествует, не до того, поскольку боится же. Трусит, да, а это едва ль не улика уже – увы, недоказуемая пока…

И только теперь жалость пришла неким стесненьем в горле, сочувствие… кому? Кто уже и чувствовать не может, для кого прекратилось все: значимый здесь успех вчера, да и всей жизни его, добропорядочность, как он ее понимал, с ней же и необходимое, по его понятиям опять же, зло, стояние на своем и компромиссы вынужденные, а то и добровольные со злом же, балычок под водочку, "кроткия Елисавет" – все, все. Не поблагодаришь за прожитое и не опротестуешь, поскольку некому теперь и нечем, нет уже ни благодетеля предполагаемого, ни благодарного тоже, как нет и неблагодарного, пожелавшего бы иск вчинить небесам – каких тоже как не было вовсе, закрылся для него вертеп сей. И назвать это всезакрытие "покоем" язык не поворачивается…

Больше растерянный, может, чем скорбный, Народецкий плотнее прикрыл за ним дверь кабинета, развел опять руками, не зная, что и как выразить… Звонил он Базанову, вернувшись из прозекторской морга, куда его вызвал следователь – знакомый, кстати. Тело Воротынцева утром обнаружили повешенным рабочие, пришедшие разбирать на слом ветхую двухэтажку недалеко от центра. Причем смерть наступила от выстрела в рот – и Народецкий, об этом рассказывая, даже плечами справными нервно шевельнул, передернул, повторил возбужденно и со страхом: "В рот… как это можно?! Он же никогда, никому ничего… Он и других остерегал". И застрелили в ином где-то месте, а привезли туда и повесили с целью… Скорее всего, с ритуальной, следователь говорит, не иначе, узел-то на шее был простым, даже и не затягивающимся. Вызвали и шофера, которого Леонид Владленович отпустил с машиной в одиннадцатом часу вечера, он и место назвал, разумеется. "И послали за Елизаветой, – утвердительно сказал Иван, – так ведь?" – "Н-ну да, – неохотно проговорил и странно глянул Народецкий, – и вот все, в общем, что мне следователь сказать смог, да и то по знакомству. И это, Иван Егорович, конфиденциально я вам… Членов правления оповестил, на пятнадцать заседание опять назначено – мемориальное теперь, конечно…"

Знаем мы эти мемории, подумал он; наследство делить, рвать будете. И сигареты достал, без спросу закурил, сказал, не глядя, но видя, как поморщился хозяин кабинета:

– Не то слово – жалко… Не то. – Надо было после всего услышанного собрать себя, мысли свои, чтобы попытаться ответить на свой же и самый первый, главный вопрос: что делать теперь? Полтора уже века изнуряющий интеллигенцию нашу вопросец, и отставка ему явно не грозит. – В самый дых ударили… в дух. Дело его надо сохранить, Слава, вот что. И как теперь, реванша ждать от тех?

– Ну, я бы так не сказал… Все гораздо сложнее, и надо искать точки соприкосновения, уважения интересов, а Леонид Владленович это умел как никто и нам, увы, завещал. Я понимаю и, отчасти, разделяю взгляды Рябокобыляки…

– И стоящего за ним Мизгиря? Мамону набивать жаждущих?

– Вот опять вы… Это не газетная баталия, уважаемый Иван Егорович, здесь речь идет о выживании концерна, в котором не то чтобы все средства хороши, но есть свои определенные законы, да, с правилами и условностями вместе как частным их следствием…

– Ладно, об этом потом. – И заметил, как нервно расхаживающий Народецкий на часы глянул настенные и опять поморщился. – Вы торопитесь куда?

– Следователь на двенадцать вызывает, но я успеваю. – Пепельницу фигурную и ни разу, наверное, не использованную с полки достал и подсунул, к окну подошел, створку его заботливо приоткрыл. – Ах, как вы вредите здоровью своему, я вам удивляюсь… Это ж драгоценность, нам смолоду врученная, и его надо беречь и беречь!

– Есть вещи поважней, чем здоровье… – Плагиат с чьей-то максимы, ну да черт-то с ней. – Набрались у меня кое-какие факты, уликами не назовешь, но на след явно выводят… вы знаете, о ком и о чем я говорю. Тем более, что и причина на поверхности лежит, искать долго не надо. Я вкратце вам сейчас расскажу, а там подумаем, как и чем…

– Нет-нет, я в этом деле никак не… Поймите, я лишь юридически оформляю принятые на правлении решения, не больше того. И хоть как-то вмешиваться в следствие в этом щекотливом деле…

– Ты щекотливым называешь его?! – Он резко встал, замял окурок в пепельнице, выматериться хотелось. Но сдержался, осадил злость – не очередного же врага наживать себе в нем, в самом деле, тогда совсем один останешься; только и выдохнулось: – Понятно… Ну, пусть тогда будет как будет. Звоните после заседания, держите меня в курсе всего.

– Да, разумеется, Иван Егорович…

И не видел, но почувствовал, как вздохнул облегченно Народецкий, провожая до двери его; вот пусть и думает, что отказался он от затеи этой. А то ведь и сдаст, и недорого возьмет, это за нынешними русскими не заржавеет. В случае реванша он ведь, как присный покойного, кандидат на вылет. Впрочем, первый-то ты… ну вот и сдаст, разменяет, обменяет на статус-кво свое.

– А ведь чуть не забыл, Слава: извещение-соболезнование от вас, от правления – и срочно же, с фото. Номер-то готов уже…

– Да-да, конечно…

И что следователю понесешь – подозрения свои с предположениями, частный свой раздрай с фигурантами мутного дела этого? А хоть бы и так, хотя бы в ситуацию ввести; о ней-то, в которой вся суть, ему наверняка не дадут понять, в моду вошедшей и частенько мошеннической "коммерческой тайной" все покрывая. Ввести, да, и пусть нюхом берет его, след, на то он и следователь.

На него Базанову удалось выйти по телефону без особого труда: всем уже известным в милиции, первостепенным по важности и обстоятельствам, со слов дежурного райотдела, сочтено преступление, и едва только установлена была личность убитого – по паспорту во внутреннем кармане пиджака, кстати, и с нетронутой пачкой крупных купюр, это он узнал позднее, – как дело из районного отделения передали сразу в областное УВД, следователю по особо важным Желяеву. С ним и договорились встретиться в скверике ближнем, поскольку Иван наотрез отказался "светится" в коридорах управления и разговаривать под протокол.

– Читаю, знаю, – говорил, грузно усаживаясь рядом на скрипнувшую садовую скамью и разглядывая маленькими усмешливыми глазками его, Желяев, человек лет под пятьдесят, уж не меньше. – В храбрости не откажешь газете, спору нет, только вот где тут поле боя? Скорей уж толкотня свиней у корыта, растащилово с мочиловом. Не очень-то и оглядываются на вас, как ни кричите, делом наиважнейшим заняты, главным…

– Честные свидетели тоже нужны.

– Нужны, – серьезно уже согласился тот. – Значит, без протокола все-таки?

– Без галстуков. Чтоб не затянули их ненароком…

Понятливым оказался Желяев, что и ожидать следовало, с лету ловил все и даже забрасывал вопросы в те предположения базановские, в каких тот не вполне уверен был и потому умолчал о них. Об остальном же рассказал почти все, с усатого начиная.

– Как видите, факта прямого ни одного, что тут протоколировать? Но этого-то вам вряд ли кто расскажет, разве что мути нагонят.

– Похоже, что так… – раздумчиво покивал Желяев лысеющей с темени головой; и добавил, проговорил твердо уже: – Значит, вероятность реванша очень велика. Иначе не пошли бы на такое.

– Надо ж, вы и словцо мое употребили: реванш… Высока. Потому, честно говоря, и пришел к вам. Может, раскрутите дело, а заодно и реваншистов остановите…

– Но это, если по вашей версии. А у меня ведь может и своя быть… разрешите, в случае чего, иметь? – с усмешкой глянул он на Ивана; паузу сделал понятную, ответа не требующую, и неожиданно спросил: – Жалко вам его, Воротынцева?

– Жалею, очень. Сказать, что порядочный – всего не знаю, не скажу. Но упорядоченный, с идеей, да хоть по газете судить можете, держал же, позволял. Думающий был человек, на голову выше окруженья своего…

– В каковую и стрельнули, – вздохнул Желяев, поднялся с покряхтываньем, не по летам грузен был. – Выровняли. Нет, все это ценно весьма, спасибо. Если что проявится еще – звоните, прошу. – И с другим вздохом сказал: – Дожили, большой ложкой расхлебываем теперь. Эка угораздило нас – допустить, чтобы все дерьмо человеческое наверх выплыло, командовать взялось всем… Но это не для газеты я, само собой, а то еще пропишете… с вас станется, с журналюг.

– Взаимно и у меня просьба: фамилию мою – нигде и ни в каком контексте. Газете трудно теперь, сами видите.

– А кому легко?..

Но как моментально понял Желяев высокую вероятность реванша! И глянул на часы: нельзя исключить даже, что он в действии уже… неужто не постыдятся, не предадут земле сначала? Не должны, это было б совсем уж вызывающим; и ему, и газете крайне нужны те два-три дня, чтобы следователь успел потаскать их на допросы как свидетелей, остудить, заставить осторожничать – Мизгиря первого, сразу, о чем и попросил особо Желяева…

Ждать долго пришлось, он даже позвонил Народецкому, благо повод – соболезнование – не надо искать; но та же сотрудница, баба тертая отвечала, что пока не вернулся шеф: "Видно, ищет для нас работы побольше…" Смела баба, ничего не скажешь, да как бы не нарваться ей на дядю, а того хуже на тетю серьезную… От скуки жизни шуткует, от тягомотины ее, юридической в том числе. И молодой начальник ее из тех, пожалуй, кто некую иронию всегда вызывает у бывалых людей, вольную или невольную.

Да и в самом деле, если задержался, так ведь не на заседание же только поехал шеф ее в новое здание-стекляшку концерна – куда уже готовился, кстати, переехать со службой своей.

И звонок, наконец: "Подойдет к вам сейчас, Иван Егорович, практикантка моя – с некрологом и фото. Кстати, и в другие газеты пошлем тоже. Если что не так, то позволительно подредактировать как-то… э-э… приукрасить, что ли. На ваше отдаем усмотрение, профессионализм". – "Ну, профессионалы – это в похоронном бюро… Что долго так на заседании? Или уж решали чего?" – "Да, представьте себе. Ибо без руководства риски, сами понимаете, весьма увеличиваются, и только здоровая преемственность может спасти от случайностей рынка, от смуты управленческой, дезорганизации… Да, избрали председателя – чтобы умерить, как очень емко выразился Владимир Георгиевич, известную разноголосицу в правлении, могущую привести даже и к распаду концерна; и вообще, весьма даже убедительно выступил…" – "И – кого?" – "Заботника финансов наших, хорошо известного вам Виталия Сигизмундыча Рябокобыляку, он же и управляющий банком… нет, вполне-таки равновесная фигура, я бы сказал – равноудаленная от наших русских крайностей, какие, согласитесь, чреваты…"

Впору было шваркнуть трубку… или – трубкой? Нет, пусть выболтается; в любом случае связь с ним нельзя рвать, терять. Опередили опять, и в этом не то что чувствовалась, но впрямую явлена была хватка парадоксалиста записного, а на деле… Кто на деле, вот вопрос – который скоро, похоже, станет уже несущественным для него, для его – именно – газеты и дела самого, каких попросту не будет.

"И как вы расцениваете, Слава, мои шансы остаться в газете – после всего, нашего? – спросил он уже из холодного любопытства – скорее трубку спросил, чем вчерашнего конфидента. – Есть они вообще?" – "Почему же нет? Да, соразмерять, соотносить свои интересы с интересами других, идти на взаимоприемлемый компромисс всегда труднее, чем просто разодраться, на это-то ума не надо… Почему не сходить к Сигизмундычу, человек он вполне толерантный и, думаю, может смягчить некоторые недоразуменья ваши с Владимиром Георгичем, заодно и посоветовать относительно курса газеты. Но – здравый смысл, прежде всего, здравое подчинение силе, если хотите, от нас не зависящей…"

Пристроиться малый успел и даже того не скрывает, а вот встроится ли – это старуха-жизнь надвое сказала-развела, злопамятен Владимир Георгиевич Мизгирь. И уж кому не ждать пощады, так это ему, Базанову. "Ну, сила – это еще не признак правоты… – Кому ты это говоришь, зачем? Вот уж где слово бесполезней, чем если бы ты сказал его бомжу распоследнему, несчастному, тот хоть правду о себе знает. А эти – не знают, вполне-таки цивилизационные выродки. – Впрочем, не обращайте внимания, Слава, это я так… морализаторствую, привычка такая, дурная". – "А вот с вредными привычками, действительно, пора бы кончать: и курите столько, и… Фронда еще имеет смысл, когда народ к ней готов, – а если он, извините, безмолвствует? – Он явно щегольнул словцом этим, оправданьем излюбленным диванных лежней… а уже и порассохлись, скрипели советского производства диваны – на чем далее будут лежать, эстрадный обезьянник в ящике мутными глазами разглядывая, мартышек рекламных и мартынов? – Нет, надо и газете меняться, к реальности ближе быть"… – "В грязи ее распластаться?" – "Метафоры у вас, однако… Сходите, это и будет шансом. Их надо ковать, шансы". – "Подумаем…" – отделался неопределенностью он, разговаривать было не о чем.

Или все же сходить? Без газеты что твои убеждения, взгляды-предпочтенья, да и гордынка, Сечовиком примеченная, куда ты с ними тогда пойдешь? А ведь и некуда в паскудной этой реальности…

Что ж, подумать и в самом деле надо было, а там уж как обстановка покажет.

И позвонил Желяеву, все-то у нас нитками телефонных проводов шито наспех, оттого и расползается подчас, это ведь не глаза в глаза. Доложил через силу, без предисловий: "Свершился уже реванш…" – "Во как?! По сценарию, который вы предполагали?" – "Да, только суток на трое раньше. Спешат же, что-то вроде контрольного выстрела, чтоб уж с гарантией. На шоке сыграли, наверняка…" – "Так-так… Скоренько. А я еще и повестки не все расписал-разослал. Придется туда наведаться самому… Что, безработица светит? Я бы вас и в помощники взял, пожалуй, так ведь не позволят же… – Шутка невеселая у него получилась, да и жестковатая. – Коли так, то надо будет вплотную заняться, с пристрастием…"