Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

806.
Тургенев княгине B. ф. Вяземской.

Lo 10 septembre 1840. Kissingen.

Ayant bien calculé le temps qui me resterait à passer à Stuttgart et à Baden en partant d'ici le 13, je crains de tarder d'arriver à Dusseldorf pour y trouver J'oukoffsky et de plus il m'est indispensable d'aller à la Haye avant Paris, pour ne pas être obligé de faire un voyage exprès de Paris en Hollande au printemps, car je viens d'apprendre que dans ses archives on trouve quantité de manuscrits sur la Russie, et un général hollandais vient de me donner des avis là-dessus. Je crois donc partir avant pour Dusseldorf et delà par Rotterdam à la Haye et par la Belgique à Paris. Baden se trouve du coté opposé, ce que mon ignorance en géographie m'a fait découvrir ce matin; j'en suis désolé. Pourtant, si en arrivant à Manheim, je trouve le moyen d'y laisser ma calèche et mon valet de chambre et d'aller à Dusseldorf et à la Haye sans aucun bagage, je crois que je me déciderai à revenir sur mes pas jusqu'à Strasbourg et delà à Baden. Je réfléchirai là-dessus à Heidelberg, où je dois consulter Schelius, ou à Manheim. Je ne désespère donc pas de venir vous voir avant Paris. Toutefois si je ne viens pas cette année, je vous le ferai savoir et dans ce cas je vous prierai de m'écrire un mot sur vous, Nadine et Wiazemsky, dont je n'ai pas eu une ligne depuis que j'ai quitté Pétersbourg. Les amis moscovites me négligent de même, mais peut-être aussi trouveraije des lettres à Paris? Je suis sûr, que vous eu recevez deux ou trois fois par semaine. Quand vous aurez une réponse concernant le semestre de Wiazemsky, faites-le moi savoir.

Le prince Nicolas Troubetzkoy part aussi demain pour Ba den. Il vous rendra compte de ce qui s'est passé ù, Kissingeu.

Encore une fois, prenez sous votre protection celle, qui vous remettra cette lettre, elle est bien malheureuse et bien digne de ne pas l'être. Vous aurez en hiver une grande ressource en elle. Adieu! Tourgueneff.

11 septembre.

J'avais encore une fois changé d'avis et je voulais partir pour Baden, mais hier soir la nouvelle s'est répandu que le roi des franèais est mort: cela m'a consterne; je suis inquiet pour les miens et je crois que j'irai tout droit à Paris. Je vous le ferai savoir, et puis je suis souffrant depuis hier.

На обороте: Grand-duché de Baden. Madame madame la princesse Wiazemsky. A Baden-Baden.

867.
Тургенен князю Вяземскому.

31-го августа/12-го сентября 1840 г. Киссинген.

еду завтра, но не на Баден, а в Дюссельдорф, куда требует меня Жуковский, и в Голландию, куда требует меня Гагский государственный архив, где много о России. Княгине писал с милой француженкой, которую рекомендовал ей. Получил сейчас милое письмо от Шеллинга из Мюнхена и речь его. Дружба его и такая же – Толука, с коим сейчас простился, усладили сердце и просветили и немотствующую мою душу. Он одобрил мое намерение печатать Сен-Мартеня, ибо и сам писал о нем. Мы многое из него читали вместе. Когда буду в Бадене – не знаю, но теперь невозможно; если не теперь, то весною. Буду иметь о твоих известие чрез француженку. Прости! Напишу с Рейна. От тебя ни слова! Не присылай календаря: я достал его.

1841

868.
Тургенев княгине В. ф. Вяземской.

9 février 1841. Paris.

J'ai reèu votre lettre, chère princesse, de Baden-Baden; j'ai voulu vous écrire il Francfort sur Mein, mais les Martschenko viennent de me dire, que vous n'y êtes plus. M-r Leboure veut bien se charger de ces lignes pour Berlin.

Votre lettre m'a fait du bien, car elle m'a un peu rassuré sur votre compte; j'y vois votre âme aussi belle que forte. J'ai toujours désiré vous voir partir le plutôt possible pour Pétersbourg, car je craignais le voyage de Wiazemsky. Je troublais pour lui pendant la route triste et solitaire. On me donne de ses nouvelles, mais ce n'est que de Moscou. Joukoffsky ne m'a écrit qu'une seule fois, le jour même qu'il avait annoncé a Wiazemsky son malheur. Je ne pense qu'à lui et à vous. Je voudrai l'entourer de tous mes soins, mais je sens que je ne suis plus bon à rien. M-r Leboure porte deux paquets avec des livres et des papiers et une étoffe à son adresse, mais c'est pour Moscou. Je vous recommande ces paquets, si par hasard ils arrivaient en votre présence à Pétersbourg.

La comtesse Nesselrode est toute amitié pour vous. Elle part le même jour de Paris que madame de Parante, c'est-à-dire le 18 de ce mois. C'est m-r Nervo qui me l'a dit hier soir.

M-r Martschenko vient de me dire, que vous avez chargé m-r Golinsky d'une commission pour moi. Je ne l'ai pas vu encore. Si c'est quelque chose, dont je dois vous rendre compte, je profiterai du courrier russe qui doit partir dans deux ou trois jours ou du départ de m-me de Nesselrode.

Vous ne trouverez plus pour le moment Joukoffsky à Péters-bourg: il est allé en province voir scs amies de jeunesse pour revenir à Pétersbourg. Son départ m'a fait de la peine, car j'étais plus tranquille pour Wiazemsky, les sachant ensemble. Embrassez Wiazemsky de ma part bien tendrement. Je ne lui écris plus, parce qu'il est trop h sa douleur pour de pareilles distractions, mais si cela peut le distraire un moment, il n'a qu'à se faire donner mes lettres de 80 pages à m-me Swerbéeff. Je les envoie par m-r Leboure à Boulgakoff.

Mille tendres amitiés pour les Waloueff et autant de tendres baisers à leurs petites et à l'aimable inconnu.

Si vous pourriez penser à autre chose qu'à votre voyage, je vous aurais prié de vouloir bien dire à Ozeroff de m'envoyer les dernières feuilles d'un ouvrage allemand, que m-r Néander doit avoir laissé pour moi à. sa chancellerie. Cet ouvrage, dont j'ai lu jusqu'à la 320 page est de m-r Néander lui-même, de l'année 1840. Ce sont ses opuscules, mais le titre n'avait pas paru encore.

Je suis pressé, adieu. Je pense à vous et aux vôtres plus souvent, que vous ne le pensez. Tourgueneff.

На обороте: Madame madame la princesse Wiazemsky, née princesse Gagarine. A Berlin ou à Pétersbourg.

869.
Тургенев князю Вяземскому.

12/24-го июня 1841 г. Париж.

Сейчас явился ко мне живописец Tardenil с запискою от Циркур из Версаля, едущий после завтра, чрез Гавр, в Петербург. Он пишет декорации и с натуры, и его очень хвалят. Я рекомендую его Прянишникову, яко любителю картин, а ему бы хотелось познакомиться с Монферраном, но я с ним сам незнаком.

Я сбирался сам к 1-му июля в Гавр, к отправлению парохода, на коем едет податель сего, по вряд ли успею. Я приготовил книжку для тебя: «Quelques nouvelles sur le hernie» и сам был у её автора, коего ты прислал мне адрес. Он убедил меня, что без мерки и без описания точного нельзя прислать бандажа, ибо нужно знать меру тела, место или два, для коих нужен бандаж. Он написал мне прилагаемую у сего записку, которую ты разберешь лучше меня с помощью доктора. По всем сим запросам нужно точное описание, по кому ты пришлешь оное? Меня уже здесь не будет, и я досадую, что прежде не мог исполнить поручения. Курьеров не было; французские не сказываются, и я навязал, по необходимости, пакет с поэмою Суме на имя Гаранта советнику его (справься, получил ли, или получишь ли его до своего отъезда, ибо вряд ли еще отправлен). О цене бандажа не беспокойся, если я здесь буду; но неужели это для тебя? Кажется, ты не бывал этим болен? Можешь адресоваться к князю Гагарину, если бандаж не терпит отсрочки. Брата моего в городе нет, да и ему пересылать не через кого.

Пашкова уехала в Диепп, где я ее надеюсь скоро увидеть. Косолапый князь Долгоруков здесь; но у меня все будет в целости, ибо я не пущу его к себе.

Я получил письмо от Жуковского, но еще до свадьбы, и о башмаках. Посылаю ему мастерства императорской и русских барынь башмачницы и прошу его написать ко мне о тебе хоть в Киссинген. Сегодня еду я опять в Champrosay; возвращусь после завтра и 28-го отправлюсь в Руан и к первому – в Гавр; оттуда в Диепп и, вероятно, объеду Бретанию и возвращусь недели через две сюда, чтобы чрез неделю ехать в Киссипген; оттуда в Москву чрез Берлин и Варшаву. В Москву зовет меня и Аржевитинов, обещающий весною 1842 г. возвратиться со мною сюда и пожить более года в чужих краях. Эта надежда решила меня ехать в Россию, куда очень не хотелось. В Петербург приеду только по необходимости или для князя А. И. Голицына. Из Москвы пошлю кучу новоприобретенных рукописей о России. За три дни пред сим послал я по почте к Булгакову письмо на имя Аржевитинова, в косм описывал поездку мою в Фонтенебло; но успел описать только путешествие до Фонтенебло, а не пребывание мое в сем монументальном дворце королей французских. С тех пор не успел приняться ни за что, кроме книга. Передо мною французское письмо Шевырева о русской церкви к умершему на сих днях Баадеру, в Мюнхене, напечатанное в его книге: «Восточный и западный католицизм», 1841 г. Книга любопытная и глубокая по своему содержанию и по учености автора. В письме Шевырева много дельного и даже смелого, но много и указного раболепства и заказного патриотизма. Пришлю или привезу с собою. Вчера же вышла пятая часть «Mémoires secrets de 1770-1830, par le comte d'Allonville», где он многое воспоминает о житье своем в Петербурге. Если бы я мог предвидеть, что этот старичишка будет печатать свои записки, я бы исправил бы многое в его мнениях о лицах, по крайней мере о тех, коих люблю. Много и правды, и любопытного; но более всего досталось Ростопчину, графу Палену (отцу), Лавалю!! (Лубрери), графам Сен-При, Кошелеву, Балагаеву, графу Мейстеру (умершему). О Мордвинове, Сперанском, даже Армфельде хорошо отзывается, также о князе А[лександре] Н[иколаевиче] Салтыкове; Белосельскому-поэту досталось порядочно; также и Моркову. Не хочу посылать этой книги в Россию для одною имени; императриц, графа Руыяпцова очень хвалит. Шестая часть еще не вышла. Здесь Веймарский канцлер Мюллер. Я представил его Рекамье и многим другим, хотя и король, и принцесса Орлеанская ухаживают за ним. К воскресенье мы слушаем вместе записки Шатобриана в аббатстве, где он очень понравился. Он привез любопытную книгу о Гёте, которую куплю в Германии. Пошлю с живописцем и «Сеятеля», где в статье о Jeanne d'Arc de madame d'Hautefeuille несколько строк и о нашей переводчице Шиллера. Вот журнал или еженедельник, на который я подписался и для России. Рекомендуй его серьезным и религиозным читателям. Здесь перепечатаны биографии Брума, где статья и о Екатерине II, злобная и, следовательно, несправедливая; но в других много современной истории.

Баландин навестил меня и помешал писать; он желает, чтобы я отправил два экземпляра книги m-me d'Hautefeuille: «La Jeanne d'Arc». Один для великой княгини Елены Павловны, другой для m-r Meurice, чтеца её. Menrice просил его об этом, и я, вероятно, пошлю или оба с Casimir Périer, или один с живописцем; по оба будут адресованы на имя m-r Meurice. Если ты встречаешь его у великой княгини, то можешь предуведомить. Баландин не получил еще известия от него, доставлен ли ему князем Михаилом Голицыным волюм его сочинений, мною посланный с М. Голицыным на имя Булгакова. Не худо поручить все сии справки черноокой Боратынской.

13/35-го июня. Шаврозе. 7-й час утра.

Я уже давно встал, рвал вишни и землянику и принялся за письма. Вчера приехал сюда к обеду на железной дороге вместе с Сент-Олером, коего дача в соседстве, Гудето и прочими. У нас были соседи в гостях, из коих – две расцветающие розы и приходский священник из Риса (по ту сторону Сены). Он устроил между деревьев качели, качал и качался, играл в горелки с дамами; вечер загнал нас в комнаты, где начались танцы, и священник не отказался дополнить пару. Он человек редко добрый и благодетельный для бедных своего прихода; содержит пьянюгу отца и украшает церковь на счет своих доходов. Все еще спит вокруг меня: один пароход мелькнул уже по железной дороге. Я подписался на «Revue des deux mondes», на «Сеятеля» на целый год и привез сюда номера, коих не успел прочесть в Париже, хотя там теперь на безлюдьи и очень досужно. Отправь мое письмо о Фонтенебло и продолжение оного о «Сеятеле» и прочем в Москву к Свербеевым (чрез Булгакова) и потом для хранения у сестрицы. Павлова должна прочесть о себе «Сеятеля», но возвратить его сестрице.

14/26-го июня, Париж. 6 часов утра.

Вчера, в одиннадцатом часу вечера, возвратился сюда из Шапрозе и ожидаю живописца, чтобы вручить ему письмо это в пакете на имя Прянишникова. Не знаю, возьмет ли два экземпляра, особо запечатанные, от Баланша с книгою «Jeanne d'Are» на имя Стендера для Justin Meurice. Если возьмет только один, то пошлю тот, который для великой княгини назначен; у Casimir Périer опасно занемогла мать, и мне сказали, что дня его отъезда не назначают, потому что болезнь может долго продлиться.

Прости, обнимаю тебя и всех твоих! Поцелуй нежно ручку у княгини и у Марьи Петровны, и у всех внучат твоих.

Посылаю и «Nouvelles à la main», 20 июня. Прошу, по прочтении, отослать в Москву для прочтения Свербеевым и компании.

870.
Князь Вяземский Тургеневу.

13/25-го июня 1841 г. Царское Село.

Не помню, уведомил ли я тебя, что получил письмо твое с Ховриной и все приложения разослал по принадлежности. Дмитриев говаривал, что в ответ Хвостову на присылку стихов он никогда не имел духа называть стихов его стихами и всегда писал ему: «Я получил письмо ваше с приложением». Я также но подобной, но другого рода совестливости и осторожности принял это выражение за оффициальную формулу. После получил я от Попова письмо твое от 3-го июня. С кем это ты беседуешь о Полевом? Вот беда от твоих универсальных писем! В потомстве как раз попадешь от них в дураки. Пожалуй, подумают, что ты мне говоришь: «Не могу согласиться с вами, чтобы Полевой был другой Карамзин». Впрочем, напрасно не соглашаешься: с безумными спорить нечего. А кто же, если он не пошлый дурак или не сумасшедший, мог сбить в понятии своем Карамзина и Полевого? Я ничего не слыхал о покой «Истории Петра Великаго», но Полевой – Телеграф не умер и по прежнему пописывает. Впрочем, на него похоже открыть новую подписку на «Историю Петра», которая должна была войти в состав его полной «Истории русского народа», за которую он содрал с публики деньги и в ус не дует. Выдал тома три из обещанных двенадцати и стал писать водевили и комедии.

Поручение твое о князе Голицыне я исполнить не мог. Хотел я идти к Потемкиной, но занемог и недели две не выходил из комнаты; после умерла старуха княгиня Юсупова: тут неловко было явиться к ней с посторонним поручением. От Блудова, от Виельгорского и от других слышал я, что на одном глазе у него катаракта, и другим он плохо видит, но впрочем продолжает заниматься делами, ездить в Совет и в Комитет министров и бодр духом, и весел по прежнему. Когда катаракта созреет, надеются сделать удачную операцию.

Хорош ваш Кюстин! Эта история похожа на историю Гекерена с Дантесом. Баранта я еще не видал и потому не мог исполнить поручение твое au sujet de l'évangéliste Soumet et de son évangile revu, corrigé et considérablement augmenté. Quelle absurde conception que ce poème. C'est pis que «La guerre des dieux». Parny a voulu faire une plaisanterie, celui-ci qui prend la révélation et la sainte écriture au sérieux refait l'histoire de Dieu et de sou oeuvre à sa manière et la complète pour réhabiliter Dieu dans le jugement des hommes. Pour des chrétiens ce poème est une impiété, pour les incrédules et les indifférents c'est une production sans intérêt, plate et fatigujnte à l'excès. Dans Homère, dans le Dante, dans Milton il y a du surnaturel, mais dans le fond il y a quelque chose d'humain, d'historique, qui rend l'œuvre palpitante de vie et d'intérêt. Dans cette «Divine (ou plutôt diabolique) épopée» tout est abstraction, tout est impalpable. Retranchez de la partie religieuse, mystique et sacrée de l'évangile le caractère que lui donne la révélation et ce ne sont plus que des lettres mortes qui ne peuvent avoir aucun écho dans l'âme. Si l'évangile de Soumet est apocryphe en fait de religion, il l'est tout autant en poésie. Quelle ridicule exagération, quel étalage de marchand forain en bijouteries et eu cosmétiques dans ce paradis tout parfumé et brillant non de l'or de Virgile, mais du clinquant du Tasse.

 
Aimez-vous la muscade, ou en a mis partout?
 

Que Soumet, ou tout autre ait écrit ce poème, je le comprends: l'absurdité individuelle est une chose qui se rencontre facilement, mais que la France le lise, qu'il se trouve des critiques qui analysent cet ouvrage sérieusement et en fassent l'éloge, voilà ce qui me surprend, voilà ce qui est triste et décourageant, car cela peint l'époque. En France tout sentiment du vrai est perdu-en morale, en politique et en littérature. C'est la même aberration (lui fait trouver aux jurés des causes attenantes dans le crime d'un parricide, qui préside aux discussions pi élémentaires et donne quelquefois gain de eause à Thiers, quand en face de faits accablants pour sou ministère du 1-er mars, il jette à la tête du pays quelques phrases sonores-et tout le monde se trouve satisfait. On ne se reconnaît plus dans ce chaos, oïl tout est confondu, le juste et l'injuste, le vrai et le faux, le bien et le mal, le beau et le monstrueux. On a dit: «Les dieux s'en vont». Moi, je dis: «La France s'en va». Les franèais savent avaler une révélation, mais ne savent pas la digérer. Que dit m-r de Sainte-Beuve de l'évangile Soumet? Il devrait bien prendre fait et cause pour les saines doctrines et juger ce poème en dernier ressort. C'est du Delille métaphysique, moins les beaux vers industriels et techniques, que savait forger le chantre des règnes de la nature, du trie trac etc., etc.

Академическая беседа Гюго и Сальванди напоминает мне мою беседу с ним, когда я был у него в Париже. Я хотел направить его на поэзию, а Гюго все сворачивал на политику. Наконец, он сказал мне: «J'aime votre empereur Nicolas, mais si j'étais à sa place, voici ce que je ferai». Тут я взял шляпу и раскланялся с ним. Речь Сальванди и в литературном отношении, и в политическом, и в нравственном гораздо выше Гюго, который в академии дармесничал и выхвалял Дантона, чтобы угодить коммунистам, и вместе с тем кадил и Филиппу, чтобы заготовить себе местечко в Палате пэров, если не попадет в Палату депутатов.

Воля ваша, Александр Иванович, вы очень все гадки, а что еще хуже, вы очень нелепы, Я недавно читал Gisquet. Вот славно всех обманул. Все ожидали много скандалезной хроники, а вместо того хоть бы Кокошкину издать подобные «Mémoires secrets». Уж точно secrets, потому что из них ничего нового не узнаешь: все остается тайно. Но, пробегая все это известное прошедшее в общей картине, нельзя не удивляться, как это держится еще Франция при этих глухих и подземных стихиях разрушения, беспрестанно кипящих и частыми взрывами и бурями потрясающих государственное здание. Если русский Бог велик, то, право, и французский не уступит ему.

Охота тебе давать Сиркуру переводить графиню Ростопчину. Ты сам гораздо лучше переведешь; что за дело, что неправильнее: ведь это не для печати. Ростопчина поехала к мужу в Москву или в деревню. Люблю стихи её, но не люблю самой музы. Она точно Иоанна д'Арк. Та в домашней жизни простая пастушка, а в минуты откровения герой и мученик; эта – пустая вертушка, а в минуту откровения поэт и апостол душевных таинств.

Ничего не знаем о Жуковском: женат ли или нет? Виельгорская, вероятно, будет скоро в Париже с дочерьми и с сыном, а оттуда в Диеппу или в Булонь. Карамзины в Ревеле. Мещерские купили деревню под Нарвою и едут туда на лето. Пушкина также живет помещицею в знакомой тебе псковской деревне. Более ничего ни о ком сказать не имею. Пью Рагоцци; целый день хожу и никого не вижу. Пришли при случае новый перевод des «Mémoires d'Alfieri», переводчика Сильвио Пеллико. Имя его забыл: чуть ли не Latouche.

Что же ты делаешь из своего лета, которое у нас довольно хорошо и тепло? Это письмо отправляется с моим старым варшавским приятелем, доктором Florio. Сделай одолжение, отыщи секретаря Козловского. Ты мне намекаешь на разные анекдоты о Козловском и ничего не договариваешь. Из намека что же я сделаю? Прости! Обнимаю.

Здесь Gudin; ты, пожалуй, «homme de toute sorte de savoir», и не знаешь, кто это Gudin? Его носят на руках от Петергофа до островов, и он в восхищении и от Петербурга, и от приема.