Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

945.
Тургенев князю Вяземскому.

18/30-го августа 1843 г. 5 часов утра. Баден-Баден.

Доктор не пустил меня вчера. М-me Chézy, добрая и умная поэт-старушка, которая пришла ко мне ввечеру читать свою переписку с George Sand, уговорила меня остаться и до завтра. Нога моя в щиколотке распухла, и она уверяет, что с нею было то же, и что от небрежения пролежала она шесть недель без движения. Доктор также не советовал торопиться, да теперь и не к чему.

Вчера я отдал Нелидову, который навестил меня, письмо к вам, уведомляющее, что, по отъезде Жуковского в Берлин, я в Дюссельдорф не еду. После того решился я не ехать и во Франкфурт, а прямо отсюда через Страсбург, куда из Ифецгейма доплыву на пароходе, в Париж. Отсюда до Страсбурга часа четыре; оттуда до Парижа дня четыре и с ночевкою, или 45 мириаметров и 4 километра, и по историческому [пути], по коему русские Александра громили французов Наполеона. Я раза два ехал уже этою дорогой, но прошедшего году, спеша к тому же Жуковскому; не остановился в Нанси взглянуть на память доброго Лещинского и погрустить по Сереже, который часто разъезжал по этой дороге. Я уже предуведомил о сем и брата и сегодня напишу к нему, что не еду и во Франкфурт, а прямо в Париж. Надеюсь, что они очистят нам квартиру отъездом в Шанрозе. Одна досада: я должен расстаться прежде, нежели предполагал, с Мещерскими, кои отправляются сегодня в 11 часов во Франкфурт на полтора дня, за каретой, и возвратятся сюда, когда уже меня здесь не будет. Им поручаю отправить мои письма и посылку, во Франкфурте меня ожидающие, в Париж. Вчера они в многочисленном и фашионабельном обществе (из русских: Солнцовы, Хитровы и пр.) ездили гулять и обедать на развалины Эберштейна и надеялись там провесть и весь вечер; но венгерец Батияни, модный богач, вспрыгнул на лошадку, выфантывая перед Солнцовой и компанией; она начала брыкаться так сильно, что он головою и боком сильно ударился об землю и лежал долго без чувств; потом начались ужасные конвульсии. Все общество оцепенело. Искали доктора, не нашли. В эту минуту приезжает и великая княгиня с великими княжнами на развалину. Бартенев встречает ее и сказывает о происшествии, и она в эту же минуту возвратилась в Баден. Она же прислала и своего доктора помочь Батияни, коего свезли сюда почти без памяти. Этот случай расстроил немного и вечеринку у англичан.

M-me Warre привела ко мне m-me Chézy. Мы болтали о литературе, об авторах французских, немецких и о Жуковском, коего Chézy знавала в Дюссельдорфе и недавно видела здесь и, следовательно, говорит о нем с восхищением, любит давно и его семейство. Она давно знает коротко и George Sand и не разделяет о пей общего мнения, а напротив, верит в её доброе сердце и прекрасную душу; за то и George Sand не называет Шези иначе, как «ma bonne mère Chézy» и подписывается – «votre fils George».

Она прислала ко мне на сон грядущий несколько летучих листов с перепискою с George Sand и несколько страниц её характеристики, так как и m-me Staél, и m-me Genlis. Желаю выписать для вас несколько страниц, но не знаю, успею ли?

Ожидаю доктора, русских отъезжающих и приезжих. Бартенев останется, вероятно, здесь есть виноград или то, что здесь так называют. Надеюсь видеть князя Илью Долгорукова, Щербинина и Винспера, коему напомню написать к Сушковым.

Вот название рукописи, присланной мне в отрывках: «Staél, Genlis, George Sand. Umrisse von Helmina von Chezy, geborene Fräulein von Kleuke». Вот начало: «Von allen geistbegabten Frauen, die Frankreich seit Ludwig XIV Tagen bewundert haben, nur diese drei auf ihre Zeit organisch eingewirkt, zählen nur sie geschichtlich[21]21
  Hiemit wird Belletristik verstanden. Die Bürgerinen Roland und die Marquise de la Roche-Jaquelin stehen auf einer anderen flöhe und in einem anderen Glanze weiblicher Geistesgrösse und Heldeumuths.


[Закрыть]. Deutschland hat nichts daneben zu stellen, als die Eine, die mit der Feder redete, und dabei an kein Schreiben dachte: Rachel. Nicht ohne Bedeutung steht hier oben m-me Genlis in der Mitte zwischen zwei äussersten Gränzpuukten des Aufschwunges geistiger Kraft. Sie bildet die untere Spitze des Dreiwinkels, aber doch eine Spitze! Jede dieser drei ist Abspiegelung ihrer Zeit und ihrer Sphäre. Frau von Staél ist die gläud-zende, grossartige Schöpfung des Geistes der Freiheit und des frischen Umschwungs des Gedankens. Frau von Genlis die Luftspiegelung der von ihr wahrgenommenen Dinge, die, selten treu, doch oft treffend und ergötzlich, die Lüfte mit bunten Gestaltungen füllt. George Sand des lebensfrische, Adlersgefiügelte Kind unserer Tage, das weint und lächelt, wie seine innere, undurchschauliche Welt es begehrt, das liebegliichende Weib, dem cs Ernst mit der Liebe, die Feuerseele, die der Sinnlichkeit Chrysalide gesprengt und abge-warfen, und frei die Lüfte durchwogt – die demuthvolle Pflegeriue am Lager ihrer Kinder – der Kraftvollbesonnene Mann, der sein flammendes Haus rettet[22]22
  Als ihr Schloss brannte, eilte sie in der Blouse und in Holzschuhen hinaus und leitete die Löschanstalten so kräftig und zweckmässig, dass in kurzer Zeit das Feuer getilgt war.


[Закрыть] – die grosse Lehrerin der Menschheit, die Leben, Timt und Schrift mit dem Wahlsprunch siegelt: «je giusto, il ver, la liberta sospiro». Muse, Syrene, Sphynx möchte ich dip drei Frauen nennen. Habt ihr die Sphynx schon verstanden, die ihr sie schmächt?»

Далее Шези описывает свое знакомство с Занд и делает особенную характеристику каждой из трех героинь XVIII и XIX столетий. В заключение приводит несколько писем George Sand к ней, кои, не в укор будь сказано старушке-поэту, скромность оглашать должна бы воспретить ей. Я пишу, держа бумагу на коленях и дурным пером, следовательно, не взыщи, если мало из писем Занд выписать успею.

Шези жалеет, что Jean-Paul Richter[23]23
  Хотя Jean-Paul не любил и m-me Staél.


[Закрыть] не знавал George Занд: он бы хорошо оценил ее, хотя Genlis, не взирая на все её кокетства, Jean-Paul избегал в Берлине. «Denn sie (George Sand) ist nicht bloss die erste Dichterin: sie ist der erste Dichter Fraukreichs.»

Прекрасно описала Шези характер Сталь и влияпие ся на юную Францию и Франции на талант и гений её. Потом влияние Бюффона, протектора девственной Жанлис, на талант писательницы, которая многим была обязана и своей матери и молчала о ней. В стихах Genlis:

 
Secret ennui, sombre langueur,
Dégoût du monde et de la vie, и пр.
 

видит она более правды, нежели в восьми её томах. Шези описала и отношения Genlis к m-me Staél: «Elle m'a attaquée, disait m-me de Staél, je l'ai louée, c'est ainsi que nos correspondances se sont croisées». Сталь предполагала написать книгу «Education du coeur pour la vie». Шези цитует несколько известных мыслей Сталь, Вот одна: «II n'y а point d'absence pour les êtres religieux, parce qu'ils se retrouvent dans le sentiment de la prière». «Elle demandait surtout qu'on fut quelqu'un» (В «Gazette des femmes», 22 juillet 1843, la comtesse Hersilie de Ville Adam в статье «Indiscrétions, ou George Sand dans son ménage» прекрасно описала ее).

Письма Занд к Шези – с 1835 г. и следующие; тогда, кажется, была она занята процессом с мужем своим и писала, чтобы добывать пропитание; жалуется на издателей Revues, как Buloz, заставлявших ее к сроку сочинять и готовить романы; жалеет, что не в Германии, с Шези: «Vous êtes pour moi toute l'Allemagne, sa poésie, sa bonté, sa naïveté personnifiées»; называет ее «ma belle âme maternelle». Делается параллель Франции с Германией.

Какой-то литературный commis-voyageur наболтал непонятном для Занд языком о Германии и о Шези, наклепал на её счет и хотел их поссорить. M-me Sand пишет: «Il prétend m'avoir fait rire, dites-vous, parce que je l'ai compris. Cette prétention me fait rire maintenant, mais je vous jure qu'il m'a fait suer pour le comprendre et rien de plus. Aussi tout allemand inconnu, fut-il le fils de Gütbe, sera désormais consigné à ma parti de la bonne manière. Je n'avais jamais cru, que cette littérature allemande si sérieuse à ce qu'on nous dit eut comme la nôtre ses petits parasites de bel-esprit».

Справлюсь, кто этот коммера литературная. Простите!

Вчера, в день рождения Баденского великого герцога, музыка и танцы на гулянье, а ввечеру – фейерверк и букет хоть бы в Петергофе. Шези смотрела из моих окон и знакомила меня с новыми произведениями немецкой поэзии, но мы не согласны в мнении о Гервеге: она слишком возвеличивает его. Мне рассказали здесь его историю с двумя королями: Виртембергским и Прусским. Из армии первого он бежал, по второй прикрыл его крылом своим, не зная еще рекрутских его похождений. Отец его и теперь какой-то незначущий ремесленник в Штутгарте. Виртембергский король простил ему его главную вину и, получив письмо от Гервега, сказал: «Он, конечно, не огласил бы этого письма».

Сейчас разрешил меня доктор ехать завтра. Итак, прощайте! До Парижа! Батияни лучше: он вышел из онемения, в памяти, но падение было ужасное. Шези предлагает мне знакомство с Занд и короткое. Honny soit…

Сию минуту получаю письмо от Шези, с приложением прозы и стихов её и другого дамы-поэта. Ввечеру придет опять сама, а по утру пришлет m-me Warre с рукописными письмами Георга Занд, Она пишет ко мне: «Meiner Handschrift Uber die drei Frauen: Staél, Geulis, Sand fehlt noch manches Wesentliche und das fühle ich seltsamer Weise «erst seit gestern Abend». «Ueberhaupt bitte ich den geistreicher nordischen Freund unserer Litteratur mich nur von meiner einzig vorteilhaften Seite, als lyrische Dichterin zu betrachten. Es wird mir vergönnt sein mit ihm als solche durch Zusendung einiger Dichtungen zu beurkunden, eine Sammlung von 1833 die bei v. Seidel in Salzbach erschien (недавно проезжал я это живописное местечко) Besitzung von Joukoffsky».

Она богата и редкими аутографами. Вот еще несколько строк из письма Занд к Шези, 1836: «Je n'ai ni plumes, ni encre, ni papier, mais je suis dans le coup de feu, dans les délices d'une espèce de fièvre poétique. La montagne accouchera d'une souris, comme à l'ordinaire, mais la montagne n'en aura pas moins eu le plaisir d'enfanter, ce qui est quelque chose, quand l'enfantement se produit à la manière de Jupiter. Soyez sûre pourtant, bonne Cliézy, que si je n'étais pas forcé de travailler pour payer les avances d'un éditeur, par conséquent attaché un trépied par les liens du devoir et de la conscience, condamné à l'inspiration par les besoins du ménage, soyez sûre, dis-je, ma belle âme maternelle, que je ne m'amuserais pas à rêver des sottises et à composer sérieusement des inutilités et des impossibilités, quand je pourrais aller vers vous, recevoir votre bénédiction affectueuse, entendre vos bonnes paroles, vos touchantes histoires, errer avec Max-Wilhelm et vous dans vos noires forêts et dans vos belles montagnes, tout cela me serait beaucoup plus agréable et plus profitable que ce que je fais. Il faut donc me plaindre et m'écrire que vous m'aimez, car j'ai grand besoin d'affection et de compassion, galérien que je suis? Si vous saviez, combien je regrette ce voyage! Vous étiez pour moi toute l'Allemagne».

«Vous êtes si franche, si expansive, vous êtes de ces natures, qu'on ne rencontre pas chez nous: à 30 ans nous sommes finis, nous autres, Nos yeux sont desséchés, comme notre âme, nous nous méfions de tout, nous ne croyons à personne, et ce qu'il y a de pis, c'est que si nous ne sommes pas ainsi, on nous persécute, on nous trompe. Hélas! Que les grands coeurs, comme le vôtre, prient pour nous et nous fassent moins mauvais ou moins dupes. Pour moi vous savez que mon parti est pris, dupe et bête jusqu'à ma mort, soit, pourvu que je rencontre sur mon chemin des amitiés, comme la vôtre, qui me disent, que j'ai raison, quand tout le monde crierait, que j'ai tort. Mes amis ne savent pas ce que je deviens. Les uns me croient près de vous, d'autres en Bretagne près de m r de Lamennais. Le fait est, que je suis dans un désert, près d'un traité avec m-r de Buloz, qui me condamne à lui faire un roman tout de suite! Envoyez moi l'inspiration par quelque hirondelle ou par quelque abeille voyageuse: Dieu la protégera eu chemin.»

От 1 février 1836 к ней же: «J'ai été bien agitée moi-même dans ma vie extérieure, mais dans ce coeur ferme désormais aux passions vivait toujours le souvenir de ma bonne Helminia. Vous m'avez laissé sur des impressions si tristes, sur des inquiétudes si vives, qu'il est bien cruel à vous de ne les avoir pas fait cesser, ne fût-ce que par un mot. Quel est donc ce chagrin, qui vous accablait?» etc.

Далее: «Mes juges me remettent à quinzaine pour prononcer mon jugement. Je ne sais donc rien encore, si non qu'on n'est pas trop bien disposé pour moi. Mais c'est égal, ma cause est celle de la vérité, je ne puis la perdre. Adieu et «me ama». 1 juin 1836».

И я кончаю тем же, только во множественном, в коем одно единство.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге. Г-ну вице-директору Департамента внешней торговли.

946.
Тургенев князю Вяземскому.

5/17-го сентября 1843 г. Воскресенье. Париж.

Я сбирался написать к тебе несколько строк сегодня и дать отчет в моих похождениях, хотя без ноги; но вчера ввечеру получил я письмо Булгакова о кончине милой Зубовой и не могу с тех пор опомниться. Ее жалею столько же, сколько страшусь за Е. А. Свербееву, которая братски ее любила и не успела еще оправиться от другой потери. Если ты можешь воскреснуть хоть на минуту, на полчаса, в прежнего Вяземского, то пожалуйста напиши мне о Свербеевой и о сестрах, о всем семействе Оболенского-отца. Я очень полюбил всех их в последнее время и надеялся cicerone'ствовать улетевшему ангелу здесь, на земле парижской, в эту зиму. Я часто встречал ее везде в Москве и сколько ни страдал за нее, но мог ли я воображать такой конец! Опиши мне его: Булгаков только намекает.

Не требуй от меня писем животрепещущих; я трепещу только за других: за Клару, Сашку, за брата. Покой – лучшее для меня блого. Книг перебрал много, некоторые и прочел. Опять принялись за иезуитов! Читал ли Marinier о себе? Он здесь, но я еще не встретил его. Мои письма в Москву для тебя не запечатаны; прочти, если не поскучаешь их скучною грустью, но отправляй немедленно. Могу ли я по прежнему пересылать через тебя пакеты? Книг долго не задерживай: Свербеевы и Сушковы без всякой пищи в своих подмосковных.

На улице встретил Греча. Сперва не вспомнил, кто он, и оттого подал руку. Он успел сказать мне, что сбирался из Гейдельберга в Италию, но что детям вздумалось предпочесть Парнас, и он привез их сюда. Русские думают, что это не совсем так, а что он здесь по особым поручениям для русских же; впрочем, о ком этого не думают!

Передай письмецо Сербиновичу, Поцелуй ручку у милой княгини, по возвращении её из Ревеля. Что у вас делается? Нога все еще мешает бродить и визитничагь. Не видел даже и С. П. Свечиной. Она долго проживет для покоя и на покое в St.-Germain, куда сбираюсь к ней и к больной графине Потоцкой. Остальную сухую хронику мою прочти в приложениях. Что «Современник»? Вот тебе Code-Swod Тиса. Кажется, он просил меня переслать и более экземпляров в Петербург, но трудно: до другой оказии. Сегодня праздник Лиз: поздравляю всех твоих ангелов и Карамзину в том числе.

6/18-го сентября.

Вчера провел я два часа с одною из здешних русских именинниц в Тюльери, на стульях, ибо ходить не в силах. Она поехала праздновать себя с другою именинницей aux Frères-Provenèaux; я возвратился домой читать собрание актов графа Мюнстера (издания Гормайера) под названием: «Lebensbilder aus dem Befreiungskriege». Одна часть, кажется, была запрещена в Пруссии. Все оригиналы и оригинально; примечательна переписка Штейна и наших дипломатов с 1803 года, переписка графа Павла Александровича Строганова с Убри, с государем из Лондона. Как этого Убри тогда не повесили, не постигаю. Все это из бумаг графа Мюнстера публиковано немецким баварским дипломатом. Я выслал эти книги сюда еще прошлого года, а теперь читаю. Сколько имен знакомых встречаешь, начиная от Новосидьцова, коему вверялась участь Европы, до курьеров дипломатических, Рибопьера и псаломщика Лонгинова! Какое пророчество Штейна о Польше и о Поццо-ди-Борго! Характеристика поляков и будущее России и Польши, в случае эмансипации последней, кажется, писано 30 лет после. Какой Тацит этот Штейн, когда пишет о своем отечестве или клеймит тиранов и малодушных своего времени! Арндт понабрался идей и чувств при нем, но его язык – профессорский, неясный, хотя и догматический. Характеристика русских и поляков также и в нем примечательна, но то, что в Штейне в одной строке, то у него размазано на страницах. Арндт читает лекцию для студентов, Штейн предписывает законы государствам и их правителям, изрекает суд и приговор истории для современников и потомства, и Провидение подписало свое «быть по сему» сим приговорам. Портрет императора Александра, графом Мюнстером набросанный уже в 1834 году. Почти все имена исторические, от начала этого столетия до четвертого десятилетия оного, проходят, как живые существа, в сих записках; это – история, самая верная, в отрывках, в кусках, золото для будущего ценителя людей и происшествий. Так как большая часть актов на французском, то, прочитав, и если достану здесь другой экземпляр, то пришлю свой через тебя в Россию. Нельзя читать без пользы этих документов. В Германии многие сердятся на издателя, но все признают важность и достоверность, authenticité, документов. Гормайер и теперь употребляется, кажется, баварским правительством и недавно был в Гомбурге. Думают, что он получил бумаги от самого графа Мюнстера, и не без надежды оглашения оных, ему доставленных; что по смерти графа Мюнстера вдова tacitement позволила ему напечатать их, с примечаниями, более из любви к историческому достоинству заслуг мужа, чем из опасения хулы тех, коим сия гласность не может правиться. Вот так бы и я желал, издать хотя часть моих документов, с примечаниями там, где они нужны и для меня возможны, без плана, разве одного хронологического, с приложениями исторических доказательств к портретам и к характеристикам, к резким чертам и фактам, иногда сближая синхронистически происшествия и двигателей закулисных, выводя на свежую воду запачканных делами или пером и увенчивая достойных, но в сени смертней забвения и нашего к общему делу равнодушие сидящих.

Три части Раумера, в коих две – почти все о России, также представляют много любопытного, а в той книге, которую он еще не издал, а я прочел в Берлине, еще более о России и из неизвестных доселе материалов.

Знаете ли вы подноготную баденского дуэля? расспроси о ней глухого Криденера.

Посылаю тебе листик «Реформы» со стихами и для московских читателей. Виарас заходил сейчас из Риса и возвращается в Шанрозе, а я заеду в Palais-Royal справиться о книжках; если найду потоньше, то вложу в пакет для всей братии.

1 час.

Возвратился от банкира, книжника, перчаточника и прочих и вот что посылаю: 1) «Les diplomates», Капефига, 8°, с биографиями Нессельроде, Поццо и прочих; большая часть оных была уже напечатана в разных «Revues». Эту книгу можешь продержать не долго, но после отошли в Москву, прямо на имя Свербеевой, для передачи после Сушковым и Нефедьевой. 2) «Les Jésuites», par Michelet et Quinet. 3) Ответ архиепископа Парижского, и 4) Ответ на ответ, опять Quinet. Все пошли немедленно в Москву, прямо к Свербеевой и после Сушковым и Нефедьевой. 5) «Essai de méditations religieuses sur l'Evangile selon St. Luc, écrites en Suisse», неизвестного автора; некоторые приписывают герцогине Броглио, и это мнение, если и ошибочное, в пользу книги. Отошли немедленно прямо к Е. А. Свербеевой вместе с письмом чрез Булгакова. Передо мною еще «Lettres parisiennes», par m-r Emile Girardin, перепечатанные из разных фельетонов «Прессы», но огромность пакета послать не позволяет. Пожалуйста, будь исправен с пересылкою и попроси Булгакова, чтобы не задерживал, кроме Канефига, и только не более недели. Третьей части ни L. Blanc «Histoire des dix ans», ни Сен-Бёва «Port-Royal» еще не вышло, иначе послал бы для князя А. Н. Голицына.

И еще «L'univers» с любопытною статьей. Книги печатаю в особом пакете (Capéfigue, Michelet, Quinet, три экземпляра Тиса, архиепископа и ответ Quinet). Отошли и это письмо в Москву, когда не будет нужно, или прямо к Свербеевой.

947.
Тургенев князю Вяземскому.

сентября/5-го октября 1843 г. Париж.

Года за три перед сим я переслал к тебе две первые части «Histoire des dix aus», de Louis Blanc; не знаю, для тебя ли или князю А. Н. Голицыну. В мое отсутствие вышла третья часть, сегодня – четвертая. они все чрезвычайно любопытны. Желал бы послать полный экземпляр, по трудно. Посылаю две последние части. Выйдет и пятая, а может быть и шестая. Если первые две у тебя, то и сии две возьми себе, по с тем, чтобы прежде, нежели овладеешь ими, они были прочтены в Москве Свербеевыми, а если ты уже читал их, то не худо бы послать к князю Александру Николаевичу в Крым, который писал ко мне о присылке ему подобных книг. А как послать? Если бы ты уведомил меня хоть словцом, присылать ли другой экземпляр этой книги для тебя или для других на случай отправления к князю Голицыну, то я бы воспользовался первою оказией, ибо любопытнейшего чтения не придумаешь. Располагай по своему благоусмотрению.

Посылаю и еще экземпляр «Un mot sur Custiue». Удержи у себя, если первые два экземпляра, с бароном Криденером посланные, отправил в Москву и в Симбирск, или отошли туда, если только один экземпляр послал. В другом пакете получишь три биографии. Прочитав, отошли в Москву к Свербеевым через Булгакова. Хотел послать «Le comte Capodis– trias», издания Фабера, но в этом волюме только выписки из четырех прежде вышедших и ужасно монотонно, хотя сердцу и душе Каподистрии делают вечную честь и поют вечную память эти вечные прошения о милостыни возрождавшейся Греции.

6-го октября.

Журнал «Le Semeur», просмотрев по заглавиям, перешли немедленно в Москву, к сестрице, через Булгакова. Я обещал его пересылать и буду посылать и следующие номера. Это лучший и беспристрастный и трактует о всех главных вопросах.

Пакет и письмо на имя Татаринова отошли также к Булгакову, а он пошлет в Симбирск. Перешли с верною оказией или через ф. И. Прянишникова моим именем, но не распечатывая пакета. Pastilles de Vichy (в пакете: «лекарство») – в Москву через Булгакова. Всего три пакета: № 1, 2 и 3 и три письма: в Петербург, в Москву и в Симбирск. Заеду в протестантскую книжную лавку и, если найду что ново-хорошее, то приложу четвертый пакет. Прости! Не забывай нас. Очень бы хотелось о многом потолковать, но не на мертвой бумаге.

Третьего дня видел Рахель в «Мониме»'. Прелесть, но сподвижники – жалость. Один Митридат подстать Мониме.