Текст книги "Атаман Платов (сборник)"

Глава X. На охрану порядка

Вскоре заболел Янкевский, освободилась также и третья рота. Меня командир назначил временно командующим первой ротой, а Унжиева – третьей.

В первый же вечер после приказа я пришел в роту на вечернюю перекличку. Офицерам было приказано присутствовать на ней каждый вечер. Следом за мной шли князья. Команда – смирно! Я здороваюсь с ротой. Рота дружно отвечает. Вдруг сзади меня раздается голос князя Гурамова: «Здорово, братцы!» – Отвечают и ему… За ним поздоровался Вачнадзе.

– Почему вы поздоровались с ротой после меня? – спросил я младших офицеров.

– Был такой приказ! – отвечали оба.

– Как? – недоумеваю я, – был приказ, чтобы младшие офицеры приходили после старших?

Оба смутились.

– Я попрошу вас в таком случае показать мне этот приказ.

Приказ мне не показали, а здороваться после меня перестали.

Около того же времени разнесся слух, что сапер посылают на зиму в Кагызман, в наказание за разоружение. Веселый Гурамов тотчас же запел:

 
Фоменко едет, когда-то будет,
Фоменко едет в Кагызман…
 

Фоменко был наш метрдотель, разбитной, рябой солдатишка, и должен был ехать с квартирьерами раньше нас.

Пошлют в Кагызман, значит, получу роту, – так думал я. Не тут-то было; приехал штабс-капитан Селунский, герой Порт-Артура, кавалер золотого оружия. Он по праву получил первую роту. Командир призвал меня и спросил, не обижусь ли я, если третья рота останется у Унжиева, который был младше меня.

– Он все равно, как и вы, будет не командующим, а лишь временно командующим ротой, без столовых, – говорил мне командир.

Я понял, что меня считают еще неподготовленным командовать ротой. Обиду показывать было нечего. Считают, – значит имеют свои основания. Заспоришь, – хуже будет. – «Слушаюсь!» – говорю.

– А вас я прочу в казначеи.

Вот беда-то, – думаю; а сам опять говорю: «Слушаюсь!»

Мне нужен дельный казначей, а то теперь все молодежь, одна беда с ними… На роте не удержитесь, – продолжал командир. – Война кончилась, из Сибири рвутся старики; а казначейство пойдет вам на пользу, с хозяйством познакомитесь.

– Слушаюсь! – говорю опять.

– Вот и отлично, а пока оставайтесь хозяином собрания.

В начале сентября неожиданно пришел приказ наместника отправить саперную бригаду не в Кагызман, а на охрану Евлах-Шушинского шоссейного тракта. Там было и до сих пор беспокойно. Татары намеревались вырезать армян начисто. Нашему батальону возвращали оружие и посылали сапер на испытание и исправление. Целый день роты получали из каземата крепости винтовки.

На следующий день была погрузка в вагоны. Сначала повезли в Тифлис; там мы простояли двое суток, забирая необходимые для похода вещи. Еще одни сутки езды по железной дороге, и, наконец, батальон выгрузился на станции Евлах.

Евлах встретил нас адской жарищей, тучами комаров и болотными испарениями. Комаров так много, что они мучают все живое. Люди строят высокие вышки, чтобы спать саженях в десяти над землей, куда не забираются несносные насекомые. Воздух кишит комарами, и руки устают отмахиваться от них. Переночевали в Евлахе. Наняли фургоны, запряженные буйволами, для перевозки вещей. Обоз получился огромнейший. Грузили его весь день, съедаемые комарами. Ночью жгли солому, чтобы отогнать этих мучителей.

На третий день, рано утром, выступили в поход. По дороге должны были оставить военно-телеграфную роту в селении Тертер, четвертую – в селении Барды, а штаб и остальные роты шли в Агдам. За два дня до нас по этой же дороге прошел 1-й саперный батальон, направляясь в Герюсы, верст шестьдесят дальше за Шушой. Они сообщили нам, что разбойники обстреляли их на переходе Евлах – Барды.

Командир приказал выслал авангард и боковые отряды для охраны нашего следования. Однако боковые отряды скоро принуждены были вернуться к колонне: местность вокруг шоссе настолько болотиста, что проходу по ней нет.

Тучи диких уток носились над головой. Солнце палило вовсю. Жара стояла адовая. Буйволы лениво передвигали ноги и, если замечали в стороне лужу, то, невзирая ни на какие побои, сворачивали с шоссе и ложились в воду.

Это вносило некоторое развлечение. Воздух наполнялся криками татар-погонщиков. Они сидели на ярме, над головами буйволов и до тех пор лупили их палками по черепу, пока буйволу это не надоедало. Тогда животное со вздохом, похожим на шум паровоза, медленно, медленно поднималось и еще ленивее двигалось вперед. Татары тянули свои заунывные песни.

Оставив при обозе охрану, батальон пошел вперед. Саперы несли на себе полное походное снаряжение, но донесли тяжелые ранцы только до большого привала. Дальше не было сил тащить такой груз. Ротные командиры запросили разрешения положить ранцы на подводы. Большой привал пришлось продолжить до пяти часов вечера, когда солнце смилостивилось и жар стал спадать.

Вторая половина перехода была еще хуже первой. Показалась она бесконечной. Только к десяти часам ночи мы дотащились до берега речки, пройдя большое татарское селение. Теперь обоз прибыл одновременно с нами. Разбили бивак.

Недалеко за речкой, верстах в десяти, раскинулось еще одно большое селение, Барды, стоящее в сплошном саду. За селом огромные заросли. Дичи, говорят, здесь видимо-невидимо. Есть все, что угодно, – действительно, начиная от дикого кабана и кончая перепелом. Зайцев масса. Попадаются и турачи, редкий вид некрупного фазана; водится только в Елизаветпольской губернии. Вспомнил я о своем ружье, которое непредусмотрительно оставил дома, в Рязани. Ну, ничего, по почте вышлют.

В Барды осталась четвертая рота. Военно-телеграфная свернула на запад, в селение Тертер. В этот день мы не дошли до Агдама. Страшная жара заставила нас не идти, а буквально ползти.

Дорога в виде разъезженного шоссе пролегала теперь по местности, сожженной солнцем. Обширная равнина была покрыта лишь колючками да перекати-поле. В воздухе реяли огромные орлы, величиной с большого индюка. Попадались и кондоры с голыми шеями и с клювом в четверть аршина. Позади нас виднелся причудливый горный хребет Кавказа; впереди сквозь дымку раскаленного воздуха вырисовывались бесснежные горы Шушинского района.

Только на третий день, часам к восьми утра, под нами внизу развернулся Агдам. И собственно не он, а его бесконечные сады, которые, как темная громадная куща, залегли между полями и пустырями предгорий. Спустившись в Агдам, мы сразу ощутили приятную свежесть от тени деревьев. Дорога шла все время между садами. Громадные деревья тянулись к небу. Вверх по этим деревьям всползали виноградные лозы…

Агдам – это громаднейший сплошной виноградник. Раньше здесь был винный завод. Армяне делали из винограда водку и коньяк. Теперь завод был совершенно разрушен; торчали только обгорелые стены, виднелись поломанные машины, от деревянных частей не осталось и помину. Все растащили татары.

Сами армяне прияли страшную смерть. Их живьем побросали татары в водку, которая стекала из-под виноградных прессов в огромные подземные цементные цистерны. В них-то и сделали татары наливку из армян на виноградной водке.

Теперь все было уже вычищено. Трупы давно похоронили, а сам завод стал зарастать буйной травой. Великолепнейший сад, какой только можно себе представить, в несколько сот десятин, принадлежит заводу. Но теперь и сад стоял запущенный, одичавший.

В Агдаме имеется две гостиницы, много лавок. В одной гостинице стоит 3-я сотня 2-го Хоперского казачьего полка, Кубанского войска. Другая гостиница отведена нам. Под гостиницей армянские лавки. Туда стала первая рота. Вторая рота поместилась за версту от первой, в усадьбе богатого татарина. Третью роту отправили дальше, на почтовую станцию Хаджалы, верстах в пятнадцати от Агдама.

Мы устроились отлично. Каждый штаб-офицер получил отдельную комнату, а младшие – комнату на двух. Я и Молчанов поместились при собрании. В этом же доме жили казаки, командир сотни Илья Прокофьич и его младший офицер, из бывших вахмистров. И здесь же по комнате заняли наши подполковники: Киселев и Вершицкий. Остальные офицеры расположились в здании рядом.

Дошлый делопроизводитель Владимиров достал в первый же день у татар несколько бутылок виноградной водки. Мы пили ее охотно, пока не узнали историю с наливкой из армян; узнав, брезгливо отодвинули. Мусульманам коран запрещает пить спиртное, а потому татары могли хранить остатки страшной наливки для ненавистных гяуров в виде мщения за репрессии.

Глава XI. Ученье

Вершицкий, старый кадровый офицер нашего батальона, с большим увлечением рассказывал за столом о чудной охоте, которая была раньше в окрестностях Агдама. Он побывал в своей молодости и в Кагызмане, и в Карсе, и здесь.

– Жаль, что нет товарища по охоте, – заключил он. – Разве вот Иванов, – да он далеко, в Хаджалах; а здесь, – он оглядел присутствовавших, – никого нет охотников.

– Разрешите мне быть вашим спутником по охоте всегда и везде, – сказал я. – Ружье я оставил дома, но выпишу теперь же.

– Это долгая канитель. Покупайте мое ружье, а я куплю у Владимирова. Он теперь забросил охоту.

– Отлично! – согласился я, и тут же мы совершили сделку. Я купил его ружье за пятнадцать рублей, а Вершицкий у Владимирова за двадцать пять.

Стояли ласковые сентябрьские дни. Роты и штаб устраивались. Занятий не было, и мы с Вершицким дня через три отправились на первую охоту, взяв с собою человек шесть солдат-загонщиков. Пошли по направлению на Евлах, прямо по шоссе. Селение кончалось за школой; мы свернули в какие-то странные кусты. Как на болоте, стояли на твердой почве кочки, а из них росли кусты длиннейших прутьев. Эти заросли тянулись далеко, далеко, верст на пять. Зайцев здесь было множество. Вершицкий уже убил несколько штук, а я все неудачно салютовал.

– Что это у вас не идет дело? – спросил Вершицкий.

– Очень просто, – я никогда не охотился и не знаю, как стрелять.

– Да куда вы целитесь? В зайца, что ли?

– Ну да, в самого зайца!

– Никогда в жизни не попадете. Ведь он бежит?

– Да, бежит, но ведь и дробь летит быстро, быстрее, чем заяц бежит.

– В том-то и дело, что нет. Дробь ведь не моментально доходит до зайца. Нужно время на ее полет. Если дробь летит до зайца секунду, то ведь за секунду и зайчишка пробегает немало. Вот дробь и осталась сзади… Вы нацельтесь и спокойно ведите ружье, следя за бегом зайца. Потом возьмите вперед примерно на его длину и тогда нажимайте крючок. Упустите длину зайца, перед его носом промахнетесь; не упустите, – попадете. Чем дальше от вас заяц, – тем больше вперед нужно брать. Ближе – меньше… Вот и весь секрет!

Я твердо запомнил слова Вершицкого. Однако меня так разволновала охота, что в тот день я не мог справиться с собой и вернулся ни с чем. На следующий день опять то же. Но я не унывал и ждал своего случая. Я знал, что упорство берет свое.

И вот чуть ли не на пятый день охоты случай пришел. Мы разошлись довольно широко и шли цепью. Те зайцы, что выскакивали недалеко от меня, благополучно удирали. Я не успевал выполнить правило, преподанное Вершицким. Или салютовал, или не стрелял.

Вдруг слышу крики: заяц! Смотрю – от Вершицкого бежит по направлению ко мне серый, бежит быстро, от меня довольно далеко, шагов шестьдесят. Место открытое, – словом, все благоприятствовало мне. Навожу на зайца, веду ружье за ним, беру вперед на его длину. Вдруг вспоминаю: если далеко, – надо больше брать. Взял с аршин вперед и выстрелил. Заяц перевернулся и лег на спину, заболтав ногами.

Вершицкий закричал – ура! Я снял фуражку и с торжеством помахал ею в воздухе. Теперь я был охотник. Я чуть не кинулся целовать милого зайчика за то, что тот так хорошо бежал. Солдаты смотрели на меня радостно.

– Наконец-то, ваше благородие, попали!

– Наконец-то попал! – повторил и я. – Это, братцы, не в мишень стрелять… Трудно.

– Вестимо трудно. Теперь дело пойдет.

– Думаю, пойдет! – согласился и я.

Вершицкий искренне поздравил меня, а я поблагодарил его за науку.

– Только вы чересчур волнуетесь, – сказал он, – нужно быть более спокойным и самоуверенным.

Этот день был удачным для меня. Я убил еще двух зайцев и был счастлив безмерно.

До начала занятий, которые начались пятнадцатого октября, мы с Вершицким исходили всю южную часть Агдама. На берегу реки Ходжалинки нашли Заячью Калифорнию. Прозвали мы так это место с тех пор, как в журнале «Нива» увидели картинку охоты на зайцев в Калифорнии. Сотни загонщиков верхом на лошадях загоняли тысячи зайцев в загоны, приготовленные заранее. В нашей Калифорнии не было тысяч зайцев, но, охотясь на этом месте, иногда до двух раз в неделю, мы всегда находили там по меньшей мере с десяток зайчишек, из которых парочка, а то и больше, доставалась нам.

Удача делала меня все более страстным охотником, и теперь я скучал, если день не был на охоте. Я стал уже ходить и один. Своим постоянным спутником я избрал Гроздицкого. Скромный сапер, поляк Гродненской губернии, стрелок он был изумительный и никогда не промахивался. Теперь Гроздицкий ходил со мной в виде охраны, с винтовкой. В награду за труды я давал ему иногда мое ружье. Нужно было видеть его счастье и трепет, когда он брался за двустволку. Что бы ни попалось тогда, откуда бы не выскочило или не вылетело, сбоку или сзади, неизменно убивалось им без промаха.

– Где ты научился так стрелять? – удивлялся я.

– Дома, ваше благородие, я с малых лет охочусь, у нас дичи в Гродненской губернии масса. – Жаль, что я потерял даром три года в Гродно! – подумал я и вспомнил, что там действительно было охотничье общество. Только все это стоило ужасно дорого. Ездили куда-то далеко.

Все равно! Теперь наверстаю здесь. И наверстывал страстно; отказывался даже пить вино, если знал, что будет охота. Подчеркиваю это: так легко и просто было уберечь наше офицерство от кутежей, от разнузданности и от пьянства. Нужно было только, чтобы государство проявило внимание и заботу о своих офицерах; чтобы власть сверху провела эту заботу и через старших офицеров требовала бы подвижности и бодрости от каждого, кто хотел носить офицерские погоны. А что было на место этого?..

Подполковник Киселев был занят только тем, чтобы иметь всегда расстройство желудка. Для этого он пил много водки и ел много компота. Вот все, к чему привела его беспрограммная самостоятельная офицерская жизнь. На вид это был дряхлый старик. Он прослужил на военной службе тридцать лет и обратился в развалину. Слезая с лошади, не мог устоять на ноге, которую ставил на землю. Она тотчас же сгибалась, как безжизненная, а другая так же беспомощно застревала в стремени. Денщики поддерживали подполковника под руки и, конечно, зубоскалили потом вовсю.

Что же сделало таким Киселева?.. Офицерская безнадзорная жизнь, – нимало не задумываясь и совершенно уверенно отвечу я. Отсутствие спорта, разумных развлечений и общественной жизни. Он все 30 лет не жил, а прозябал. Единственным развлечением для него было выпить водочки и закусить грибком.

Киселев не был глуп. Он обладал храбростью, что и показал полным презрением к смертным приговорам, которые ему впоследствии каждую неделю посылали по почте революционеры. От работы он не отлынивал. Но тело его захирело от неподвижности, а водка и излишняя любовь к деликатесам дали ему болезнь желудка.

Замкнутая жизнь сделала его нелюдимом. Он не переваривал общества, сознавая, что смешон в нем. Он не водил компании и с офицерами. Вечно сидел в своей комнате, за бумагами, дознаниями, отношениями и предписаниями. А вечерами пил водку и ел компот. Киселев сделался злым, человеконенавистником и мстительным.

Немногим лучше были подполковники Абрамович и Иллиас-бей. Они были женаты, и семьи поглощали их целиком. В компании офицеров они не бывали ни одной минуты; после окончания официальной части службы или торжества они спешили уйти домой.

Иным был Вершицкий. Сверстник остальных подполковников, он сумел сохранить жизнерадостность и надежду на лучшее, на получение батальона. Он был страстный охотник с молодых лет, танцор и ездок. А первые годы офицерства и он состоял в числе отчаянных пьяниц. Спорт удержал его тело от преждевременного одряхления. Он любил общество и всегда вечера проводил с нами. Теперь он почти не пил вина. Не любил карт, предпочитая им веселую беседу и шутки. Не проходило ни одной недели, чтобы он не позвал меня побродить с ружьем.

– Пойдем, что-то желудок не работает! Моцион нужен.

Я схватывал ружье, и мы шли. Мы никогда не брали на охоту ни водки, ни вина. Бывало верст до сорока в день исходим, не чувствуя особой усталости. Кроме нас, во всем батальоне был лишь еще один охотник – подпоручик Иванов. Это был настоящий спортсмен.

Молодежь разделилась, как я уже имел случай сказать, на революционеров и монархистов. Энергия первых проявлялась самым кипучим образом. Они настаивали на ротных школах и усердно обучали солдат грамоте. Все время держались вместе. Маркс и ему подобные писатели занимали их ум и сердце. Они следили друг за другом и всей сворой набрасывались на промахнувшегося. Их разговор наполнен был новыми словами. Деспотизм, опричники, засилье капитала, рабство, провокация, экспроприация, насилие, – не сходили у них с языка.

Монархисты исправно служили, исправно пили водку, болтали то о высоких материях, то о пустяках, играли в карты и любили женское общество. Читали газеты умеренно, тогда как революционеры упитывались ими и со страстью обсуждали направление газет и политики.

Казаки были – как казаки. Опричники – по выражению революционеров. Они жили жизнью монархистов. Любили водку и борщ из баранины, заправленный салом и красным перцем так, что после второй ложки крупные капли пота выступали на лбу. Ничего не читали. Но все же делали вид, что тоже интересуются политикой. Особенно Илья Прокофьич. Его субалтерн был проще. Бывший вахмистр, ныне хорунжий, во всяком разговоре умел перейти тотчас же на свою собственную персону и закончить повествованием, как в течение получаса соблазнил двух казачек, накрывавших стол для обеда.

Революционеры считали этих добрых казаков пещерными людьми. Мы же сошлись с ними ближе. Узнав казаков лучше, мы вскоре совершенно ясно увидали, что эти люди слепо преданы долгу и Государю. Впоследствии они доказали это на деле.

Обедать собирались все в офицерскую столовую, заведование которой лежало по-прежнему на мне. Разговоры были уже осторожнее, но все-таки бросалось в глаза, что общество враждует между собой. После обеда все расходились по своим комнатам и общение прекращалось.

С 15 октября начались занятия. Федорову и мне достались саперные классы, князю Гурамову подрывной. Ученики подобрались опять хорошие, как и в Гродно. Приятно было работать с ними. Новый начальник бригады, генерал-майор Червинов, ознаменовал свое вступление в командование бригадой длиннейшими приказами. Каждой сестре досталось по серьге. Нам, обучающим в классах, было строго-настрого наказано обучать показом, а не рассказом. Федорову это уже было безразлично. А князь Гурамов возмутился.

– Показ не для сапера: сапер слишком умен и развит, чтобы его учили, как неграмотного пехотинца, – говорил он. – У меня они будут понимать чертеж, а с пониманием будут знать все.

Гурамов сам готовился в академию, был в инженерном училище портупей-юнкером и обладал апломбом чрезвычайным.

– А ваше мнение? – спросил он меня. Ему, видимо, все же внушало кое-что мое пребывание на войне и насмешливое отношение к беспомощным идеалистам разного толка.

– Я буду учить показом, – прямо ответил я.

– Как приказывает начальство? – ядовито заметил князь.

– Да, как приказывает Червинов! Это умный генерал и знает, что делает. Впрочем, до войны я рассуждал бы, как и вы, а на войне и сам научился работать лишь после огромной практики. – Князь неопределенно ухмыльнулся.

Я облюбовал пустопорожнее место в саду и там практически проходил с саперами то, что давала теория в классе. Кроме того, выбрал небольшой холмик и стал строить на нем редут во всех деталях в 1/10 натуральной величины.

После Рождества, когда редут был окончен, я повел на него постепенную атаку, по всем правилам науки. Заложил первую параллель, за ней построил две осадных батареи и уже к Пасхе у нас наглядно получилась полная картина постепенной атаки части крепости, до венчания гласиса и начала минных работ включительно.

Саперы сперва не поняли меня и думали, что я «играюсь». Они долго не могли сообразить, почему я заставлял их делать все работы не в натуральную величину. Уменьшенный масштаб долго не укладывался в их головах. Но когда поняли, – заинтересовались и работали с большим увлечением.

Вызывая их по очереди, я каждый день экзаменовал моих учеников и был доволен их знаниями. Приятно работалось в пустом саду. Зимы почти не было. Всходило солнышко и делалось жарко даже в декабре. Саперы плели маленькие туры. Болтали, пели, разговаривали, а дело шло и шло. Я не стеснял их за работой, но зато подтягивал во время опросов и занятий, – постоянно напоминая им, что они будут унтер-офицерами и учителями.

Вымуштрованы они были у меня на славу. Не забиты, а именно вымуштрованы сознательно. Каждый знал, зачем стоять навытяжку, зачем есть глазами начальство, зачем быть отчетливым в ответах и поворотах. Им нравился мой способ обучения. Они потом сами не раз вспоминали его.

Привел я их в сад. Указал место батареи. Разлегся комфортабельно на шинели, постланной на травке. Приказал своему помощнику унтер-офицеру сесть рядом со мной и не вмешиваться в работу ни словом, ни жестом.

– Построить осадную батарею на два тяжелых шестидюймовых орудия! – приказал я. – Направление на холм. Из этой батареи будут обстреливать редут, построенный нами. Работай.

Мои любимцы, как бараны топтались на одном месте. Унтер заерзал.

– Сиди смирно! – приказал я ему. – Ты лишь волнуешь ребят. Сиди!

Я с любопытством смотрел на них. Я знал, что они не справятся с задачей. Знал, по собственному опыту, что теория совершенно не подготовляет к работе. Она дает знание, но не дает навыка быстро их использовать. Не зная с чего начать, классники топтались на одном месте.

Один взял лопату и стал копать. Я курил и даже отвернулся от них. Унтер дергался. Наконец саперы заспорили. Стали рассуждать.

– Чего ты копаешь?.. Нужно дворики сначала сделать, – сказал первый ученик. Однако и он не мог сообразить, как сделать дворики. Он стал ломать хворостинки и укладывать их на землю. Наконец, все разом обратились ко мне с заявлением, что они не знают, как построить батарею.

– Что же вы за саперы тогда? – начал я. – Больше часу возились и ни черта не сделали. Грош вам цена после этого! У доски небось отвечали, рисовали мелом, а теперь сели в калошу, как бабы. Хороши бы вы были, если бы тут рабочие от пехоты были. Сраму не обобрались бы. Убирайтесь вон! Забирай свою калечь, – сказал я старшему, – веди, куда хочешь, и смотреть на вас не желаю.

Я встал, взял шинель и пошел домой. Издали я видел, что все сидели на корточках на земле и что-то с жаром обсуждали.

На другой день они думали, что я опять заставлю их строить батарею, но я нарочно отставил ее; мы разбили и строили первую параллель. На высоких кольях ставились доски с надписями, сколько шагов до противника, какая параллель, – чтобы эти цифры запечатлелись в мозгу.

Через день я приказал снова строить батарею. Сразу заметил, что постройка батареи была ими проштудирована. Связали из жердей дворики, все еще неумело, не соблюдая размеров. Напутали и с масштабом. Унтер тоже сбился. Опять прогнал всех. Я знал, что можно было бы и показать, но считал такую систему более продуктивной. Неудачи сильнее запоминаются.

В третий раз батарея была разбита, протрассирована и построена, но с большими ошибками. Указав на них, я приказал уничтожить батарею, позорящую имя сапера.

Теперь пора было показать настоящую работу. Связали сначала дворики со всеми петлями для разбития на месте. Протрассировали. Сделали нужную отрывку. Уложили блиндажи. Объяснив все, как следует, приказал вновь зарыть и для следующей постройки батареи приготовить уже все самим. Все должно было быть заготовлено заранее. Наконец, батарея была построена полностью и уже без ошибок.

– Ну что, ребята, поняли теперь, как строить осадные батареи? – спросил я.

– Так точно! – был единодушный, довольный ответ. – Помирать будем, не забудем!

На мои занятия все офицеры смотрели, как на баловство. – Отлынивает от трудной работы в классе, – передал мне мнение других Молчанов.

– Что вы делаете там в саду? – спросил как-то командир и удовлетворился простым ответом, а не пошел посмотреть сам.

Ему было не до службы. Новый бригадный жал уже на командиров. Исаевичу влетело за многое. Он обиделся, подал в отставку и уехал в отпуск по болезни. В командование вступил временно Киселев, как старший. Тому тоже некогда было следить за обучением, разыгрались события посерьезнее.