Текст книги "Атаман Платов (сборник)"

Глава XXI. Попытка сближения

Селунский закрыл, наконец, ротную школу, чем были очень недовольны и Вачнадзе, и Ананьин. Он упорно работал над ротой. Новый фельдфебель мало-помалу забрал сапер в руки. Однажды ко мне пришел каптенармус 1-й роты с просьбой походатайствовать за него об отпуске на месяц.

– А отчего ты сам не пойдешь к командиру?

– Они очень уж сурьезно поступают, – ответил унтер, – придешь к ним проситься в отпуск, а командир и начнет вспоминать проступки: тогда, мол, то-то сделал, тогда другое. Очень его за это рота не любит.

– Не любят дураки да сволочь! – резко ответил я унтеру. – Ты и сам должен понимать, что роту нужно держать в порядке, – как ты должен держать в порядке свой цейхгауз. Если ты знаешь, что у тебя все исправно, смело иди и просись в отпуск. А если чувствуешь за собой грешки, так лучше и не ходи.

К несчастью, штабс-капитан Селунский обладал прискорбным качеством – не нравиться окружающим. Честный, исполнительный, хороший работник, он не пользовался симпатией ни солдат, ни офицеров. Он был тип педантичного работника, то, что получило название «нуда» или «трынчик», работник без страха и упрека. А это именно и не нравилось тогда русским. Они любили больше тип «ничаво», то есть не педанта, а рубаху-парня. Пусть он сегодня подерется, зато завтра пропустит даже проступок.

Это сходилось с их взглядами, выражающимися на их языке «ничаво». Теперь особенно им не нравился педантизм на службе и они жаловались на таких офицеров.

Молчанова же, с его неуравновешенностью, любили. Он теперь принял временно адъютантство, соединив его с прежней должностью казначея. Перегруженный работой, он часто задавал писарям гонку. Сегодня обругает, а завтра шутит и смеется с ними. Писаря рассказывают ему все новости, он их всегда выслушает участливо, а потом накричит на них же, что опоздали с бумагой. Но никто и не думает на него рассердиться.

Как-то вскоре писаря попросили у Молчанова разрешения устроить им в гостинице ужин. – Казаки пьют, и нам хочется повеселиться. – Указание на казанов смутило душу Молчанова. Он разрешил, только приказал молчать об этом. Писаря пришли в восторг и пригласили на ужин и самого Молчанова. Он обратился ко мне за советом.

– Что сделано, то сделано, – сказал я. – Если это станет известно Червинову, быть большой беде. С другой стороны, – почему казаки могут пить, сколько хотят, а саперу нельзя? Я сам люблю своих сапер, даже еще и теперь, и сам выпил бы с ними охотно и потанцевал бы, как с казаками. Только ведь с точки зрения начальства, это преступление.

– Плевать я хотел на их точку зрения. Я пойду к писарям. Пусть потом хоть выгонят со службы… А вы пойдете? – спросил меня испытующе Молчанов.

– Пойду, чтобы посмотреть, как у вас вечеринка выйдет.

Крадучись, как заговорщики, прошли мы оба вечером из наших номеров через базарную площадь и дошли до другой гостиницы. Идти пришлось через двор, где стояли два орудия артиллеристов. Было темно, и нас никто не заметил.

В большой комнате с завешанными окнами стоял длинный стол, и за ним сидели уже наши писаря. Они, конечно, встали, любезно приветствовали своих офицеров и усадили нас рядышком, за серединой стола. Наставлено было все, что только можно было достать в гостинице. Подозрительные сардинки, вонючие кильки, неизменный шашлык.

Мне интересно было видеть, как будут вести себя писаря. Как будут пить, есть вилками, курить. На председательском месте сидел старший писарь по строевой части. Большой, красивый блондин. Всех писарей с литографщиками было человек десять.

Начало ужина прошло очень скромно. Все говорили тихо и чинно пили водку. Ловко справлялись с вилками и ножами. Право, если бы все это разрешалось и писарей не держали бы в слишком ежовых рукавицах бесправия, то они были бы в обществе не хуже почтово-телеграфных чиновников. Писаря считали себя выше простых солдат. Они работают головой, а не ногами, – как выразился старший писарь.

Но на это он получил от меня немедленно ответ: вот именно они, писаря-то, работают не головой, а руками, потому что не составляют бумаг, а их только переписывают. Работает головой тот, кто несет ответственность и за смысл работы. В этом отношении работа солдата, да еще в бою, несравненно труднее и самостоятельнее. Нужно очень и очень работать, именно головой, мозгом, чтобы с честью выйти из сражения.

Отповедь подействовала. Дальше говорили уже осторожнее, избегая критики. А что за разговор для русского человека, если нельзя критиковать? Мы все чувствовали себя точно связанными, каждое слово обдумывали. Писаря пытались было вознести Молчанова и меня за то, что не побрезговали ими. Я тотчас же остановил и это.

– Вы напрасно говорите это слово «побрезговали». Никто и никогда не брезговал вами. Это выдумка. Вы сами отлично знаете, что мы, офицеры, всегда разделяем ваше общество. Я вон на охоте и с Гродзицким, и с батальонным барабанщиком постоянно живу одной жизнью. Вместе едим, рядом спим, вместе и чай пьем. На войне вместе в окопах жили. А что наш устав запрещает быть вместе с солдатами в гостинице, в театре, – так это понятно. Запрещает вместе курить, пьянствовать – тоже понятно.

– А казаки? – спросил один из писарей. – Отчего, когда казачьи офицеры пьют, они завсегда своих казаков приглашают?.. Вот сотенный сколько раз у вахмистра обедал…

– То другое дело, – сказал следующий писарь, – казаки все равны. Они придут в станицу после службы, а вахмистра, может, станичным атаманом выберут. Вот он и начальник тогда самому своему сотенному.

– А и впрямь, ваше благородие, – обратились ко мне писаря. – Отчего это казаки все равны, а мы нет?

– Как не равны?

– Так, очень просто не равны. Наши офицеры избегают с солдатами общаться, брезговают… И это ведь верно. А почему? Потому мы не дворяне… потому мы необразованные…

– Да ведь у нас много офицеров не-дворян. Держите вы экзамен на офицера или отличитесь как хорунжий, и станете сами офицером и никто не будет вами брезговать, как вы говорите… Не посмеет брезговать. – Я обрадовался, что нашел выход.

– А знаете ли вы, сколько на войне было произведено солдат в офицеры? Они все были приняты нами, как ровня.

– А солдаты, значит, не ровня? – ядовито спросил один писарь.

– Известно, не ровня. Но не ровня только по рангу, по службе. Разве может начальник якшаться запанибрата с солдатами? Они его бояться перестанут. Уважать перестанут, если увидят начальника выпившим, – сказал и осекся, но было уже поздно.

– А мы полагаем другое, – послышалось со стороны писарей. – Нам будет лестно, что на нас, как на людей, смотреть начнут. Мы еще больше бы тянуться стали… А теперь часто наш брат проступки по злобе делает. Гнушаетесь, мол, нами, так вот вам… У вас бы учились, как в обществе быть. А что видели бы пьяными что ли, как вы говорите, – так это дело простое. Мы если и не видим, то все до точности от денщиков знаем и слышим.

Пришлось покраснеть и начать наливать пиво в стакан, чтобы скрыть смущение.

– Ну, довольно жалоб да разговоров. Спойте лучше песню.

– И то, давайте споем! – Появились две гитары. Нестройными голосами спели писаря несколько песен: «Не осенний мелкий дождичек», «Вниз по матушке по Волге», «То не ветер ветку клонит».

Пели они нестройно, но с большим чувством. Так и казалось, что в песню эти люди вкладывали всю горечь бесправия солдатчины. А и впрямь они оставались одинокими. Если бы больше уделяли им внимания, больше дали свободы, больше жизни, а не одну службу, то у нас были бы такие русские хоры, до которых далеко и казачьим.

Писаря с горячей благодарностью проводили нас.

– Мы еще немного останемся, – попросили они Молчанова.

– Оставайтесь! – разрешил тот. – Только помните, завтра служба… Если что случится, – подведете меня…

– Будьте покойны, ваше благородие, не подведем…

И подвели. Скандала не сделали, но без нас, видимо, выпили еще добре и на утро были все пьяны. Даже командир заметил.

– Вот вам и писаря, – жаловался мне Молчанов. – Вчера вечером я ушел от них с чувством, будто из тюрьмы вырвался, такими они показались мне обиженными своим солдатским бесправием, – а сегодня противно смотреть. Не могут они все в меру делать, обязательно через край перельют.

– Эх, забыл я им вчера сказать, – пожалел я, – что они понимают свободу только в водке да в гульбе видят. Позволь им пить, и все будут счастливы, и пойдет гульба, как в деревне на крестинах. Разве не в этом свобода?

– А запрети вам пить, что вы скажете? – спросил меня Молчанов.

– Ничего не скажу, только поблагодарю, что помогают мне с бесом пьянства справиться… И буду пить потихоньку, в одиночку…

– А вот составить хор, балалаечников, театр, это им не понравится, – задумчиво сказал Молчанов. – Им бы только водку жрать да скандалить, да критиковать начальство. И, кажется мне, что начальство и в самом деле мудро поступает, считая, что недолгие годы солдатчины можно и должно потерпеть.

– Я бы только сделал иначе. Я бы все эти три года службы устроил бы по образцу нацией батальонной школы, с переходом из класса в класс, как в военных училищах.

Классные занятия отвлекали бы от дури и давали бы пользу и уму, и телу. Посмотрите-ка на классников, совсем другие люди. А дай сюда еще что-нибудь полезное для жизни после службы, и они ценили бы военную службу, как даровую школу. Вот тут можно было бы их обработать на наш лад, на офицерский. И выпить можно было бы с ними, и концерты давать, и хоры составлять, читалку завести. А теперь они не в наших руках, вот и идет дурь в голову. И тянутся к тем, кто им обещает «свободу, братство и равенство…»

– Да, жизнь стала сложной. Неудачная война взбудоражила всех. Прежде думали – довольно штыка да «ура» – и побьем кого угодно. А война показала, что этого мало, еще что-то требуется. Прежде воевали кулаками, толпой, а теперь цепями в одиночку. Разве офицер может усмотреть за своей цепью? Офицеров на роту иногда один, два, не больше, унтеров настоящих с десяток пусть наберется, а бойцов двести, да лежат они друг от друга шагах в трех, а то и еще шире. Офицеры и унтера встают, бегают, наблюдают за ними, оттого и погибают скорее от вражеского огня. Рота может остаться одна, без начальства.

Вот школа-то и необходима, чтобы подготовить из солдата самостоятельного бойца, не теряющегося в трудную минуту боя. Школа необходима в России для всех нас; и не так нужно обучение, как воспитание. Всем нам – для воспитания нации.

Глава XXII. Бесшабашные

Повседневная мелочная работа отрывала почти все время. Подходила Пасха, светлый праздник. Перед Страстной неделей Киселев приказал мне съездить в Хан-Кенды к генералу Баратову и попросить у него командировать к нам полкового священника, чтобы роты могли отговеть и причаститься. Службы начнутся с вечерни Вербного воскресения, причастие предполагалось в среду или в четверг на Страстной. Дали мне верховую лошадь, конного вестового, и я отправился.

Путь долгий. До Хаджалов часа два и от Хаджалов столько же. Приехал в канцелярию полка около одиннадцати утра. Кишмя кишит народом огромная канцелярия. Дело предпраздничное.

Наконец доложили командиру полка Баратову, и я предстал перед его светлые очи. Отрапортовал. Генерал мне понравился. Красивый, немного полный, изящно одет, держится молодцом. Видно, привык командовать; приказания отдает совсем по-другому, чем у нас.

– Эй! Подать стул его благородию! – крикнул он. – Садытесь поджалуйста. – Акцент кавказский, а может быть и рисуется. – Священныкам занимать хотите? – весело захохотал он своей остроте. – Эй! Послать за батюшкой… А своего не имеете?

– Никак нет, не имеем.

Батюшка пришел сейчас же и договорились мы быстро. Оказалось, что батюшка может нам и сам помочь и из Шуши знакомого свободного священника даже для пасхальной заутрени достать.

– Больше ничего не желаете?

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, больше ничего. Разрешите идти?

– Никак нет, не разрешаю… Послать ко мне есаула Филипова! – обратился он к адъютанту. – Подождите минуточку и простите, вот только бумаги подпишу. Адъютант столько бумаги дает, что сил нет… Тэрпэть не могу этой бумаги!

Вскоре пришел есаул Филипов. Приземистый, коренастый и веселый человек.

– Возьми, пожалуйста, к себе поручика, накорми и напои… У нас собрание ремонтируется к празднику, так мы не можем вас пригласить в собрание. Яхши-иол! Будьте здоровы!

– Очень рад, пойдемте! – взял меня под руку Филипов. Мы вышли на улицу.

Хан-Кенды утопал в зелени. Солнце ярко заливало светом этот поселок-сад и было уже жарко. Я удивлялся казакам, как они не страдают от жары, затянутые в бешмет и в суконную черкеску, с вечно пристегнутым полным вооружением, тогда как мне было очень жарко в одном кителе.

Я было начал отказываться от обеда, оправдываясь тем, что должен ехать. Да мне и не хотелось стеснять есаула.

– Никак нет, нельзя, – отвечал Филипов. – Мне приказано угостить вас, и я не имею права ослушаться приказания генерала, который взгреет меня так, если узнает, что я отпустил вас не почествовав… А второе – у нас такой уж адат кавказский, освященный с незапамятных времен…

Есаул запел тихим, приятным голосом:

 
Нам каждый гость дарован Богом,
Какой бы ни был он среды,
Хотя бы в рубище убогом…
Алла-верды… Алла-верды.
 

– Если мы должны чествовать каждого гостя, даже убогого, то вас, нашего же брата офицера, и подавно. Все осудят, если мы вас не накачаем.

– Но я не пью ничего, кроме чистой воды! – воскликнул я, зная уже, чем может кончиться дело.

– Это мы слышали и слышим от каждого. Я сам ничего не пью, когда ничего нет. А поставят на стол и выпьем… Пожалуйста! – он распахнул калитку. – Эй, хлопцы, добегите до канцелярии и приведите коней их благородия. Накормить и напоить хорошенько и коней и вестового. Поняли?

– Так точно поняли. – И один из казаков побежал к собранию.

Стол был уже накрыт. Около окна сидел скромный высокий сотник и читал книгу. Другой офицер, юный хорунжий, стоял около шкафа-буфета. Только что мы познакомились, как за дверью раздался шум, смех, дверь хлопнула и в комнату вошел невысокий есаул, уже не первой молодости, с академическим значком на черкеске.

– Есаул Мелихов, – представился он мне. Из нескольких слов есаул узнал в чем дело, еще больше повеселел и, подмигнув Филипову, сказал: – Нужно испробовать сапера!

– Давай-ка водку, открой бычков в томате, там есть еще две коробки и тащи вина. – Он и Филипов болтали без умолку. Мрачный сотник, согнувшийся горбом, отказался от водки и читал книгу даже за обедом. Хорунжий сидел молча и тоже не стал пить.

Я чувствовал себя неловко, – как я поеду потом по жаре после водки и вина. А не пить – тоже нельзя, неловко, – такое гостеприимство, такое внимание и отказаться. Мне тогда и в ум не пришло, что может это гостеприимство и не искренне. А казалось, можно было бы понять по минам младших. Я же не понял и хлопал рюмку за рюмкой, вровень с есаулами. Здоровы пить, – подумал я, когда они налили уже чуть не по шестой рюмке.

– Ну довольно! – крикнул Мелихов, который командирствовал всюду. – Давай вина, – обратился он к вестовому. – Обратите внимание на этого типа, – указал он мне на вестового. – Глуп, как дерево, а парень хоть куда. Дурак же форменный… Шо, хлопче! – кивнул он казаку: – разве ты не дурак?

Казак моментально вытянулся по форме и действительно с глупым видом отрапортовал: «Так точно, ваше высокоблагородие, дурак».

– Вот видите, и сам знает, что дурак. В строю ни к чему, а здесь уже отлакировался… А ну-ка, доложи, хлопче, что такое проститутка? – Мелихов, впрочем, сказал не это официальное название, а обыкновенную русскую кличку таких женщин.

Глупый казак опят выпрямился и стал смирно. Жилы на лбу налились. Он думал и моргал глазами.

– Ну же, опять забыл?! Дубина! – подбадривал его Мелихов.

Все весело смотрели на казака. Даже мрачный сотник оторвался от книги и перевел глаза на хлопца. Это ведь было издевательство над человеком, цук, по форме кавалерийских училищ. Только там цук был добровольный, а здесь насильственный. Казаки, принесшие жаркое, смотрели на парня и весело улыбались. Наконец, тот открыл рот и почти без передышки, на память произнес одним махом целую тираду о такой женщине.

– Б…ю называют, ваше высокоблагородие, такую женщину, которая по своей любви ко всему прекрасному и сильному, расточает свои ласки мужчинам, не в силах будучи сдержать своего восхищения перед ними. Она дарит нам, воинам, свою любовь, не останавливаясь перед предрассудками общества, причем дарит ее не только одному, но каждому, кто захочет вкусить от даров богини Венеры. Эти общественные служительницы Вакха имеют также свою регламентацию в виде желтого билета и не должны быть смешиваемы с другими представительницами этого почетного спорта, именуемыми полудевами и горизонталками, ваше высокоблагородие…

Все хохотали.

– Каково? – сказал Мелихов. – И после такого основательного знания социальных вопросов его называют дураком! Молодец, хлопче!

– Рад стараться! – грянул дурак, широко осклабившись.

– Тащи еще вина, дубина! – И дубина неуклюже, но быстро скрылся в дверях.

– Не будет ли, – сказал Филипов, – пора уже и на занятия.

– Занятия сами собой, вино само по себе. Сегодня я должен пробовать свою кобылу на прыжках, – сказал Мелихов уже серьезно. – Это ее первые прыжки… Думаю, все же пойдет сразу. Придешь посмотреть? – спросил он у Филипова.

– Обязательно приду, – ответил тот.

Способности казаков вызвали мое удивление. Я чувствовал, что могу доползти только до кровати, а они еще собирались прыгать. Филипов был так же красен, как и я, а с Мелихова точно с гуся вода, даже лицо не покраснело.

– Ну теперь и прилечь на часок можно, – сказал Филипов, когда публика разошлась. – Ложитесь здесь, – указал он мне на чью-то кровать.

Меня разбудили уже вечером. Было темно. Голова трещала, но в общем самочувствие было хорошее. В столовой гудели голоса. Я умылся с помощью регламентированного дурака и вышел в столовую. Там было большое общество и, видимо, публика приготовилась дать саперу генеральное сражение.

Я же знал уже по себе, что нахожусь в таком состоянии, когда могу пить сколько угодно, хоть всю ночь напролет. Такое настроение находило изредка и приближение его всегда чувствовалось. Вино тогда не вызывало отвращения.

Меня приветствовали шутками, поздравлениями и поднесли чару зеленого вина в полтора стакана. Сотенную чарочку, – как объяснил Мелихов. Я принимал ее одной рукой, выпивал чару единым духом и сразу развеселил общество, сказав, что очарован гостеприимством знаменитых Сунженцев, во много раз превосходящим размеры чарочки.

– Ого! – удивился Мелихов, – мы, кажется, наскочили с косой на камень.

– Да здравствуют непромокаемые саперы! За здоровье кавказских саперов!.. – И началось…

Было весело, все пили, ели, говорили, смеялись, играли на гитаре, пели. Говорили тосты. В ответ я сказал тост за процветание полка, за генерала Баратова.

– Второй раз ваш полк имеет знаменитого командира. Как знают все генерала Слепцова, так вся Россия знает генерала Баратова, командира знаменитых сунженцев. Генерал Слепцов пал в рядах вашего славного полка, когда водил его к славе. Полк сохранил эту славу до наших дней, благодаря доблестным офицерам и командиру. Пью за боевую славу всех сунженцев, какие были, за заслуги Слепцова, за ваше, господа, здоровье и славу. Ура!

– Показать саперу генерала Слепцова! – скомандовал Мелихов. – Пойдем, выпьем за генерала Слепцова. Факелов сюда!

Мигом явились факелы, их зажгли, и длинная процессия двинулась к собранию. Было адски темно. Факелы причудливо освещали сад – селение, дома, выглядывавшие из-за зелени, и группу казаков, ведшую сапера под руки.

С пением песен дошли мы до собрания. Там все стали перед портретом генерала Слепцова, писанном во весь рост. Он был изображен верхом на лошади, падающим от смертельного ранения. Факелы, конечно, в дом не внесли, – можно было испортить новую побелку, а ограничились свечами.

Все поснимали шапки. Мелихов произнес тост за Слепцова, грянуло громкое ура и казаки запели свою песню. Это было не пение. Это был клекот горных орлов, боевые клики богатырей, шум сечи, могучий рев всепобеждающего весеннего потока…

Я хотел было тоже сказать слово, но почувствовал, что после этой песни слова не будут звучать, лучше промолчать. Минута была действительно торжественная. Казаки не шуточно приветствовали своего бывшего командира. Будто молились ему. Все шутки и смех замолкли.

Пропев свою полковую песню, казаки грянули: Боже, царя храни! Все стояли на вытяжку. Гимн повторили три раза. Молча и торжественно вышли из собрания и также молча двинулись по улице.

– Что нюни распустили, – крикнул неугомонный Мелихов. – А ну-ка разбудите дивчат, хлопцы… Любимую!

И хлопцы грянули… Но что за песня! Сперва я думал, что это казак вскочил на дикую лошадь и объезжает ее… Пели каким-то речитативом, отчеканивая каждое слово. Гремел бубен, звенели тарелки.

– Она его носит, чуть с себя не сбросит! – отчеканивали одни, а другие подхватили веселым напевом: «А ён догадался, руками хватался…» Грянул бубен, выдерживая паузу, и вдруг запевало отчетливо повел следующий куплет: «Как за… одною, а за… другою!» – Веселый хохот смешался с пением.

Вот так песенка, – подумал я, – именно, что для дивчат… И как дамы позволяют петь такую песню, где каждое слово отборный цинизм?

– Нравится? – спросил хохоча во все горло Мелихов.

– Да, уж песенка, – мог только проговорить я.

– Наши бабы любят ее, – кричал Мелихов. – Как услышат, так окна и отворяют, будь хоть ночь-полночь… Смотрите! Разве не правда?

Действительно, одно окно осторожно отворилось прячущейся женской рукой. В это время грянули такие слова, что даже у нас дух захватило. Окошко сперва захлопнулось, потом дрогнуло и опять приоткрылось. Эту песню пели до самого дома. Дальше был сумбур. Как я лег спать, не помню. Рано утром я проснулся или, вернее, был разбужен. Нужно было ехать домой. Есаул Филипов с младшим офицером, с конвоем из песенников, все в конном строю, проводили меня верст за пять от Хан-Кенды. Там он скомандовал остановку, выпили вина на дорожку и расстались.

Я был удивлен и восхищен любезностью казаков. Что это? Делал ли это Филипов по своей инициативе или по приказу командира? Как бы ни было, а они оказали мне большую честь своим приемом. Я и отнес эту честь не к себе лично, а как к посланцу от сапер. Казаки чествовали не меня, а всю нашу часть. К своему удивлению я не был пьян. Только легкий шум стоял в голове. Не задерживаясь в Ходжалах, я прямо поспешил в Агдам.