Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

932.
Тургенев князю Вяземскому.

30-го марта 1843 г. Москва.

Сейчас костромской твой верноподданный вручил мне письмо твое. Спасибо за объяснение твоей мысли. В главном основании оной ты почти прав, но не во всем. Беседовать некогда. Не знаю, покажу ли письмо Шевыреву. Посоветуюсь с любящими тебя. Все твои политические ереси меня к тебе не охлаждают; напротив, ибо они утверждают в тебе то, чем ты был всегда мил мне: дружба наша сохранится – quand-même – неприкосновенною.

Попроси Андрюшу, чтобы выручил в Париже от брата письмо и книжку Рекамье. И Castine здесь получен, если не хвастает Мейендорф. Я думаю, что он très hostile к нам; так, по крайней мере, предварила меня Рекамье, коей он читал отрывки. Сначала не был таков, но многое переиначил еще в рукописи.

Как ты думаешь: могу ли я принудить князя Долгорукова о выдаче мне переписанного из моих рукописей? Я оставить этого так не могу, ибо он публицист.

Merty давно не видел. Второй концерт был в день, когда я вступил в 60-й год: обедня, обед, гости, – и я все прозевал. За то слушал духовно-церковный концерт в пользу лекарских сирот. еду к Merty теперь. О Рубини все знаешь по Булгакову. Да дай полакомиться д'Арлекином! Шевырев пишет, кажется, ответ Marinier. Поеду и к чему сегодня, если решусь показать письмо твое. Да присылай и «France и Russie», если не нужны. Завтра – Рубини; он будет петь и у обнищавшего Гебеля. На другой день первого его концерта являлся к нему с должным почтением Рейнгард ваш: секретари Рубини и к дверям не допустили. «Что он делает?» – «Считает деньги», отвечали, «и потому на другой день концерта никогда никого не принимает». Сказывают, что он здесь никого и ничего не видит и занят только своим горлышком, которое холит и греет. Прости! Обнимаю.

Спешу на базар, где барышничает графиня Зубова et compagnie. Здесь прошли слухи, что графиня Строганова, вероятно кн[яжна] Г[олицына], оримлянилась в Риме. Правда ли! Даже и другая???!!! Графиня Строганова была чрезмерно набожна прошлого года в Париже, если можно быть чрезмерно набожною и православною: ежедневно в нашей церкви, два раза говела и прочее. Я не верю её отпадению от нашего православия. Гоголь и Языков поживают там опять дружно.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

933.
Князь Вяземский Тургеневу.

3-го апреля. [Петербург].

Что ты меня ссоришь с моими приятельницами, выдаешь им мои письма, стыдишь меня и пугаешь очными ставками с прежним мною?

 
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Не боюсь ничего,
Ни тебя, ни себя!
 

Могу ошибаться в своих мнениях, но никогда не могу стыдиться и краснеть за них, потому что всегда мои побуждения чисты и чистосердечны. Что нет уже во мне зеленого пыла, это правда; что смотрю на многое глазами опытности, что во многом и во многих я разуверился и – это правда; что нахожу, что ты хоть и сед, по все еще очень зелен – правда и это.

Д'Арленкур говорит о Николае Бестужеве, который писал в «Полярной Звезде» морские письма и сослан в Сибирь. Он в самом деле, говорят, был гораздо умнее и дельнее брата своего, Марлинского, и писал лучше его. Пришлю д'Арленкура, когда его здесь отчитают. Что тут отвечать ему оффициально? Он все сластит, но приторною и вонючею медовою патокой. Разве Шевырев довольно православен, чтобы разгромить ереси Мармье? Не призвать ли на помощь Киреевского и Хомякова, а еще лучше – благочестивого приятеля твоего Филарета; а во всяком случае нужно будет показать ему замечания и подвергнуть их суду его. Уж если отвечать Мармье. то отвечать сильно и всесокрушительно. В одном из последних «Дебатов»' есть статья о д'Алмагро, которая, вероятно, еще более повредит ему.

Твоя хроника больна не острою, а хроническою болезнью: так отделала ее цензура, особенно, кажется, за римское направление. Кажется, лучше не печатать в таком виде.

Я не боюсь; покажи мое прежнее письмо Шевыреву: оно будет ему служить предостережением. Вы в Москве умные и добрые дети: нужно давать вам иногда родительские наставления и родительские щелчки, чтобы вы не лазали по креслам и не били стекол.

934.
Тургенев князю Вяземскому.

6-го апреля 1843 г. Великий вторник. Москва.

Я читал твое письмо в Булгакову с выписками, но еще не читал статьи о Троице, ибо она была сообщена Шевыреву по твоему приказанию; сегодня прочту. Жаль не его, а…[17]17
  Точки в подлиннике.


[Закрыть], как слышу от других. Вот и тебе статья Волкова (Михаила) о Рубини, не пропущенная графом Строгановым для Шевырева. Нельзя ли поместить ее в ваших журналах? Тут, кажется, личностей нет, а представлена только смешная сторона московских журналистов – привязываться ко всему, чтобы похвастать Москвою. Ты, конечно, не отдашь в печать этой статьи, да и я бы не желал огорчать Шевырева, ибо недавно сошелся с ним; но право смешно и запрещать писать о нем, и не позволять трунить

 
над тем, что кажется смешно.
 

Прошу не оглашать, что я тебе сообщил статейку[18]18
  Рукою А. Я. Булгакова:
Le diable, qui presse la moralelLe bavard, la diserétion!

[Закрыть]. Лучше не говорить о ней, если не печатать. Я бы желал выкинуть все, что может огорчить Шевырева[19]19
  А. Я. Булиакова: Что же тогда останется?


[Закрыть] и оставить общее замечание, но, кажется, это невозможно. Вообще, нужно исправить редакцию; Волков по-русски лучше говорит, чем пишет.

Концертные и лотерейные хлопоты наши кончились: мы все в молитве, по уже должны снова помышлять и о mademoiselle Merty в среду, и о лотерее с маскарадом милой Зубовой в четверг на Святой. Страшусь за первую: публика стонет от концертов, как m-lle Merty с компанией от Рубини. Я поеду поздравить ее с его отъездом. И все это как-то лежит на совести, когда вспомнишь, что под рукою иное, и музыка иного рода в ушах…

Милая Зубова захлопоталась до изнеможения и продала более всех на своем столе. Прелестное создание, и все ей к лицу, даже и колпачок сестры милосердия.

Граф Сологуб ускакал к вам с концерта Рубини, узнав о болезни опасной отца. Он читал до пятого часа у Хомякова какую-то повесть, по как чтение было после ужина, то я и не слыхал его. Пожалуйста, пришли мне стихи Соболевского на здешнего Казимировича. Если нет у тебя, то вытребуй от автора.

Вчера был я опять и амплетничал на выставке русских купцов и уже слышал, что один из них предлагал свои товары дамам: «Мы вам продадим с почтением». – «Что такое почтение?» – «С убавкою 50-ти копеек с аршина». Следовательно, опять тот же торг.

Не получая давно письма из Парижа, я не в духе и смущен. Прости за письма. Булгаков уведомляет о прочем. Да пришлите же нам дурака д'Арленкура хоть на двое суток! Доволен ли статьею Сен-Бёва о Баранте?

С веянием весны подмывает и меня и влечет куда-то безотчетно, но сильно; вероятно, под небо Шеллинга и Гёте еще более, нежели на шумные стогны Парижа. Я решительно еду с Аржевитиневым в последних числах мая; мимо вас ли, еще не знаю. Встречусь где-бы то ни было с милой Еленой Мещерской, которую сопровождают молодые в Баден и к морю. Сколько ума и души в этих проницательных глазках! Да они же и немцев читают!

Старик Николай Ильич Муханов скончался. Письмо есть из Парижа, но еще не видел его.

Приписка А. Я. Булгакова.

Явился на минуту и исчез. Я было-думал найти в статейке Волкова суждение сто, мнение о Рубини. Он музыкант и лучший, а потому желал бы я знать мнение его, но об этом ни слова, а только шуточки на Шевырева. А точно есть порок этот у наших журналистов, что они ни о чем не умеют говорить хладнокровно и без преувеличиваний; а ведь странно, что два профессора того же университета так различно судят. Один (Давыдов) ставит Рубини ниже Бантышева (!); а другой (Шевырев) говорит, что в концерте Рубини «три тысячи пятьсот слушателей слились в одну душу, в одно внимание, в одно необъятное наслаждение» (Давидова-то все надобно исключить из 3500 слушателей). Ежели Волков хотел уже пускаться на сатирическую статью, то было бы что рассказывать. Спрашивают, отчего хлопали Рубини, когда он только показался на эстраде и еще не пел. Ну, положим, что ободряли того, кому в ободрениях нужды нет. Нет, спросили бы у 50 (не лгу, у 50), у 50 человек, зачем кричали они тогда уже браво, а человек 10 кричали даже фора и форо. Как не прыгнула Волкову в глаза фраза Шевырева: «Для такого приема надобно иметь или знойную страсть Италии, или глубокую душу Москвы». Ну, ей Богу (сказано тебе будь на ухо), ей Богу, у нас здесь пропасть ослиных ушей, дураков, неучей, не имеющих ни души музыкальной, ни малейшего понятия о музыке. «Какой энтузиазм к Рубини», сказал мне Мельгунов. «Га, этого не видал я и в Париже! Нет, Москва умеет судить!» А туг, вдруг, как нарочно, как мамзель Остергард, у которой есть впрочем и голос, и мастерство, стали второй раз вызывать, я сказал Мельгунову: «Вот вам наша публика! Где же тут мера, разборчивость? Что Рубини, то и этой так же». – «О, да! Я вам скажу: это не таланту её апплодируют, а хотят Рубини приласкать, потому что она его ученица.» Некогда, а то рассказал бы тебе разговора, этого самого Мельгунова, Ал. Степановича, с Рубини. Презабавно! Он напечатал три арии, кои пел Рубини, и к одной пририсовал портрет Рубини, вовсе не похожий, но Мельгунов хотел припечатать тут portrait sans séances. Ежели удосужусь завтра, расскажу тебе смешной анекдот о купце русском, пришедшем к Монигетти покупать билет на концерт Рубини. Вчера Мерти приезжала ко мне, но я был в то время у обедни: говею. Прости мне, что так часто и дурно к тебе пишу. Прощай! Обнимаю.

6-го апреля 1843 г.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

935.
Тургенев князю Вяземскому.

Великая среда. Утро. [7-го апреля. Москва].

Вчера ввечеру получил я письмецо от 3-го апреля с выговором за то, что ссорю тебя с приятельницами, и вчера же получил ответ от брата на письма твои ко мне (о Франции, Ламартине и пр.) и посылаю тебе из него выписку. Я не показывал твоих двух писем Шевыреву, а теперь покажу, по твоему требованию. В побуждениях твоих мы все одно видим: прежнего и всегдашнего Вяземского; но в мнениях, не от нас, а часто от атмосферы нашей зависящих, – иное дело. Читавшая не менее меня тебя любит; мне даже иногда завидно, но за тебя и зависти в сердце нет. Брат также тебя любит, как немногих; любит и помнит, когда и как ты о нем вспомнил; но мнение его о твоих мнениях – от сей любви и от памяти сердца независимы. Я не жалею, что скоммеражничал и с ним твоими письмами: должно, для нашей общей пользы, очищать, освежать наши умозаключения, кои могут зачерстветь в нашей сидячей жизни. Я только вчера прочел статью Marmier; не знаю и сомневаюсь, в силах ли отвечать Шевырев. Он опять заправославничает и заумничает по-русски, а дело не в том. Промахи исторические и статистические указать в Marmier можно; но защищать многое и защищаться трудно, особливо пред Европой; а русские и без того рады тешиться над невежеством Marmier, гак, как они тешились тем, что он курил им изустно фимиам и восхищался в их присутствии их салопами. Не знаю еще, будет ли отвечать Шевырев. Всесокрушительно отвечать нельзя, по крайней мере, перед Европою: иначе будем бить и нам будет больно. Я предварил совет твой и вчера же послал статью Marmier моему приятелю. Дни великих воспоминаний, конечно, не для таких пререканий назначены, но что же делать? Сообщу, если откликнется. Все его записки ко мне примечательны: прочтешь, если свидимся.

Кажется, Арженитинов точно едет со мною и, может быть, на Петербург. Брат послал уже на твое имя для меня письма Рекамье и от другой дамы: перешли поскорее; но ни одной книги не приняли: ни третьей части Пор-Рояля, ни L. Blanc, ни Belgiojoso. Не худо бы повторить просьбу к Андрюше о предписании принимать от брата хоть по дву-волюмному, in 8°, пакетцу. Ты не прислал мне моей «Хроники» с ценсурными обрезами, и потому я судить не могу е возможности напечатания в серальном обрезании. Нельзя ли прислать мне всю бумагу? Я возвращу немедленно, если почту возможным напечатать. В противном случае пришлю новых материалов и пришлю скоро, а может быть сохраню кое-что и из обрезков. Да где же ты нашел римское направление? Я право не римлянин, не….[20]20
  Точки в подлиннике.


[Закрыть], а просто духа не угашаю и им одним жить и дышать и действовать стараюсь; это не мешает мне иногда призадуматься, а иногда и более, слушая «Да исправится». Евангелие слушаю всегда с новою любовью к Нему, с новым энтузиазмом к Нему и читаю Gfroerer'а, немецкого рационалиста, с глубоким презрением к нему, но и с христианским прощением его умничанью. Сегодня я исповедуюсь: прости, Христа ради!

Париж, 27-го марта н. с.

«Мнение Вяземского меня ни мало не трогает и еще менее удивляет. Под старость и им, как многими людьми, овладело то благоразумие, которое скорее можно назвать рассчетливостью и инстинктом некоторого, ими самими едва понимаемого, эгоизма, и которое не только влечет людей на сторону, если не выгод позитивных, то негативных, на сторону материального спокойствия. Чувствуя труд борьбы со злом, они заключают мир со злом и неприметно для них самих делаются врагами добра; рассуждать с ними бесполезно: их инстинктивные выгоды давно уже их убедили. Но можно Вяземскому заметить, что в этом доме сумасшедших (Франция), посреди этих вертопрахов (французов), состояние человечества (l'état de l'homme) возвысилось с беспримерным успехом на земле, с тех пор, как эти безумные вертопрахи начали болтать и действовать таким образом, что заслужили сии эпитеты. Народное благосостояние усилилось в важной степени в последние пятьдесят или особенно тридцать лет. Нравы сделались, конечно, чище, благоразумнее; преступления кровавые уменьшились; трудолюбие увеличилось; школы вмещают впятеро более учащихся, чем прежде; доходы государственные простираются на полтора миллиарда, не иссякая источников народного богатства и каждый год принося более тридцати или сорока миллионов свыше исчислений, свидетельствуют преумножение частного благосостояния. К тому же эти вертопрахи умели ввести такой порядок в администрации и в отчетности финансов, что англичане не почли для себя стыдом посылать экономистов учиться у них этой администрации и занимать от французов то, чего сами не имеют. Вот действие того, что Вяземский называет пустословием. В idées sociales, humanitaires Вяземский видит раскрашенных курв, бродящих по-миру. Я нахожу в этих еще грубых и необтесанных идеях первые порывы совести человеческой к дальнейшему усовершенствованию участи состояния человека и обществ человеческих. Потому-то и трудна теперь роль политических ораторов, что ко всем чисто политическим предметам примешиваются теперь вопросы социальные. Не надобно забывать характера нашего времени, который более и более обнаруживается с каждым днем: характера перехода от одного порядка вещей к другому. И Фоксы, и Бурки, и Мирабо, и даже новейшие ораторы французские: Фуа и Benjamin Constant нашлись бы теперь, говоря на французской трибуне, в таких затруднениях, каких они в свое время и в их земле (Англии) не встречали. И по сию пору Англия еще держится прежнего порядка вещей. Здесь к прежнему начинает присоединяться новый, в questions socials состоящий. Эти вопросы еще в младенчестве, но пренебрегать ими нельзя, et tout homme politique doit les discuter d'une manière ou d'une autre, doit en tenir compte. Конечно, они дают повод к насмешкам. Многое в теориях социалистов не только смешно, но и глупо, и нравственно не хорошо. Но источник всех сих, еще не созревших теорий, всех сих заблуждений, свят: это есть желание добра человечеству. А что Ламартин иногда говорит вздор – это столь же мало доказывает и против Ламартина, и против Франции, сколько декламации Вяземского о Воробьевых горах и ребяческие…. о репрезентации во Франции против истинного таланта Вяземского и против характера всего русского народа.»

«Вчера сказывали мне bon mot Прусского короля: «Dans le commencement de mou règne mes sujets m'aimèrent tant, qu'ils étaient prêts à me manger par amour. Maintenant je suppose qu'ils regrettent de ne l'avoir pas fait.»

«Занятие французами Отагити сильно не нравится «Семёру» («Semeur» – беспристрастный протестантский журнал – «Сеятель»). Он видит в этом желание вытеснить, в угодность духовенству, протестантских миссионеров из сего острова и вместе тщетное хвастовство завоевать новую колонию. Я думаю также, что это занятие основывается не на пользе Франции, а только на желании похвастаться новым приобретением.»

«Мы имели недавно письмо от lady Anna-Maria (сестра лорда Минто, друг Поццо-ди-Борго и дочь его благодетеля, отца лорда Минто, некогда генерал-губернатора английского в Корсике и в Индии и посла в Вене, где у него жил Поццо). Она пишет к нам, что бывший генерал-губернатор Индии, lord Auckland – весьма благородный человек, друг её брата (лорда Минто, экс-министра морских сил и друга В. Скотта, от коего я имел к нему, как и от лорда Лансдовпа, письма). Он решился на Кабульскую экспедицию не от того, чтоб опасался немедленных неприятельских действий с этой стороны, по от того, что предвидел возможность согласия и союза между различными народами того края, вследствие чего они могли бы сделаться опасными для владений английских. – Амори, автор запрещенной книги об истории Сицилии, познакомился с нами.»

Вот еще что брат пишет, и я надеюсь, что ты не будешь мстить ему за разномыслие с тобою и доставишь мне дельную справку на его финансовый вопрос:

«Вы мне ничего не сообщили о последствии финансовых мер. расспросите ваших приятелей и уведомьте: какую судьбу имели новые облигации метталлические? Привыкли ли в России все все считать на серебро? Удержалось ли уничтожение лажа? Особенно для меня интересно знать участь депозитных касс и выдаваемых ими облигаций в замен вносимого серебра. Я почти забыл уже все это. Но вспомню, когда получу ваши уведомления и увижу, ошибся или нет я сам, когда писал статью о сем предмете. Мера, принятая Голландским правительством для конверсии 5 %, невольно дала мне некоторую доверенность к собственным моим мнениям по части финансов.»

31-го марта.

«Я читаю теперь и выписываю из «Morning Chronicle» указ султана, коим, согласно представлению наши и назначенного для сего комитета, он определяет повинности des rayas в Боснии относительно их помещиков-мусульманов. Учреждение не только любопытно, но и весьма хорошо. Этот закон определяет количество и меру разных повинностей или податей натурою; определяет дни работ в неделю и освобождает от платежа тех, кои уже работают известное число дней на помещика. Пишут, что эта благая мера значительно улучшит положение земледельцев, а русские помещики все еще не могут ничего ни сделать, ни придумать. Замечально то, что все это было сделано с инитиативы наши, который избрал из жителей комитет; сей комитет изложил правила, кои наконец утвердил султан. Подать с табака похожа в Боснии на подать с вина в Малороссии. По сию пору табачную подать платили все, не смотря на то, производят ли табак или нет, так как в Малороссии все платят подать с вина, не смотря на то, пьют они его или нет. Новый закон предписывает платить только тем, кои табак производят.»

«Клара начала заниматься приготовлением de la layette для ожидаемого в конце июня младенца. Да благословит Бог!»

Вот тебе материалы и для «Современника», и для христианского прощения и помышленному, впрочем тебя уважающему и любящему. Право, не придумаешь ли обрезать свое имя и подарить отрывки Плетневу, вместо красного от меня яичка. Христос воскресе!

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

936.
Тургенев князю Вяземскому.

9-го апреля 1843 г. Великий пяток. Москва.

Поэт Языков, помещик симбирский, в Риме. В июле кончится пятилетие его пребыванию в чужих краях. Он болен и желает, но предписанию докторов, еще раз купаться в диком Гаштейне (Bad Gastein, neben Salzburg, in Bayern). Он должен отправиться туда летом, но опасается, чтобы не взыскали на нем, если он пробудет два или три месяца долее, нежели закон позволяет, в чужих краях. После Гаштейна он намерен непременно возвратиться во свояси. Братья его просят тебя похлопотать или, по крайней мере, узнать, может ли он, без вреда себе по имению, пробыть два или три месяца сверх пятилетия за границей. Служащий при министре внутренних дел Даль – очень близкий Языкову и любящий его человек: не можешь ли ты, хотя чрез него, выхлопотать или молчание, или позволение Языкову? В таком случае для прекращения беспокойства Языкова ты мог бы и сам написать к нему об успехе твоего ходатайства по вышеозначенному адресу. Отвечай на это.

«Charivari» напечатал Гюго стоящим перед афишкою французского театра, где собираются зрители хвостом: «Les burgraves, trilogie», с необъятным лбом, руки по карманам и созерцающим комету:

 
Hugo, lorgnant les voûtes bleus,
Au Seigneur demande tout bas:
«Pourquoi les astres ont des queues,
Quand «Les burgraves» n'en ont pas?»
 

Спутники Marmier были: Киреевский, Хлюстин и цареградец Титов. Я вчера был у двух обеден: дома и в соборе, где Филарет благословлял вазы с мѵром, и народ рвался к руке его, и мною нежно поцелованной: он и пожал ее, а мог бы ущипнуть за Marmier; выслушав вечерню дома, еду под Донской, к Вознесенью, слушать христианского проповедника, духовника многих и друга детей и бедных; оттуда в Заиконоспасский монастырь на академическую проповедь; вечер – там, где желал бы провести и весь вечер жизни: благослови! Сестрицу обокрали в деревне, но лошадей, а не рукописи мои.

Я получил вчера четырехстраничное письмо от князя А. Н. Голицына из Крыма. Он читает Гоголя и Шатобриана «Le congrès de vision» и просит исторических романов; пошлю Загоскина и что получу из Парижа. К нему прикомандирован ялтовский помещик князь Козловский, родственник нашего, для чтения и с хорошим окладом: видно твой костромской приятель нашел средство и там ничего не делать и даром казенный и чужой хлеб есть. Козловский, кажется, в разводе с женою.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.