Текст книги "Атаман Платов (сборник)"

Фельдфебеля нашей второй роты ударили под железнодорожным мостом кинжалом. Мы никогда не расставались с револьверами.

Забирая в руки батальон в строевом отношении, Григорьев еще ничего не мог поделать с революционным духом, таившимся в саперах. Наконец случилось происшествие. Обокрали наш денежный ящик. Пропало пять тысяч. Пропажу обнаружил новый караул, заметивший порчу печатей.

Поднялся скандал. Командир не растерялся. Он немедленно приказал четвертой роте, наиболее дисциплинированной, произвести поголовный обыск в казармах.

Искали всюду. Больше всех старался Молчанов; он первый нашел несколько сот рублей, засунутых на конюшне в сено. Подняли там деревянные полы и нашли еще полторы тысячи. Но дознание наткнулось на полное нежелание солдат говорить. Допрашиваемые, как один, твердили: не могу знать, не видел, не слышал…

Командир стал задумчив. Виновных так и не обнаружили… Прошел приблизительно месяц. Мало-помалу командир стал арестовывать то одного, то другого. Нашли прокламации. Стали предполагать, что в батальоне заведены революционные пятерки и тройки.

– Не может быть! – говорили одни.

– Все возможно! – возражали другие. – Исаевич распустил батальон до невозможности. Если бы он оставался, то могло бы черт знает что выйти.

Григорьев стал прибирать к рукам и душу батальона. Он узнавал неведомыми путями то одно, то другое. Завел новую гауптвахту, – помещение старой оказалось уже малым. Пошли слухи, что Григорьев имеет своих шпионов из самих же сапер.

«Не ладно, – думал я. – Шпионаж кончится бедой». Так и вышло. В одну из ночей нашли убитым ефрейтора. Да еще в самой крепкой роте, в четвертой. Голова убитого была проломлена ударом кирки-мотыги, которую преступник оставил тут же рядом. Сам он бежал.

Арестовали его ближайших соседей и друзей и, увы, выяснилось, что в батальоне действительно уже существовали пятерки, распространявшие идеи социал-революционеров и формировавшие новые пятерки. А за сопротивляющимися наблюдали тройки, на обязанности которых было устранять виновных и шпионов. Убийца и был участником такой тройки. Все открывалось постепенно. Командир, оказалось, уже имел прочную сеть разведчиков.

На меня это происшествие произвело такое ужасное впечатление, что я решил уходить во что бы то ни стало. Написал отцу просьбу помочь мне, хотя, конечно, не особенно мог надеяться на его помощь. Папа служил теперь в Рязани, в городской управе и был одним из городских архитекторов. Но вдруг получаю письмо от сотенного командира третьей сотни Донского императора Александра III кадетского корпуса, Андрея Федоровича Вечеслова. Пишет, что был в Рязани, в родных краях, виделся с моим отцом, – мы приходились ему родственниками по женской линии, – и узнал от него о моем желании уйти из революционного батальона.

– Нам нужны люди, которые тверды еще в вере и верности, – писал он. – И если бы вы пожелали попасть в наш корпус офицером-воспитателем, то вам нужно лично приехать в Новочеркасск представиться директору, всего лучше к 26 ноября, – в корпусе будет праздник и бал.

Странные чувства и мысли волновали меня в это время. Что дал мне батальон? Что даст мне в дальнейшем служба в саперных войсках? Роту, самое большее… и засесть на ней, как сидели все наши капитаны, годков эдак до сорок или сорок пять. Что я видел? Ничего. Казарма и работа. Выговоры. Инспекторские смотры и весь ужас разноса или ожидания разноса. Цейхгауз, кухня, перловый суп, салага, штаны, мундиры, новобранцы, программы обучения… И так без конца… Просвета никакого. Чин подполковника дадут тогда, когда все зубы повывалятся, как говорили мои сослуживцы.

Солдаты?.. От них меньше всего можно было ожидать добра или признательности. Они теперь определенно смотрели на военную службу, как на страдание, а на нас, как на тюремщиков. Их желание перерезать нас я не забыл, да и никогда не забуду.

Глава XXXI. Солдатня

Я перестал доверять солдату. Вот что было ужасно. Как бы в подтверждение этому случилось небольшое происшествие, еще больше отвратившее от солдата мое сердце. Я дежурил по батальону. Вечером приходит ко мне в канцелярию посыльный и говорит, что в дежурной комнате ожидает подпрапорщик-пехотский, – как выразился посыльный.

– Привел с собой сапер, – говорил он, когда я спешил в дежурную. – Чести они ему не отдали и заругались с ним.

У входа в казарму я заметил оживление. В военно-телеграфную роту и в третью были распахнуты двери. Солдаты толпились около них. То же самое происходило и наверху, на площадке у дежурной комнаты. Двери из рот, первой и второй, поминутно отворялись, но дежурный фельдфебель первой роты, Симонов, приказывал сейчас же затворять их.

– Ребята очень волнуются, что подпрапорщик привел наших, – наскоро доложил он. – Я их привел в дежурную комнату… Неровно выйдет что?

– Как?! – остановился даже я. – Что ты говоришь, Симонов?

– Так что его могут побить… – прошептал фельдфебель. – Теперь народ пошел очень даже курьезный, никакой дисциплины не признают. Я и то уже вызвал дежурных да дневальных, чтобы его оборонить.

Я так и остолбенел. Ничего подобного и предполагать даже не мог.

– Смотри! – предупредил я Симонова, – если что выйдет, будет большой скандал.

– Знаю, что будет, – ответил бравый фельдфебель. – Постараюсь, чтобы не было. Я и так послал за фельдфебелями всех рот, да за дежурными. Но солдаты очень волнуются.

B дежурной комнате стоял подпрапорщик и виноватые. Подпрапорщик был бледный от волнения. Это оказался фельдфебель одного из гренадерских полков, квартировавших в Тифлисе. Дрожащим голосом, но толково, подпрапорщик доложил мне, что он сделал замечание вон этим двум саперам за неотдание чести. На это они грубо ответили ему, что никакой чести ему не полагается.

– Пусть не полагается, я на этом не стою, – сбился он с пути, – но это приказ начальства, и я должен его сполнять, ваше благородие. А потом, зачем они заругались? Шкура! – говорят, – какую тебе честь? По морде тебе нужно дать, а не честь… Вот я их и предоставил, ваше благородие. А они забежали в роты и смутили народ, теперь меня могут, пожалуй, побить. Я старый солдат, двадцать лет отслужил и за это меня молодежь бить будет.

– Успокойтесь, – проговорил я, записав его показания, – ничего не будет, саперы не разбойники. – Однако и сам не верил своим словам. Я первый вышел на площадку, чтобы убедиться, спокойно ли. Спокойствия не было. Внизу грозно шумели голоса. Здесь были открыты двери, и злые рожи высовывались из них, сдерживаемые Симоновым и дежурными.

– Симонов! – громко сказал я. – Если подпрапорщика обидят или, Боже упаси, тронут, то не забудь, что и ты, и фельдфебеля, и виноватые будут отданы под суд. Ведь это безобразие! Солдаты ведут себя, как хулиганы с Нахаловки… Запереть двери! – крикнул я и вошел во вторую роту, откуда смотрело много носов. Все разбежались.

Подпрапорщик нерешительно стал спускаться по лестнице. Я не пошел за ним, чтобы не показать даже вида, будто я допускаю возможность, что саперы решатся напасть на него.

Однако они решились. Через минуту до меня донеслись дикие крики подпрапорщика. Как молнией ударило меня. Даже по всей голове и спине будто ток прошел. Неужели побьют или убьют? – мелькнуло в мыслях. Я пулей вылетел на площадку и кинулся вниз по лестнице. Увидев меня, саперы бросились врассыпную. Подпрапорщик стоял, схватившись за шашку.

Он не мог говорить от волнения.

Чего так испугался? – подумал я, но тут же услышал яростные крики: – Бей шкуру!.. Шкура… Убить проклятого! – Следом неслась самая базарная ругань. Больше всего волновалась третья рота. Я подошел к дверям.

– Что такое? Что с вами? Обалдели, что ли? – обратился я к саперам. – Идите все в роту! – заорал я на них. – Фельдфебель где? Ты что смотришь? – накинулся на дежурного.

Я уже видел, что настроение таково, когда силу пускать в ход нельзя. У сапер глаза сверкали, как у волков. Ударь кто-нибудь раз, и все ринулись бы на подпрапорщика. Когда он выходил из дверей, поднялся форменный рев: «Шкура! Сволочь! Кровопийца!»

Я слушал и ушам не верил. И это солдаты… Пришлось мне лично проводить подпрапорщика до ворот. Он рассыпался в благодарностях.

– Если бы не вы, ваше благородие, пожалуй, убили бы, – проговорил он и быстро пошел, почти побежал через полотно дороги. Вслед ему неслись вопли и самая отборная ругань.

Можно остановить самого отчаянного скандалиста. Можно пустить оружие в ход против разбойника или сошедшего с ума, но что поделаешь с толпой?.. Батальон обратился в толпу буйно-помешанных.

Я еще не знаком был тогда с психологией толпы и не видел опасности для себя лично. Знал, что солдаты относятся ко мне с доверием, но уже понял, вернее, почувствовал, что шутить с толпой нельзя. Мне почему-то стало совершенно ясно, что, если бы я выхватил шашку, например, чтобы разогнать взбеленившихся солдат, или ударил бы кого-нибудь, то произошла бы дикая сцена. Я понял это не умом. Нет! В такие минуты больше чувствуешь сердцем.

Что же все-таки делать? Оставить безнаказанным этого нельзя. Я пошел в третью роту, откуда несся еще рев.

– Смирно-аа! – закричал я. – Где фельдфебель?!

Пока пришел фельдфебель, я заговорил с саперами.

– Как вам не стыдно! Осрамили себя! Солдаты, да еще саперы и так вести себя… Что вы, с ума посходили?

– А что же он тащит ребят к дежурному офицеру? Что они обязаны ему честь отдавать?

– Да, конечно обязаны, ведь сами же учите в уставе.

– А он и обрадовался… Обязаны?! Честь! Шкура он… Кровопивец… Мордобой! Он, ваше благородие, самый вредный фельдфебель. Мы его знаем! Его убить тут нужно было бы. Если бы не вы, право, убили бы… – завели солдаты свою вечную волынку подлизывания и восхваления.

Мне было противно смотреть на их красные возбужденные и глупые рожи. Боже мой! Куда девался прежний, спокойный, дисциплинированный солдат?..

Пришел фельдфебель. Я сделал ему выговор и приказал переписать бунтарей. Он замялся, хотя и проговорил: «Слушаюсь!».

– Кого прикажете?..

– Как кого? Да тех, кто бросился на подпрапорщика, кто кричал ругательные слова.

– Все кричали, – сказал фельдфебель. – Кого я перепишу?.. Ошибку сделал подпрапорщик, что привел сюда. Ему нужно было бы виновных на гауптвахту представить. Теперь время другое. Теперь у нас не та сила, что была до войны. Теперь унтер-офицеры стоят за солдата и стараются быть ему не начальством, а товарищем. Что можно поделать?..

– А почему так стало? – спросил я.

Глаза старого фельдфебеля ушли в сторону. Лицо приняло выражение, как у новобранца, которому задали щекотливый вопрос. Он думал.

– А кто его знает – почему, – как вздох, пронесся ответ прежнего громовержца. – Времена пришли такие… – свалил он все на безответственное время.

Я ушел в дежурную. Грустно сидел там и пил холодный чай. Если до этого случая мне было тяжело думать об оставлении строя, то теперь я уже более не колебался.

Унтер-офицеры сделались товарищами, фельдфебеля не имеют прежней силы, даже подпрапорщик не более, как шкура… Скоро, значит, дойдет и до офицерства. Путь не далек, три ступени пройдены, осталась еще одна. Наступит очередь и офицеров. Это пережить я положительно не желаю.

Не желаю, чтобы осатаневшие солдаты запрягали меня в повозку, как это делали французские солдаты во время их «великой» революции.

Нет, лучше отойти в сторону и ждать, или встретить события вне строя, вне диких и необузданных страстей. Я решил немедленно ехать в Новочеркасск.

Однако и в самом деле выбраться было нелегко. Я недавно лишь пользовался четырехмесячным отпуском, на месячный отпуск еще не имел права, впереди меня было много желающих. Я решил просить отпуск на десять дней. Долго я думал, какую сказать причину, не решаясь идти напрямик.

А что, если меня не возьмут в корпус? Не взяли в электротехническую, могут и в корпус не взять. А аттестация?.. Долго колебался, но все же решил, что прямой путь лучше, и пошел к командиру. Он выслушал меня серьезно, как всех и каждого.

– Не имею права препятствовать вашему желанию, – сухо сказал он. – Причины тоже мне не интересно знать. Это ваше право и пользуйтесь им, если выйдет. Я препятствовать не буду. По правде сказать, мне будет неприятно расстаться с вами. Такие офицеры, как вы, нужны всюду, а тем более в корпусе, вот почему я и не препятствую вам. Знаю, что вы едете на еще более тяжелую работу, чем у меня.

И, однако, сомнение не оставило меня, когда я вышел от командира. Я уже научился не верить людям. Правду ли говорит Григорьев? Может, хочет просто отделаться от меня?.. Не буду удерживать. Не удерживают тех, кто не нужен. А-а! не все ли равно?

Недаром говорят, что служба не мать, а мачеха. Что я буду искать в командире, родственных чувств ко мне, что ли? Не все ли ему равно, я или икс? Абы не мешали его желаниям. Исаевичу приятнее был Вачнадзе, этому мы, а в общем и Григорьев, и Исаевич были уже заражены безразличием.

Это безразличие шло сверху, от той власти, которая возглавляла все Российское здание. Не сам Царь, нет, он был первым офицером России и от него мы, другие офицеры, видели много забот и даже любви. Но… милует царь, да не жалует псарь…

У нас все начинали уже бояться Григорьева, хотя он еще никому ничего дурного сам не сделал. Странное дело, – его даже революционеры не трогали, а в фельдфебеля, которого взял полковник для третьей роты, стреляли. Под тем же железнодорожным мостом. Прострелили ему ногу.

Кононов, который считался монархистом, тоже чуть не пострадал. Вечером, опять-таки под тем же мостом, на него кинулся хулиган. Кононов успел поднять шашку и хулиган ударил кинжалом по ней, разбил ножны и… бросился бежать. Не защитись Кононов шашкой, получил бы удар кинжалом в живот. Мы все уже никогда не расставались с револьверами, а через железнодорожное полотно или под мостом проходили, держа револьвер наготове. Вот какие результаты принесло общее желание «свободы»! Человек человеку делался зверем…

Глава XXXII. Праздник

С такими мыслями выехал я 20-го ноября в Новочеркасск. От Тифлиса до Баку и от Баку до Владикавказа поезд охранялся часовыми, и билеты контролировали офицеры. В Ростове я с интересом смотрел на кварталы железнодорожных рабочих. Тут недавно были большие беспорядки.

В Новочеркасске зима еще не наступила. Но заморозки уже начались, грязь подмерзла, было холодно и сравнительно чисто.

23-го ноября я поехал в корпус к Вечеслову с визитом. Принял он меня очень любезно и как родственника. Предложил даже переехать из гостиницы к нему: кабинет к моим услугам.

Семья у Вечесловых большая. Старшая дочка уже замужем за воспитателем же и живет в здании корпуса, в другом флигеле. Дома четыре дочери-барышни. Одна окончила гимназию, а три еще учатся. Старшая и младшая дочки ничего себе, а три остальные очень некрасивые, как у моего дяди Левы. Что это, закон природы, что ли? Чем род старше, чем дольше он живет, тем менее дает представительных людей. Вырождение, что ли?

Почти весь день провел я у Вечеслова. Он ходил к директору и передал мне, чтобы назавтра я явился к нему на квартиру.

Директорский подъезд был еще чище и параднее, чем подъезд сотенных командиров. Вдоль лестницы лежал красивый ковровый половик. Директор принял меня в своем кабинете.

Это был громадный рослый мужчина, с очень большой и лысой головой. Длинная окладистая борода и седые усы придавали лицу степенную важность. Ходил он прихрамывая и опирался на толстую трость.

Усадив меня напротив себя, к свету лицом, генерал стал расспрашивать, что именно побуждает меня просить о переводе в корпус. Я чистосердечно рассказал ему о желании уйти от революционных солдат. Рассказал также историю с революционерами-офицерами.

– А были ли вы в учебной команде? – задал вопрос директор.

Подробно рассказал ему о моей работе в классах. Видимо, мои рассказы удовлетворили его. Отпуская меня, генерал сказал, что первая освободившаяся вакансия будет предоставлена мне.

Вечером и Вечеслов передал, что директор остался доволен мною и возьмет меня в корпус, но нужно ждать вакансии.

– Желающих страшно много, но мы всем говорим, что они зачислены кандидатами. Эта фраза равна полнейшему отказу. Еще ни один кандидат никогда не попадал в корпус. Берут без кандидатуры, только по протекции, под ответственность кого-либо из служащих, особенно сотенных командиров. Директор и мне сказал, что возьмет вас только благодаря тому, что я являюсь поручителем. А я хотя и не знаю вас лично, даже при нашем родстве по женской линии, – зато знаю вашу фамилию и вашего батюшку. Этого достаточно!

– А почему необходимы такие предосторожности? – спросил я Вечеслова.

– Вот когда послужите, так и узнаете, что иначе нельзя, – уклончиво ответил старый педагог. – А теперь советую вам остаться на 26-ое ноября. У нас будет бал. Увидите корпус во всей красе. Понравится, – милости просим; не понравится, – как угодно… Только заранее скажу, что понравится! А теперь расплачивайтесь с гостиницей и переезжайте ко мне.

Я был рад расстаться с гостиницей, – денег, как и полагается молодому офицеру, у меня было мало. В кабинете Вечеслова мне не приходилось скучать: это была и библиотека, и столярная мастерская. Так коротал свой досуг старый вдовец. За дочками смотрела старшая из них, и все были скромны до умиления.

На бал отправились часов в восемь вечера. Прошли через спальню третьей сотни. Все блестит и лоснится. Чистота изумительная. Из сотни дверь в вестибюль. Около двери стоят два швейцара в парадных красных ливреях. Налево вход в длинный зал. Красивая чугунная широкая лестница убрана синим половиком.

Сборный зал и спальня первой сотни обращены в танцевальные залы. Струнные оркестры войскового хора уже настраивают инструменты. На площадке второй сотни за двумя столиками дежурные воспитатели принимают гостей. Каждый гость должен предъявить пригласительный билет. Строгость большая.

В девять часов вечера начались танцы. Меня знакомили направо и налево, но разве можно упомнить массу лиц на балу, когда внимание рассеяно во все стороны.

Вот входят попарно институтки. Масса барышень, зеленые комлотовые платья, белые полотняные фартучки и пелеринки. Руки до плеч голые, затянуты в длинные, выше локтя, перчатки. Около них три синих дамы и целый рой старших, выпускных институток, в серых открытых платьях и тоже белых пелеринах. Красота!..

Они ловко выстроили фронт влево и сделали низкий реверанс директору. Тихая команда и рой разлетается. Масса кадет подбежали к прелестным молодым гостьям и вмиг разобрали почти всех. Однако немало и осталось около синявок. Это, верно, те, у которых нет знакомых кадет. Между синявками одна прехорошенькая и совсем молоденькая, такая свеженькая, красивая и нарядная, что я невольно засмотрелся на нее.

Вот выступили на середину залы кадеты-распорядители с пышными бантами на левой стороне груди.

– Вальс! – возвестил один из них. – Господа, приглашайте дам! – Дирижируют по-русски. Это мне понравилось.

Оркестр заиграл томный вальс, и тотчас же сотни пар закружились перед глазами. Их было так много и так близко одна к другой, что походило не на вальс, а на толчею. Вот это так навалило народу, – подумал я.

– Господа, дайте место! Пожалуйста, посторонитесь, – говорили и распорядители, и воспитатели. Нетанцующую публику оттеснили к дверям и в инспекторскую, где сидели почетные гости.

В спальне первой роты тоже танцевали. Здесь играли ученики войскового хора. Было темновато, но и это имело свою прелесть. Я вспомнил Гродно, милых саперных барышень, Лидочку и наше общество… Мне захотелось тряхнуть стариной. Однако я боялся начать танцевать, – а вдруг забыл? Вальс – дело нелегкое. Но мне не дали раздумывать.

– Что вы стоите, господа?! – вмешался в кучку нетанцующих пожилой воспитатель. – Молодежь и не танцует! Оставляете барышень сидеть. Пойдемте, пойдемте! – И он бесцеремонно захватил целую кучу кавалеров, в число которых попал и я. Быстро знакомил он и выталкивал пары танцевать.

– Позвольте представить вам кавалера! – обратился пожилой воспитатель к хорошенькой синявке, которая пришла сюда наблюдать за танцами своих институток. Он взял меня за плечо. Я поклонился молодой классной даме, и она очутилась рядом со мной.

Это ничего, что я не нашел сразу такта. Если мои ноги вертелись иногда неумело, зато язык заболтал весело. Мы разговорились. Я поведал ей, что приехал из дикого Закавказья, давно не танцевал и теперь ошибаюсь. Она очаровательно улыбнулась. Даже раза два задержала танец, пока я не попал в такт, а потом тоже принялась болтать. Она и сама недавно кончила институт. И уже классная дама. Служба тяжелая, нервная.

– Вы не думайте, что девочки ангелы, – говорила она мне. – Они гораздо хуже в воспитательном отношении, чем ваши будущие кадеты. Они развиваются раньше мальчиков и уже с пятого класса, – у нас ведь классы наоборот, – они делаются очень трудными. Вы не можете себе представить, как они могут извести.

Иногда косой взгляд, опущенные глазки, ужимка у рта – говорят больше, чем может наговорить самый бесшабашный кадет. А старшие классы – это уж совсем что-то утонченное. Молодой классной даме туда и сунуться нельзя. С ними могут управляться только старухи. Да! Не думайте, пожалуйста, что все это ангелы…

– Вот так аттестовали вы своих ангелов, – рассмеялся я. – После ваших рассказов я побоялся бы пойти даже преподавателем к вам в институт.

– И очень просто! Чрезвычайно трудное дело. Разве это даром делается, что у нас классная дама должна весь день сидеть с девицами в классе. У вас ведь воспитатель остается один на всю сотню, а у нас нельзя. Такое поднимется и такого натворят, что не дай Боже!

– Серьезно?

– Не верите, что ли?! Я, конечно, не могу вам рассказать все… Но, поверьте, что наших воспитанниц ни на минуту нельзя оставить одних. Только вечный надзор и может сдержать их капризы, кокетство, шалости и зависть.

– Почему же зависть? – спросил я.

– Как?! Разве вы не знаете, что женщины страшно завидуют друг другу? На этой почве и вырастают все недоразумения. Вы, мужчины, счастливцы, вы не знаете этого чувства, а мы… мы все соперницы, хотя бы между нами лежала большая разница в летах и положении. Классная дама способна позавидовать хорошенькой девчонке пятого класса и начать мстить ей, и наоборот. Ревность играет роль на каждом шагу. Вы знаете, что у нас, у институток, принято обожать кого-нибудь. Вот здесь и может столкнуться классная дама с девчонкой из пятого класса и стать врагами.

Весь бал я проболтал с хорошенькой синявкой. Часам к двум все кончилось. Мы шли группой домой, и Вечесловские девчонки не преминули заметить мне, что я увлекся хорошенькой синявкой.

– Она препротивная, – говорили они, – институтки не выносят ее. Она злая и любит мстить.

Ладно, – думал я, – теперь знаю я, что вы все злые, завистницы и все любите мстить друг другу, когда дело доходит до дележа кавалеров.

Долго не мог я заснуть. Новая обстановка. Бал… Пышность и грандиозность корпусного размаха по сравнению с батальонным. Все произвело на меня большое впечатление. Думал я и о хорошенькой синявке. Вот перейти в корпус, жениться на этой синявке и зажить тихой, спокойной жизнью.

Ни дежурств, ни караулов, ни патрулей, ни тяжелой солдатской походной жизни. Нет вставания в шесть часов утра, чтобы поспеть на занятия. Нет бессонных ночей в караулах и на дежурствах. Эти дежурства я ненавидел всей своей душой и не знал в простоте душевной, что в корпусе существуют не только дежурства, но и поддежурства…

На следующий день я уже ехал назад в Тифлис.

Плавно покачивался большой пульмановский вагон второго класса скорого поезда. Народу было мало. После Ростова ко мне подсел казачий офицер в чине сотника. Как водится, разговорились.

Наша беседа привлекла внимание штатского, сидевшего на маленькой боковой скамье. Когда сотник заговорил о думе и высказал мнение, что она поступает совершенно правильно и логично, то штатский не выдержал и пересел к нам.

– Ах, господин офицер! – обратился он к казаку, – я никогда бы не подумал, что военный может так хорошо и здраво рассуждать. Особенно, – простите, – казак! Я думал, что офицеры никогда не согласятся на европейскую свободу, равенство и братство. Я думал, что они всею душой против нашей героической думы. Против тех, которые не испугались даже уйти за границу, призывая родину к свободе, равенству и братству.

А их борьба за амнистию политическим и за равноправие!! Ах, господа офицеры! Это такая светлая страница в истории государства. Все подвластные народы России, все прижатые старым режимом возлагают надежды, что дума даст им равноправие. Одно опасение было у нас, что воспротивится армия… И что же! Я вижу, что офицеры стоят за нас…

– А почему это вы думали раньше, что армия воспротивится?..

– А как же иначе было нам думать? Вспомните, господа, Одессу, вспомлите Москву и гвардейский Семеновский полк. А Сибирь! – даже взвизгнул наш собеседник. – Когда потоками крови залили зарю свободы… А сколько повешено борцов за нее… Сколько расстреляно и погибло в Лифляндии и Эстляндии… Все ведь это, – извините, – работа офицеров и армии.

– А вы хотели бы, чтобы офицеры, как овцы, позволили бы вырвавшейся на волю толпе издеваться над ними? – хмуро сказал казак. – Вы вот пересчитали места, где гибли «борцы за свободу», а не пересчитали то бесчисленное количество полицейских, жандармов и офицеров, которых перестреляли и перебили бомбами эти самые борцы за свободу?!

Штатский завертелся.

– Они ведь думали убрать наиболее реакционный элемент.

– И избрали для этого террор?! Глупее ничего нельзя и придумать. Действие вызывает противодействие, – сказал казак. – Офицеры, усмиряя взбунтовавшихся, вовсе не думали душить свободу. Наоборот! Ни одному офицеру и в голову не пришло бы предложить разгон думы.

– А ее все-таки разогнали!

– Разогнали потому, что она действовала неумно и нетактично. Дума сразу хотела все перевернуть вверх дном. Дума не поняла того, что, чем больше проявить такта и осторожности, тем больше можно забрать в руки, тем больше заслужит она доверия. Дума потребовала от правительства полной амнистии всем политическим преступникам. Разве это умно и тактично? Да, сколько среди них было террористов, убийц, заговорщиков, воров и грабителей!..

– Но так ведь это же и есть самые настоящие борцы за свободу, – заметил штатский.

– Убийство и свобода, – понятия прямо противоположные, – отрезал казак. – Какая к черту свобода, если всякий мерзавец может безнаказанно лишить меня жизни?.. Мы понимаем свободу иначе. Развели террор против всех иначе думающих и называют это борьбой за свободу. А нравы, а эта распущенность…

– Что касается, – как вы изволите говорить, до равноправия, – да у нас, у казаков, оно и было спокон веков. Мы всегда стояли за равноправие. У нас раньше и в казаки принимались просто. Спрашивали: в Бога веруешь? – Верую. – А ну-ка, перекрестись! – Если прибывший перекрестится правильно, его, не расспрашивая ни о чем, и принимали в войско.

– И теперь так же? – спросил заинтересованный штатский.

– Теперь дело другое. Теперь нет места, нет земли свободной. Своих казаков не знаем куда девать и как устроить, потому и не принимаем больше к себе. В России же места сколько хочешь. Может принять всех хороших людей. И всем им равноправие дать. Вреда от этого не будет, а скорее польза. Вот и евреи хотя бы, они хорошие работники: где они появятся, там сейчас же торговля улучшается.

– Ну, вот видите! – так и вскинулся штатский. – Ну, я вам прямо скажу, – я не слышал еще ничего подобного. И это говорит казачий офицер! Офицер, которого мы боялись всегда больше всего на свете. Одни нагайки ваши, – простите, – чего стоят!

– И все же лучше нагайкой полоснуть, – отрезал сотник, – чем бомбу бросить. Я опять повторяю вам, что приму все от думы, решенное большинством голосов, но жестоко отдеру рабочих или революционеров, которые самолично вздумают расправляться. Так почти все наши офицеры смотрят. Право и закон для всей России, для всех ее сынов должны быть одинаково крепки.

– Ах, как вы все это хорошо говорите! – восхищался юркий штатский, сильно смахивавший по внешнему виду, да и по разговору, не то на караима, не то на еврея. – Вот теперь я и сам вижу, что офицеры совсем другие люди, чем мы думали. Я даже побоялся бы раньше заговорить с вами, как и с жандармом. А вы что думаете? – обратился он, резко повернувшись ко мне. Ему, видно, хотелось узнать и мое мнение.

– Я думаю, – ответил я, – что идея сотника решать все вопросы большинством голосов – в теории правильна. Глас народа, глас Божий – говорит и пословица. Но не каждый вопрос можно решать с маху. Нужна постепенность. Вы, кажется, это эволюцией называете… Думе следовало бы не в Выборгские фокусы играть, да зажигательные воззвания выпускать, а успокоить страну и мало-помалу заслужить доверие Царя и народа. Государь призвал их помочь ему, а они в два счета против самого Царя обратились. Да еще как: воззвание к народу выпустили не платить налогов и не давать рекрутов! Да ведь это преступление против государства. Ну и остается только в кутузку запереть. Сотник прав, нужно было действовать осторожно и потихоньку, а не щепу колоть…

– Ах, как жаль, что мне нужно уже здесь вылезать, – охал штатский. – Я прямо ужасно рад, что разговорился с вами… Просто и не думал, что у нас есть такие передовые офицеры. Будьте здоровы, желаю вам всякого благополучия… Пусть Бог пошлет вам… – И он слез с поезда.

Обыкновенно похвала хорошо влияет на душу человека. Делается радостное настроение. Похвала же этого штатского произвела как раз обратное впечатление. Мне казалось, что я вступил в заговор с человеком, желающим зла моей родине. Так, кажется, думал и сотник. Он что-то приумолк.

Скоро он повернулся носом к спинке дивана. Я тоже. Под ритмический стук колес слетел к нам благодетельный сон и окутал все своими успокаивающими ласковыми крылами: и душу, и выборгские крендели, и равноправие… кадетский бал в Новочеркасске и моих кавказских сапер…