Текст книги "Атаман Платов (сборник)"

Глава XIV. Охота

Мне до такой степени надоела политика, что тошно делалось от одной встречи с «пятеркой». Мои мысли были заняты другим. Каждый свободный день я стремился в Ходжалы к Иванову, чтобы поохотиться на фазанов. Под предлогом настрелять дичи к празднику для собрания, я получил трехдневный отпуск.

В Ходжалы доставили меня на почтовых. Приехал я туда часа в 4 дня, но Иванова не застал, он уже ушел на охоту. Я взял ружье и отправился один побродить к берегу речки Ходжалинки.

В ее зарослях я убил первого в моей жизни фазана, красавца петуха. Возвращаясь домой, встретил у самой станции Иванова. Его трофеем была фазанья самочка. Мы условились выйти на следующий день чуть свет утром, взяв с собой человек пять солдат.

– А теперь пойдем готовить патроны, – сказал Иванов.

Довольно большая комната для проезжающих станционного дома отведена была офицерам. Командир роты, штабс-капитан Унжиев, армянин, с самым некрасивым лицом в мире, покрытом к тому же огромными прыщами, сидит за столом против Дукшт-Дукшинского. Тот еще подпоручик, но успел постареть: бледное, изможденное лицо, длинный нос оседлан очками. Он или читает запоем, или проводит время в созерцании. То впадает в мрачное уныние, то горит восторгом. Эти чувства могут являться к нему из-за пустяка. Увидит бабочку и пришел в восторг. Весь мир кажется ему прекрасным. Потерял очки, не может найти их и готов чуть не покончить самоубийством. Нудный и неприятный тип!

Около окна стоит Святский. В руках палитра, длинная палка, кисти. Он художник-самоучка, воображает, что гений, думает бросить службу и пойти по дороге славы. Мечтает написать большую картину. Теперь работает над деталями к ней.

На кровати лежит труп молодого самоубийцы. Из виска течет струйка крови. На полу револьвер. Самоубийца-офицер, очевидно, левша и застрелился левой рукой, которая беспомощно соскользнула на пол. Детали вырисованы аккуратно. Картина будет большая, в натуральную величину. Смотрю я на все это и думаю, – почему теперь молодые такие мрачные? Взять любого из них. Или обозленный монархист, или еще более обозленный революционер.

Плохое дело политика для молодежи. Политика отнимает радость жизни, беззаботное существование и быстро старит юношу. Делает их самоуверенными людьми, почитающими себя очень умными, и в то же время нетерпимыми в обществе.

Поганое положение у Унжиева. Он вечно улыбается, рот до ушей, старается угодить всем и каждому и со всеми жить в мире. Даже солдаты зовут его отцом родным. Потворствует, значит, им вовсю.

А вот с офицерами ничего поделать не может. Заспорят и хоть вон беги. То Иванов нападет на Дукшинского и Святского. То Святский на Дукшинского и Иванова. Дукшинский тоже флюгер. Сегодня он революционер и готов бросать бомбы, завтра он ярый монархист. Это злит его сожителей, и споры у них без конца.

Унжиев старается всех примирить. Он страшно боится, что эксцентричный Дукшинский может пустить в ход револьвер, с которым он вечно носится. Боится и Святского. А вдруг тот прокламации подкинет или еще что-нибудь учинит. Поэтому он революционер со Святским, монархист с Ивановым и философ-шалава с Дукшинским. Все его не ставят ни в грош…

Увидев моего фазана, Дукшинский пришел в восторг.

– Это вы убили его? Вы стреляете лучше Иванова! Он убил лишь эту серую птичку, – смотрит он на фазаниху. – А это!.. Это прелесть! Какое чудное оперение! Какая красота! Как интересно, верно, быть охотником. Вы идете и завтра?.. Я тоже хочу стать охотником. Где бы достать ружье? Разве нет у почтового чиновника? Какая прелесть бродить по горам. Вот это жизнь! Это настоящая жизнь!.. Нет! Унжиев, разрешите сейчас же поехать в Агдам. Я попрошу ружье у подполковника Вершинского.

– Эй! – закричал он денщику, – посмотри, нет ли проезжающих, да приготовь мне одеться, я еду в Агдам… Ах, какая роскошь Кавказ! Дикие скалы… фазаны… козы… Ах!!

– Ладно, ладно, – говорил ему Унжиев, – идите ужинать. Завтра увидим, что делать… Посмотрите, какое мясо нам приготовили, прелесть!

Дукшинский поковырял вилкой в маленьких кусочках бараньего мяса, от которого пахло овчиной. Жесткое мясо сделалось еще тверже от неумелой стряпни.

– Это по-вашему, по-кавказски, прелесть, – начал Дукшинский, уже недовольным голосом. – Мне эта прелесть больше не лезет в горло. И это отвратительное сало или жир… Черт знает что!.. Все губы потом покроются этим жиром, от которого воняет… Жир стоит во рту, все облипнет… Горячим чаем, и то не отмоешь скоро. Черт побрал бы ваш Кавказ! Я хочу есть, а тут или солдатский борщ, какую-то солено-кислую бурду подают, или эту баранину… Нет ли чего другого? Хоть огурцов или помидоров?.. Я бы теперь съел рубленую котлетку или сочное филе-соте.

Он жевал мясо и делал гримасы.

– Вот ваша баранина, – Дукшинский вынул пальцами изо рта какую-то жилу и показал нам. – Разве это можно есть?

– Ну вас к черту, Дукшинский! – крикнул на него Иванов. – Вы думаете, это вежливо – показывать всякую дрянь, что вы изо рта выудите. Ведь мы едим! Тошнит от ваших фокусов. Это вам не Тифлис и не ресторан Онон, а Ходжалы, где ничего достать нельзя.

– Да я не вам показываю, а Унжиеву.

– А мне что показывать? – сказал тот, – я ем, что и вам подано.

– Тьфу! Проклятое сало, весь рот облепило…

– Да чего вы плюете в мою сторону! – возмутился и Святский. – Брызги летят во все стороны… Невежа!

Все посмотрели укоризненно на Дукшинского.

– А черт с вами!.. – бросил тот вилку на стол. – Осточертела мне и эта проклятая жизнь в проклятых Ходжалах, и вы все надоели со своими капризами… Просто слова сказать нельзя. Сил нет быть с вами… в этих диких горах… Завтра же подаю рапорт о переводе… А не переведут, – застрелюсь! – истерически вскрикнул Дукшт-Дукшинский, вскочил из-за стола и убежал, хлопнув дверью.

– Видели? – спросил Иванов, обращаясь ко мне. – Не типик ли? Только что перед этим восхищался Кавказом, а теперь стреляться от Кавказа хочет.

– Ненормал! – важно произнес Святский.

– Очень нервный человек, – подтвердил и Унжиев. – Впрочем, оно и понятно. Мы все заняты. Иванов охотой, Святский рисованием, я ротой, а он целыми днями ничего не делает. Слоняется из угла в угол, мечтает поступить в юридическую академию, а сам только воздушные замки строит. Вот и сбесился.

Мы уже укладывались спать, когда Дукшинский вернулся. Ночь, как всегда, стала очень холодной. Он потребовал горячего чаю. Угрюмо сел за стол и подпер рукой голову. Лицо было мрачное, отчаянное. Я, впрочем, недолго видел его. Усталость за день взяла свое, и я скоро крепко заснул.

Еще черти и не думали начинать свои ежедневные кулачки, как денщики разбудили меня и Иванова. Было совершенно темно и холод пробирал все тело. Прочие сожители сладко посапывали, укрывшись с головой одеялами. Мы торопливо оделись и вышли на двор. Адский, пронзительный холод тотчас же забрался под летнее пальто. Нас ждали саперы, человек пять, все любители охотники.

– Далеко идти? – спросил я Иванова.

– Далеко! Верст семь, зато хорошие места. Много фазанов.

Гулко раздавались наши шаги по шоссе. Казалось, идет целая рота. В ночной тишине всякий звук представляется более громким, чем днем. Мы шли по дороге на Шушу. Ночь была ясная, звездная, но темная. Впереди виднелась полоска шоссе, по бокам чернели громадами холмы. Изредка пролетали мимо ночные птицы и, заметив нас, издавали испуганный крик. Вдали слышался лай и вопли шакалов. Места были пустынные. Вплоть до Хан-Кенды не встретишь ни одного человека.

Мы шли скорым шагом. Говорили о предстоящей охоте. Жалели, что нет собак. У Иванова были две, Байгуш и Найда, но всего трехмесячные щенки. А будут собаки добрые. Мало-помалу разговор зашел и о вчерашнем споре за ужином.

– Чего вы так ссоритесь? – спросил я.

– Да мы в общем не ссоримся, – отвечал добродушный Иванов. – Живем скорее дружно и мирно. На Дукшинского вот изредка находит мрачное настроение. Оно и понятно. Нет общих интересов. Унжиев мог бы занять Дукшинского работой, но стесняется. Он вообще вечно стесняется. Ротой командует фельдфебель, а не он. Унжиев ничего не знает. У него нет ни расписания занятий, ни определенной программы.

– Ну, брат, что сегодня будем делать? – спрашивает он фельдфебеля по утрам. – Так что, ваше благородие, я приказал ребятам белье помыть и самим помыться. – А так! Ну и хорошо! Помойтесь, помойтесь… А после обеда что? – А там можно и ротное учение устроить. – Хорошо… Хорошо. – В общем живем попросту! – улыбнулся Иванов, показывая в темноте большие белые зубы.

Скоро пришли на место и присели на огромных, обточенных водой валунах, лежащих кое-где по течению неглубокого, сердито журчащего ручья. Вода быстро неслась по каменному руслу, так быстро, что сбивала с ног. Мы попробовали было перебраться через ручей по камням, но не вышло. Пришлось раздеться и переходить вброд. Вода так рвала и толкала, что мы цеплялись за камни и друг за друга.

Начинало рассветать и вдали стали вырисовываться отвесные скалы ущелья, из которого вырывался этот бешеный холодный поток с водой прозрачной, как стекло. Иванов приказал наполнить баклаги и чайники.

– Идем, идем! – торопил он. – Нужно взять утреннюю охоту.

Мы разделились с Ивановым, и он пошел в гору. Саперы рассыпались в цепь. Не успел я сделать и ста шагов, как из-под моих ног с адским шумом, хлопаньем крыльев и криком вырвалась огромная самка фазана. Она стрелой взвилась вверх, совершенно отвесно. Я сгоряча пальнул. Она, как ветер, рванулась в сторону Иванова; я даже не успел взять ее второй раз на прицел и виноватыми глазами провожал улетавшую птицу. Видел, как Иванов, не спеша, поднял ружье, прицелился. Бахнул выстрел, и фазаниха, описав дугу, грузно шлепнулась о землю. Дальше дело пошло еще хуже. Я пудельнул по зайцу, по куропатке; фазаны не попадались.

– Бегут перед нами! – крикнул мне Иванов на мой вопрос. – Вот дойдем до оврага, они и начнут взлетать.

Действительно. У оврага сразу взлетело четыре фазана. Иванов убил одного. Я опять промахнулся. С гребня сорвался еще фазан и тотчас же грохнулся в середину оврага, скошенный выстрелом моего спутника. Иванов полез в овраг за убитой птицей, а меня просил не спускать глаз с того места, куда упал фазан. Только я успел сделать шаг в сторону, – фрр!.. затрещал фазан, взвиваясь прямо передо мной.

Тах!.. тах!.. отсалютовал я ему. Фррр!.. взвился другой. Я лихорадочно заряжал ружье. Опять взвился огромный петух с резким криком. Я выцелил его аккуратно, быстро, торопливо… и выстрелил. Петух улетел, счастливым криком давая мне знать, что отделался от меня вполне благополучно. Сконфуженный я обернулся к Иванову.

– Никак не могу найти проклятую птицу. Верно убежала… Подранок… Вот беда, когда нет собак, – сердился и Иванов. – Вы заметили место? – кричал он мне.

– Заме-етил! – несся в ответ мой крик, хотя я уже совершенно не мог вспомнить, где это было. Наконец, после долгих, бесплодных поисков Иванов вылез из оврага ко мне. Все же у него было привязано два фазана.

– Пройдем вдоль оврага, – предложил он. И только мы двинулись, как вновь взвился красавец петух, сверкая в лучах восходящего солнца огненными цветами своих перьев.

– Стреляйте! – крикнул вежливый Иванов. Я опять промахнулся. Промахнулся и Иванов. Фазан полетел от нас, после своего столба. Это очень трудный случай, как объяснил Иванов. Я был доволен, что и он промахнулся, – это снимало с меня часть конфуза.

– Вернемся на старое место, – предложил Иванов. – Загонщики, сюда! Скорей сюда! – кричал он солдатам. Мы шли почти рядом, ожидая загонщиков. Те бежали из оврага, где все еще искали раненого фазана. Фррр!.. взлетело что-то. Я выстрелил и оно упало. – Молодой фазан, – крикнул Иванов. Опять взлетел молодой. Они поднимались невысоко и медленно. Я убил и второго. Хоть и то хорошо, – вернусь не с пустыми руками.

– Вот подрастут мои собаки, – говорил Иванов, – тогда охота будет другая. Теперь же это не охота, а один извод. Здесь должно быть полно дичи, куропаток, перепелов, горных курочек, а разве мы найдем их без собаки… В двух шагах пройдем и не заметим. – И он осторожно ступал, покрикивая изредка на сапер, чтобы они не вылезали вперед.

Стало жарко. Несмотря на конец декабря, солнце припекало так, что пришлось снять шинель. Я хотел было уже стаскивать и верхнюю охотничью рубаху, но Иванов остановил. На Кавказе нужно одеваться тепло. Здесь на солнце жарко, а дунет холодным ветром, как раз лихорадку можно захватить. Недаром все кавказцы зимой и летом носят папаху и бурку. Разница в температуре очень велика между днем и ночью. Пар костей не ломит…

Вернулись мы с охоты очень поздно. Только часу в одиннадцатом ночи дотащились мы до Ходжалов. Устали страшно и были в общем недовольны охотой. Фазанов видели массу. Я мог бы взять штук пятнадцать, а взял всего три. Иванов убил пять штук. Маловато для праздника, но я думал пополнить недостаток зайцами и решил больше не охотиться в Ходжалах, а ехать в Агдам.

Утром рано, запаковав фазанов, я уехал. Вершицкий нашел, что восемь фазанов тоже мало, и мы решили тотчас же идти на зайцев. Достали линейку, взяли шесть загонщиков и выехали еще до обеда, направляясь в нашу заячью Калифорнию. Вершицкий приказал остановить лошадей, не доезжая ее.

– Пройдем здесь, – сказал он. – Тут должны быть зайцы. – Он указал загонщикам район, который нужно охватить, а мы стали на места и приготовились встречать зайчишек.

Сколько их было в этом заброшенном и пустом винограднике! Они выскакивали поминутно, удирая во все лопатки от загонщиков. Вершицкий палил непрестанно. Я стрелял тоже много. Сильно мешали высокие кусты, стоявшие то тут, то там, но все же я убил трех зайцев в два загона. Подошел, торжествуя, к Вершицкому и остолбенел. Он даже сконфуженно улыбался. Одиннадцать штук! Он побил рекорд наших обыкновенных охот.

Возвратились домой уже под вечер и вполне довольные. На линейке между нами и саперами лежали груды убитой дичи.

Глава XV. Приготовления к празднику

Вечером наша веранда представляла интересный вид. Вдоль всей ее длины была развешана на проволоке дичь. Двадцать штук зайцев и восемь фазанов! Публика, шедшая на ужин, пришла в восторг.

– Вот это дело! Вот встретим Рождество хорошим обедом, благодаря нашим охотникам, – говорили все.

Теперь оставалось лишь послать за вином в Шушу, сделать там еще кой-какие покупки для праздника и пир готов. На праздники должны были приехать жены некоторых офицеров и с соседнего поста казаки со своими дамами. Из Хан-Кенды собирались быть знакомые Федорова. Нужно было не ударить лицом в грязь!

Мы решили рано утром ехать самим в Шушу, чтобы купить вина, конфет и закусок. Начальник почтовой станции дал нам лошадей, он был в приятельских отношениях с Федоровым, сыном начальника Шушинской почтовой конторы.

Выехали компанией: Федоров, я, артиллерист, Молчанов и прихватили по дороге Иванова. Переезд до Шуши от Агдама сравнительно долог, часов пять или шесть езды, но незаметен. Глаза не устают любоваться все новыми и новыми видами гор. То обрыв и речка бушует в нем, то едем между скалами. Вот знаменитая крепость Аскеран, не то времен Александра Македонского, не то римлян. Это небольшой четырехугольник, обнесенный массивной каменной стеной, сажень в пятнадцать вышиной и сажени три у основания.

Здесь не так давно были жестокие бои между армянами и татарами. Армяне укрылись в крепости и наколотили массу татар, прежде чем те смогли ворваться сквозь часть обрушившейся стены.

В прошлом году саперам приказано было повалить одну из стен, чтобы уничтожить это укрепление. Сильнейшие заряды пироксилина сделали свое дело, но все обратили внимание на прочность цемента. Камень и цемент слились воедино и рвались, как один кусок. Цемент не сдавал даже после многих столетий. Прочные каменные мосты на дороге «Искендера» до сих пор целы, а не развалились. Крепко умели строить прежние инженеры…

Далее дорога идет все время в гору и наконец выскакивает на обширную каменную площадку безо всякой растительности. На площадке возвышался большой холм, а на самой верхушке холма видны дома Шуши. Это типично восточный город. Узенькие улицы. Маленькие лавки. Товары все давнишние. Обертка засижена мухами. Однако мы накупили всего, чего хотели, запаковали в ящики и собирались уже ехать назад, но ямщик запротестовал: поздно, а ночью он не поедет. На станции ему рассказывали, что накануне разбойники остановили между Хан-Кенды и Шушой почтовый экипаж и обобрали пассажиров.

– Да нас много.

– Ничего, что много. Они за камнями и, если вы начнете сопротивляться, они станут стрелять.

– А отчего днем ехать не боялся?

– Днем не нападают.

– Что за ерунда! Почему днем им не нападать?

– Так не нападают, да и только… – твердил свое ямщик. – Подождите до утра.

В ближайшей гостинице нам отвели два малюсеньких темных номера. Побродив еще по Шуше и не найдя ничего интересного, мы вернулись в гостиницу и улеглись спать. Но тут на сцену появились клопы. Таких чудовищных, как в Шуше, я не видел нигде. Ночь прошла сумбурно, в борьбе с клопами.

Чуть свет выехали мы из этого городка, забытого Богом и людьми, стоящего чуть не в самом деле на краю света. Народонаселение Шуши, татары и главным образом армяне, живут какой-то странной жизнью, наполненной боязнью перед резней, ежеминутно могущей вспыхнуть из-за пустяка.

На улицах тихо. Почти нет движения. Мало окон. Если окно выходит на ухищу, то заделало решеткой. Дворы построены квадратами, чтобы совершенно изолировать себя от улицы. Солидные ворота. Внутри двора, вдоль каждого этажа тянутся деревянные балконы. Они увешаны тюфяками, подушками, бельем, тряпками.

На балконах кишит детвора и наполняет внутренность двора целыми гаммами звуков: визжат, хохочут, кричат и плачут на все голоса. На каждом балконе видны растрепанные подростки-девчонки, качающие на руках грудных кинтошек. От детворы нет прохода. Они ухитрились даже залезть в наш коридор и на балкон.

Выпятив вперед свои животы, прикрытые рваными рубахами, босые, растрепанные, они, засунув палец в рот или в нос, смотрели на нас широко открытыми глазами. Носы у всех были такие грязные и с таким количеством подтеков, что на верхней губе у каждого были ясно обозначены две красные воспаленные полоски разъеденной кожи. Таких грязных детей я еще не видал. Только одно и привлекало у этих маленьких кавказцев: это глаза. Уже и теперь большие, то круглые, то миндалевидные, черные, с восточной поволокой.

Мы много смеялись, вспоминая все прелести Шуши, и подтрунивали над Федоровым. Он был уроженец этого городка и воспитанник Шушинского реального училища. Я помню еще неприличное прозвище, которым его окрестили юнкера за наивность, неаккуратность и некультурность. Таким он остался и до сих пор. Привычки Шуши невозможно было выветрить. Он и сам не отрицал, что в детстве обходился без носового платка.

– И щеки у вас блестели? – спрашивали мы его.

– Вероятно, блестели, – смеялся сам Федоров. – Оттого и до сих пор чувствую себя чужим в обществе, честное слово. Словно уличный мальчишка. Не знаю, что сказать, куда руки деть… Потею, – признался он под общий хохот. – Особенно, когда со мной говорят дамы.

– И, верно, босиком долго ходили? – спросил артиллерист.

– Ходил, а что?

– Да по ботинкам видно! – Федоров поднял ногу. Мы опять разразились веселым смехом. Тут только мы обратили внимание, что башмак Федорова, обтянутый длинными брюками со штрипками, был до неприличия велик. Прямо вдвое длиннее, чем наши. Бока ботинка у основания большого пальца были выпячены наружу и кость пальца высоко выпирала вперед.

– Вишь, как у вас мосол вылез, – сказал артиллерист, – это оттого, что много ходили босиком. Оттого вот и получилась не ножка, а лапа!

Дальше мы уже не решились подтрунивать, пришлось бы говорить и о запахе этих лап, отравлявших даже чистый горный воздух, и о больших, красных, вечно потных руках.

Удивительное свойство всех окраинных жителей обладать большими ногами и руками, неловкими манерами и особенным отпечатком лица.

Вспоминался мне и Иевлев, архангельский мужичок, остриженный по-кучерски в скобку. Вспомнил, как юнкера спрашивали его, не осколками ли стекла утираются в Архангельске после обеда.

Таковы были кугут Тереха со братией и большинство сибиряков. Все они были наивные, доверчивые и простоватые. Увальни, но хорошие товарищи, далекие от всяких злых выходок и интриг. С ними жилось легко, безобидно. Зато избави Бог жить совместно с такими типами, каких в множестве давали Московские и Петербургские корпуса: Кормилов, Неелов, Фредериксы, Дукшинские и многие другие…

Насколько они изящны в обществе и в танцах, настолько они несносны в совместной жизни. Капризны, каждый с причудами, с вечным «я не в духе». Не знаешь, с какой стороны подойти к ним.

Вот мы подсмеиваемся над Федоровым прямо в глаза, и он отвечает добродушным смехом, а попробовали бы мы задеть Фредерикса или Кормилова. Не уяви Господи, что вышло бы из этого… В самом лучшем случае мы поссорились бы навеки…

Мои спутники согласились с этим взглядом, а Федорову он даже очень понравился. Он собирался было уже рассердиться, но мое сравнение успокоило его. Лучше быть рубахой-парнем, чем столичной занозой, – и его лицо опять расплылось в широкую улыбку. Глаз с бельмом косил в угол очков, другой веселю поблескивал, а большая красная и потная рука лихо закручивала длинный рыжий ус над широким ртом.

В Агдаме уже кипела работа. Денщики, повара, казаки жарили, варили, рубили. Как только мы подъехали к крыльцу, так со всех сторон и кинулись к нам наши Лепорелло.

– Гостей понаехало видимо-невидимо, уже господа волнуются, что вас нет. Обед сготовили, а вина и лимонаду для дамов нет.

– А много дамов?

– Так что больше с полдюжины будет дамов, – доложил мне мой Матушкин. Он, как денщик заведующего собранием, автоматически делался метрдотелем и командовал прочей братией.

– А что наготовили? – спросили мы.

– Так што на первое закуски. Селедков десять штук сделали… Как вы учили. Очень даже хорошо вышло. С картофелем, с бураками и луком. Зайцев пожарили и бураковый соус к ним сделали. Фазанов тоже. Все готово. Теперь только приготовить те закуски, что вы привезли…

Действительно. Верные Лепорелло не подвели. Все было сделано. Столы накрыты. Даже великолепный борщ из баранины, заправленный чесноком и салом, был готов, – если господа пожелают.