Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

839.
Тургенев князю Вяземскому.

2й-го февраля 1840 г. Москва.

Честь имею поздравить с прошедшею масленицею и с наступившею четверодесятницею; ваш жандарм сыщик провел последний день первой во всем разнообразии потаскной его жизни: утро на Воробьевых горах и под Девичьим монастырем; пообедал в первый раз у здешней с отъезжающей кузиной; поехал на утренний бал к Апраксиной, где, увидев собрата твоего, дедушку Булгакова танцующего, не мог сам ни себе, ни графине Зубовой отказать в двух кругах вальса опять пообедал и уехал к вечерне домой; отслушал ее лежа в пастели, отряхнулся, оправился и на прощальную вечеринку к третьей кузине; оттуда к хворой Свербеевой и снова на бал к Апраксиной, где нашел тех же с утра и новых танцующих; красавицы или полукрасавицы: графиня Зубова, Каблукова, Оболенские, Оникеева (о чем доведено до сведения и её матери) да и Вадковская недурна. Увидел милый колосс Тимирязеву с чувством старинной приязни; расспросил о вас мужа; встретил и поклонился отцу хозяйки, который усадил меня; налюбовался, утомился, напился зельтерской воды и возвратился в Старую Конюшенную к полночи. Письмо твое из Италии читал, по отыщет твоего корреспондента разве Булгаков. Вот и тебе поручение в таком же роде: брат на своем бале узнал от Дежерандо (Фенелон нашего времени), что у него есть сын; что этот сын – повеса; что этот повеса был или и теперь еще в Москве; что Дежерандо желает, чтобы я справился о нем (по секрету) и сделал для него по возможности. Я расспрашивал князя Д. В. Голицына; узнал, что и Барант когда-то писал к нему о сыне Дежерандо; что он бывал у него; что он загулялся здесь, был в долгу, но определительного ничего о нем не помнит и обещал отыскать его; я просил об этом и моего нового приятеля Мюллера, который не вспомнил имени Дежерандо(что уже хороший знак для него). Не можешь ли, под рукою, спросить у Баранта, где мне отыскать сына Дежерандо? Известно ли что ему о нем, и не могу ли я быть для него на пользу и как? Я люблю и уважаю отца; одолжен им по желанию его быть нам полезным, хотя и безуспешно, и желал бы отблагодарить ему. Я и не знал до сей пори, что у Дежерандо есть сын, кроме парижского, ныне судьею. Дежерандо все время и почти все таланты посвящает благодеяниям и особенно страждущему человечеству и обрек на то же и свою племянницу; он – деятельнейший член и президент одного отделения Совета и, сбирая подаяния для глухих, немых, слепых и зябнущих зимою, в то же время читает лекции об администрации, секретарствует во всех христианских обществах, рядит в Совете, судит в Камере пэров и пишет историю философии, а некогда, при Наполеоне, заслужил благодарность почти всей Италии, и Перуза поднесла ему прекрасную картину. Вот еще поручение: Свербеевы очень просят тебя замолвить словечко у Сенявина, хотя чрез Велгурских, за армянина, о коем прилагается при сем записка. Ему бы хотелось из Института Лазаревых поступить на службу или в Азиатский департамент, или в училище восточное. Такие знатоки восточных языков – находка для наших азиатских правителей. Его очень хвалят, и похождения его и любовь к востоку – honny soit qui mal y pense – заслуживают одобрения.

 
Он – росту двух аршин с вершком,
 

с глазами Боратынской и еретик григорьянского исповедания. Обними за меня Жуковского на прощанье, да скажи ему, не может ли он мне отложить у тебя те книги о Швеции и о Скандинавии etc. вообще, кои я отложил для себя в его библиотеке? Я не на шутку сбираюсь заняться моими путевыми записками, особливо если отставят короля, нашего доброго соседа. У Жуковского – два бюста батюшки: я бы желал, чтобы один сохранял он, другой – ты. По возвращении в Петербург, один из них я постараюсь отправить водою в Париж. Доложи Боборыкиной, что крестьянин её, в прошедшее воскресенье одурманенный, до самой полуночи кричал «караул», рвался и бесился; потом затих, потом заснул, образумился и на другой день цел и здрав отправился во свояси. Товарищ его, коего погнали к Таганке, также выздоровел; хлеб продал и возвратился в деревню.

840.
Тургенев князю Вяземскому.

29-го февраля 1840 г. Москва.

Я посылаю к князю Александру Николаевичу прекрасные стихи Хомякова: «Киев» и на кончину двух детей его малюток. Так как он отдает их Павлову для его кипсека, то Павлов и запретил мне и к вам посылать, опасаясь, что копия попадет в какой-нибудь толстый журнал; но, вероятно, я пошлю их к тебе, если успею списать. Можешь и от князя достать, но не выдавать и не издавать.

Вы уже, конечно, знаете, что Перовский возвращается. От 4-го февраля пишет он большое письмо к Булгакову, верст за 150 от Эмской крепости, что мороз и в палатке 32 градуса; что он, омокая перо в чернила, каждый раз разогревает его на свечке, и что уже из его верблюдов умерло 4000. Войско не унывает и готово идти далее, но он не хочет для своей славы им жертвовать и возвращается. Письмо его длинное, по я не читал его, а только видел и сообщаю со слов Булгакова. Теперь нужно бы заготовить хорошую статью для «Аугсбургской Газеты»: со всеми справедливыми подробностями и голою истиною обезоружить, елико возможно, готовых уже врагов и насмешников, видевших в нас будущих завоевателей Индии. Перовский может отвечать им как… (а кто не помню, хоть убей): «Я шел сражаться с врагами отечества, а не с природой». В девиз ему: «In magnis et voluisse sat est.»

Я только что вчера напал в Архиве на записку Бланкеннагеля о Хиве и Бухарии, хотя краткую, но довольно дельную. Не посылаю. К чему?

Здесь скончалась одна из дочерей, кажется, меньшая, Самарина. Отец может сказать с Хомяковым:

 
Теперь прихожу я – везде темнота,
Нет в комнате жизни, кроватка пуста:
Лампадки погас пред иконою свет…
Мне грустно: малютки (ок) моей (их) уже нет,
И сердце так больно сожмется.
 

Вчера прожил я целый день по европейски: завтракал в 11 часов, работал в Архиве до четырех, визитничал до пяти и обедал в шесть у княгини Долгоруковой. Да и какой же обед! Фазаны с трюфелями и прочее, и вина подстать. Она велела тебе кланяться и жалеет, что тебя не было с нами. Вечер но обыкновению у Свербеевых.

Теперь я перебираю Потемкина, Безбородко и переписку с ними Булгакова из Царяграда и Варшавы. Первое письмо Булгакова, из Едикуля, тронуло меня. Он видел неминуемую гибель, прощался и просил за престарелого отца и за детей без воспитания. Какой-то екатерининский патриотизм одолевал в нем ужасы смерти. Провидение спасло его для Варшавы и для Немецкой слободы, где удалось мне пображничать с ним в так называемой библиотеке, то-есть, в погребу, с соседом, католическим ксендзом, коего держал он шутом и в воспоминание о своей польской жизни и службе. Я наблюдаю и формы тогдашних писем в подписи, в заглавии. Указ об уничтожении раба, а может быть и ода Капниста подействовали, если не на дух народный, то-есть, на массы, то на высший класс и на чиновников; вероятно, и польское «падам до ног» исчезло с республикою или с аристократическим деспотизмом.

Не худо бы справиться в польских архивах.

«Киев» Хомякова, право, прелесть! Достаньте и Карамзиным прочтите.

841.
Тургенев князю Вяземскому.

[Начало марта. Москва].

Не можешь ли ты, en causant avec Barrante, справиться: было ли напечатано письмо Караччиоли к д'Аламберу о Неккере и о его финансовых tours de passe-passe? Я сам помню кое-что из этого письма; но не знаю, было ли то, что я помню, известно по одному преданию или в книгах и в брошюрах того времени. Например, в этом письме нашел я ответ Караччиоли королю, когда он его поздравлял с важным местом в Неаполе: «La meilleure place pour moi serait la place Vendome». Здесь и о старой французской литературе не у кого и справиться. Один Салтыков, но он дремлет в Сенате и в Опекунском совете и на сенаторских обедах. В числе приложений, печатных и рукописных, к депешам, нахожу я много любопытного, по не знаю, перешло ли это тогда все в печать и в публику, или должен я обогащать этим мою котомку?

Сколько интересного нашел я о Неккере! Как он много значил в тогдашней истории Франции и Европы! Как существенно переиначили время и людей или их образ мыслей его женевские формы и его женевское и финансовое шарлатанство! Как в его шарлатанстве много дельного, и как много шарлатанства в делах его! Как в одно время ласкательством своим королю, им упоенному, он был близок к эпохе и к формам дореволюционным, и как в нем же самом олицетворялась уже вся французская революция! Как он был близок к (sécurité) беспечности народной и правительства французского во время оно и к бездне, поглотившей и финансы, и правительство! Как жаль, что тогда русские администраторы мало знали то, что происходило во Франции по части администрационной; мало пользовались ошибками французского правительства, и что голоса, кои и тогда уже кое-где слышались во Франции, голоса мудрых и постепенных исправлений, истинного патриотизма, заглушены были и для Франции, и для всей Европы бурею революции! Теперь бы, на досуге, собрать эти голоса, эти мнения добросовестные, беспристрастные и издать их к чести их авторов и на пользу нашу. Я имею в виду не политику, а только одну администрацию; но её попытки и безуспешные и пагубные приемы произвели и тогдашнюю политику разрушительную и буреносную, но и освежившую, и оживотворившую Францию.

Другая любопытная и умная брошюра (в рукописи) – «Les comment». Была ли и она напечатана? Это сильная и дельная критика Неккеровых операций и верная картина его шарлатанства; поучительна для тех, кои еще не подпадали подобным финансовым операциям. Наши прения о финансах в Гурьево-Сперансковскую эпоху как-то напоминают неккеризм, но грозу 1812 года и путешествие нашего Неккера докончи сам, а мне пора в Архив, И сам Неккер впоследствии сделался компилятором старых законов, за кои Россия останется ему благодарною.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

842.
Тургенев князю Вяземскому.

7-го марта 1840 г. Москва.

Что ты замолк? Ни ответу, ни привету на все мои письма. Что же портфель с портретами и с гравюрами? Вчера провел я вечер с А. Карамзиным у княгини Мещерской; тут были и ярославская Полторацкая, и княгиня Голицына (Ланская). Сегодня Карамзин едет во свояси. Ожидаем и закупщика коней. Здесь все по прежнему тихо и скучно. Начались концерты. В моем соседстве Киреева, но одна сам-друг; я еще не видал её. Из Парижа – ни слова. Узнал ли Веймара в «Revue des deux mondes» запрещенной?

Можно ли мне еще послать письмо чрез Баллада? Я пишу отсюда по почте, по не все. Правда ли, что и князь Иван Гагарин женихается? Уехал ли Жуковский? Поклон твоим и Карамзиным. Вчера был у Четвертинских. Прости!

Я продолжаю в архивском навозе собирать и нанизывать перлы. Навоза мало, а перл много, и самых драгоценных. Необходимо, чтобы каждое министерство прислало сюда депутата для выписки всего полезного по части каждого ведомства, не исключая и литературного. В мнениях Потемкина, Безбородки, Румянцова, даже в советских протоколах и записках много важных указаний и какой-то государственной мудрости. Военная история так же богата здесь материалами, как и дипломатическая. А биографические и характеристические черты! Я отыскал в записке графа Николая Ивановича Салтыкова к князю Зубову Козодавлева точно таким, каким сам знавал его и каким перешел бы он в потомство, если бы оно было у нас.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

843.
Тургенев князю Вяземскому.

11-го марта. [Москва].

Очень мне грустно, что и ты болен. Булгаков приезжал вчера читать мне письмо твое. Третьего дня. в Архиве, я так застрадал глазом, а вчера и другим, что поехал к больному глазному доктору Брозе: он велел пустить пиявочную кровь за ушами и дал лекарство. Лучше, по еще страдаю и пишу сквозь слезы, безустанно текущие.

Если трудно разобрать ящик, то конечно лучше не посылать. Но мне бы очень нужен был мой портрет, в Брейтоне писанный, с головы до ног, и другой – Саши, карандашевый, на почтовой бумаге; да гравюры (два листа) с bas reliefs Торвальдсена в Копенгагене. Я обещал все это, и ко мне пристают. Ключ у солдата, и он бы мог вынуть и не посылать большего портфеля, а один маленький из голубого картона, в коем Сашин и мой портреты. Глаза болят. Прости! Дай Бог тебе лучше! Будешь ли ты сюда и когда?

Отправь чрез Валлада письмо в Париж или с нашим курьером; оно очень нужное, и в нем документ с отпускной для графини Самойловой. Слышу, что она в Париже.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

844.
Тургенев князю Вяземскому.

15-го марта. [Москва].

Я все болен; два раза пускал кровь; сейчас приставил мазь Брюкпера за уши. Взял для тебя от Орловой прилагаемую книжку. Поблагодари ее. Писать более не могу. Просижу еще с неделю дома. Досадно! Каков ты?

Верно, Лермонтов дрался с Бар[антом] за кн.?[7]7
  В подлиннике фамилия старательно вымарана.


[Закрыть] Скажи великому князю Михаилу Павловичу, что protégé его Richard, путешествовавший по России и описывавший и его, и все в ней, на днях был у Троицы с моими книжками; звонил там во все колокола, возвратился сюда, а третьего дня умер; завтра его хоронят и книги мои с ним и все, что написал и узнал о России, но что много поехало и в чужие край. Меня навещают дамы, и ввечеру раут.

На обороте: Князю Вяземскому.

845.
Тургенев князю Вяземскому.

16-го марта. [Москва].

Получил твое 11-е марта. О Фонвизине кое-что нашел и для тебя отметил, то-есть, его отношения можно угадать. Я прежде тебя об этом для тебя думал. О Панине у меня много: характеристика его в инструкции Бержена Вераку; это в Петербурге, а в Париже – оригинал. Достану тебе; но много о нем в депешах, о чем я и в моих письмах к князю Голицыну говорю. Разрешаю приложить и прошу. Мне никто этого запретить не может.

Пришли «С.-Петербургские Ведомости» обо мне, а то я не буду знать заслуг моих. Я посылаю кое-что любопытное сегодня князю Александру Николаевичу. Поздравляю с хорошим известием из Бадена. Спасибо за это. Тимирязев уехал. Глазам лучше, но и Брюкнера пластырь уже за ушами.

На обороте: Князю Вяземскому.

846.
Тургенев князю Вяземскому.

21-го марта 1840 г. Москва.

Ты меня надоумил писать чрез Баранта, и вот исполнение. Ежели он не едет, то опять отправь от моего имени к Валладу, для отправления с первою оказией. Письмо очень нужное.

Спасибо, что познакомил меня с моими заслугами. Посылаю рапорт Уварова в чужие своясы, дабы знали на чужбине, чем я там и здесь занят, и что я не шпион, а соглядатай исторический. Жаль, что о новейших приобретениях по новейшей истории ничего не упомянуто! Надобно мне, чтобы знали в Париже что и где и как я приобрел. Постараюсь, чтобы представили меня в настоящем виде.

Я еще не выезжаю; глазам лучше, но слабы очень. Завтра надеюсь выехать в Архив и к Свербеевым, кои ежедневно почти навещают меня с прочею братиею. Выкладываю для них на столе ежедневно новые штуки из исторической котомки, новые и старые книги любопытные, переписку сорока лет, «Débats» и «Allgemeine Zeitung», где много любопытного и не для всех открытого. Итальянская, полуофициальная брошюра об Унии очень любопытна: она ответ на нашу; нужен бы был и ответ на ответ. Но полно: в глазах Малиновского рябины. Здесь проехал недавно курьер Перовского к государю. Картона еще не получил; не привезут ли сегодня? Почта еще не пришла; 2 часа.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

Приписка А. Я. Булгакова.

Здорово, душа моя! Сегодня некогда писать к тебе.

847.
Тургенев князю Вяземскому

25-го марта 1840 г. Москва.

Письмо брата от 14-го марта нового стиля очень значительно. Отвечая на мои запросы о фондах, он намекает о состоянии Франции и в первый раз признает, что «ветер дует в одну сторону» и что власть и влияние короля не только потрясено, но разрушено со времени отказа дотации и министерства

Тьерса: не личность Тьерса важна, а обстоятельства, его произведшие; он назначен вопреки la volonté, доселе immuable, и сам назначил своих товарищей, а доселе порядок вещей держался одним королем. Это мысль главная, им выведенная. Сообщу письмо на досуге. Нам, капиталистам, предстоит передряга в общей передряге. Правда, что брат прибавляет, что это обрушится не на нас, полуотживших, но на детях; по мне кажется, что эта надежда или опасение только за детей не совсем основательна, и опасения брата за настоящее противоречат этой надежде.

Глазам лучше, но очень слабы. Заказал шесть пар очков. Бернар вымерил с точностью глаза мои и слепоту оных. Дни два уже выезжаю, хотя не всюду. Спасибо за картон, но портрета моего в нем нет. Пришли или привези два или три; они все в большом картоне. Булгаков желает иметь его и тебя просит. Жаль милой Гогенлоге!

Если встретить поэта Лабенского, то скажи ему, что поручение его исполнено, то-есть, передано Сент-Бёву, но что еще не имею ответа от него самого. Будут ли еще зимние курьеры в Париж? Уехал ли Барант? Здесь слышно было, что Жуковский год пробудет в Дармштадте для обучения невесты русской грамоте, а может быть и закону. Правда ли? Это несогласно с его письмом к Елагиной, где он обещает в августе непременно возвратиться. Четвертинских давно не видел за болезнию. Поеду сегодня справиться; приискали ли они тебе квартиру? Чем кончилась участь Лермонтова?

Доктор, исключительно детскими болезнями занимающийся, сказал брату, что Сашка – lymphatique; что ей нужны морские ванны и вредна всякая мучная пища (farineuse). Она сама открыла боль в желудке и сказала брату. Очень это меня беспокоит; уговариваю брата ехать опять к морю, которое и Кларе помогло, и отказаться месяца на два о та своего Шанрозе. После завтра стукнет мне….[8]8
  Точки в подлиннике.


[Закрыть] лет,

Я намерен, с первым осушением улиц и дорог, обрыскать Москву с её монастырями и церковно-гражданскими древностями, а потом и окрестности: Пестушев, Воскресенский, Троицу и прочия. Поклонись старику-служивому, моему дядьке. Рекомендую дядьке мою коляску и прошу проветривать ее.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому[9]9
  Приписка А. Я. Булгакова. Коему с маленьким письмом посылаю маленький поцелуй.


[Закрыть]. В С.-Петербурге.

848.
Тургенев князю Вяземскому.

28-го марта 1840 г. Москва.

Очень жалею, что пропустил оказию Варанта и Этьена; письмо почти готово, но не кончено. Пришлю после.

О Фонвизине именно ничего нет в Архиве, но попадались бумаги, вероятно им писанные, и какая-то бумага, помнится, о его производстве. Пересмотрю кипы того времени и давно бы просмотрел, но глаза мешали и мешают; бываю в Архиве для надзора за писцами; читать не могу, а только оглавления пробегаю и указываю, что выписывать. Надобно переписать из бумаг, данных государю, кои теперь, вероятно, у князя Александра Николаевича (а были у графа Нессельроде), из инструкции Вержена Вераку го, что первый говорит о графе Панине, и из последнего то, что он говорит по случаю отставки графа Панина. Фонвизин даст тебе случай сказать несколько слов о графе Панине. Я, вероятно, скоро получу здесь эти два тома, просмотренные графом Нессельроде. Князь Александр Николаевич обещал доставить, Вчера купил восемь пар очков, но еще не привык к ним, да и не велят еще много читать и писать: последнее легче.

Вчера был у Четвертинских. Княгини не было дома. Дочь (Трубецкая) уговаривает ее ехать по другому делу недели на две, в конце апреля, в Петербург с нею, а она сама оттуда в Италию в мае. Опрашивал о твоей квартире, Думают, что дом пустой у Лодомирских, и что там и тебе место будет с князем федором Гагариным. Переговорю с княгиней, Лебур давно здесь; заеду к нему за портретом. «Revue des deux mondes» теперь права, и ты с нею: наши письма разъехались, а поют одно. Письмо брата говорит то же.

Жаль бедной Бахерахтши! В Гамбурге она не уживется, а Петербург надолго не для неё.

Выписку из письма Жуковского из Модлина получил. Третьего дня был в Историческом обществе. Погодин читал рассуждение о древней России: как она сложилась и после разломилась, чтобы опять сложиться; в его новом взгляде есть что-то дельное, но наш Michelet пишет хуже французского: не позволено о России писать почти не по русски и, говоря об элементах политических, коими уставилась, определилась судьба великого или, по крайней мере, огромного государства-отечества, употреблять выражения площадные, сравнения, недостойные возвышенности предмета, и профессору перед публикой являться в шлафроке салонного разговора. Гёте и запросто всегда выходил в сюртуке к своим посетителям, Чертков читал описание болгаро-славенской рукописи в Ватикане, давно мною описанной в путевых записках; он срисовал только любопытные виньеты о России, а рукописи не списал; в одной из сих виньеток виден русский, крещаемый в Днепре; по положению его видно, что его мороз по коже подирает, и он бы выпрянул из живой купели, если бы не боялся стоящих на берегу душеспасителей.

Поутру в Архиве видел я другую редкость, нашу Magna Charta об избрании на царство Михаила федоровича, с 21 рисунками Кремля и всех его соборов, внутри и снаружи. Костюмы, обряды, народ, духовенство, бояре, двор – все тут живо и верно изображено. Кремль – как он был до жертвоприношения народам и дурному вкусу. Все сии хартии тлеют, но это сокровище единственное, должно сохранить непременно. Скотников здесь берется за 300 рублей выгравировать каждый рисунок. Я буду просить нужной суммы у государя на издание текста и рисунков. У Муханова видел какую-то космографию, по коей Михаил федорович учился географии и всякой всячине, или энциклопедии того времени. Но листам и виньеткам отмечено по-русски содержание и значение оных для объяснения державному ученику. Эти объяснения очень забавны. Книга принадлежала Морозову; сохранена прекрасно. Здесь я чем больше в лес, тем больше дров нахожу, по куда деваться с ними? И часть своего архива разобрал; всего увезти нельзя, а пятидесятишестилетнему старцу трудно возвращаться снова на родину, для него с каждым годом пустеющую. Как меня ни кормят здесь русской стариною, а я все в лес смотрю, а из лесу опять позывает на родимую сторону. Волею и неволею я принадлежу России, её истории, её внутренней жизни, её коммеражам, её порокам и бедствиям, её славе и доблести. Я весь русский, но… Не могу продолжать письма. Поклонись Карамзиным. Послал ли я записку об армянине-учителе к тебе?

На обороте: Его сиятельству князю Нетру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

Приписка А. Я. Булгакова.

У бедного барона росена был удар паралича, лишивший его рук, ног и памяти. Вчера боялись, что не проживет до утра, но я сегодня не знаю ничего об нем. Обнимаю.