Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

831.
Тургенев князю Вяземскому.

22-го июня 1830 г. Киссинген.

Третьего дня послал я к тебе письмо с Блохиным, доктором великого князя, в пакете на имя князя Голицына. С тех пор много к нам наехало, и я не успеваю любезничать с немочками и русскими и шарлатанить по прежнему с учеными и пасторами; бываю у Семеновой, пью чай у графини Эльмит, беседую с Фарнгагеном, генералом Шарнгорстом, сыном знаменитого, с Теремином, французско-немецким проповедником в Берлине, с Германом, лейпцигским археологом, с графинею Монжелас, дочерью знаменитого Талейрана Баварии; слушаю Пушкина и Жуковского, мило произносимых девицею Wimpfey, племянницею Северина, и Фарнгагеном, который познакомил меня с новыми для меня стихами Пушкина Время летит. Иногда обедаю, ежедневно гуляю в аллеях с великой княгиней и, часто забываясь, мыслю вслух с лею; а более всего читаю теперь переписку или письма Гонца к Иоанну Мюллеру. Какая прелесть! Какая жизнь в этом худо оцененном австрийско-европейском либерале! Как я виноват перед ним! Как он выше многих, нами уважаемых! Какая сила, какой огонь, какой слог от души, мысли и патриотизм его оживляющий! Вчера узнали мы и о том, что могло случиться по дороге из Царского Села в Павловск. Я первый из русских прочел весть в немецком журнале; встретил великую княгиню, по смолчал и передал Северину, а он Фицтуму, который осторожно объявил ей о приключении. Не зная еще, о чем он хотел известить ее, первая мысль в ней – было материнское чувство, спрашивая о вести: «Est-се de Londres?» (где сыпь её). Ее успокоили. Сегодня она два раза подзывала меня к себе говорить о спасении, коим обязаны спасенные молодым офицерам, различных европейских и азиатских поколений.

Я решительно еду отсюда на Гёттинген, Ганновер и Гамбург и оттуда в Данию и Швецию. Ожидаю княгиню после завтра, ищу ей квартиры, но еще не нашел. Приезжих гораздо более прошлогоднего, и много-квартир уже заказано.

И Рюмина, княгиня Шаховская здесь. Она приняла меня за князя Козловского и первые пять минут удивлялась, что я так поздоровел. За то и я не узнал ее, но теперь опять разглядели друг друга. Фарнгаген тебе кланяется; мы не расстаемся, спорим и рассуждаем, а он еще и читает мне наизусть Пушкина. Прости! Генерал Анреп отдаст тебе эти строки. Где-то получать мне письма от тебя? Не напишешь ли в Гамбург, чрез нашего консула? Поспеши: через две недели отсюда выеду.

Три часа.

Сейчас получил письмо от княгини: она завтра в Ганау, а после завтра здесь.

23-го июля. Воскресенье.

Опоздал отдать письмо Анрепу. Жена его посылает его с своим в Франкфурт. Вчера одна Didona abbandonata играла на клавесинах у великой княгини: прелестно! Редкий талант! Я иду отыскивать квартиру, ибо сегодня, а не завтра, ожидаю княгиню; и если приедет до трех часов, то припишет в этом письме. История мчавших государя лошадей оказалась баснею. И спутник твой, Кочубей, явился вчера, но беспутниц ваших нет. Вчера прочел я половину твоего «Самовара» Фарнгагену, другую дочту сегодня и вес дам m-lle Wimpfey для прочтения с дядей.

Полдень.

Обегал весь город, а квартиры не нашел. Есть, да неприличные или неудобные. Заказал на первый въезд комнаты в квартире. Авось, отыщу порядочную ввечеру.

Северин получил от Мальтица Жуковского ответ голландскому поэту: «Gegengruss des russicheu Saugers an batavisclie Sauger». Вот un vers а retenir:

 
Die Axt, die er geführt, lehrt ihn den Scepter führen.
 

Оригинала не читал. Скажи Жуковскому, чтобы собрал кое– как мне неизвестное.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербург, в Департамент внешней торговли.

832.
Тургенев князю Вяземскому.

25/13-го июля 1839 г. Киссинген.

Маркиз de Custine, автор «Писем об Испании», «Этеля», «Швейцарского пустынника», в коем он отчасти описал свою любовь к герцогине Дюрас тогда, когда его хотели женить на её дочери, и прочего привезет тебе отсюда это письмо и другое, от княгини, с безделками богемского хрусталя. Он приятель и Шатобриана, и Рекамье, и ты его видел у ней. Рекомепдуй его и князю Одоевскому и от моего имени, и по желанию Фарнгагена, который с ним большой приятель. Он знавал жену его, Рахель, и был с ней в переписке и написал о ней статью в «Revue de deux mondes», Фарнгагеном перепечатанную. Он пишет свои путешествия. Если поедет в Москву, то передай его Булгакову и Чаадаеву моим именем, и Свербеевой для чести русской красоты.

Мне здесь теперь веселее, нежели бывало. Пасторов и красавиц прибавилось; болтать и любезничать есть с кем: Теремин, пастор из Берлина, графиня Mongelas из Мюнхена. Вчера праздновали мы день рождения сына великой княгини; выписали из Вюрцбурга цветов для неё и сделали подписку для, разбитого камнем плотника «в честь сыну, но сердцу матери.» Это ей очень понравилось и тронуло. Я получил извлечение из письма из Симбирска. Ивашев, дядя мой, любимый адъютант

Суворова, отец сосланного, умер; молодой Татаринов женится. Перешлите письмо.

Квартира невзрачная, по, право, другой, и теперь, не найдешь, но удобная и чистая; хозяйка – лучшая здесь прачка. Твои здоровы и веселы. Nadine ne кушала почти ничего вчера у Больцано. Княгиня велела тебе сказать, что Наденька начала пить Рагоци и выпила сегодня три стакана, а она сама четыре; что я похудел и похорошел и очень авантажен; что сегодня мы едем с графиней Эльмитой в колясках куда-то гулять и прочее. Надина возьмет сегодня и первую ванну.

Отдай Прянишникову приложенное. Вот для твоей внучки от бабушки перчатки. Отошли теперь же к Булгакову. Познакомь его и с Михаилом Орловым.

833.
Тургенев князю Вяземскому.

19-го июля 1839 г. Гамбург.

Вчера приехал я сюда чрез Гёттинген, где проучился пять дней у старых и новых учителей; чрез Браупшвейг, откуда, по железной дороге, ездил три дня сряду в Вольфенбюттель, где в библиотеке Лейбница и Лессинга нашел кучу сокровищей, даже и о России, и какие! Но какой-то Иванченков и Строев уже предупредили меня, хотя не во всем. Я отыскал рукописи, до царствования императрицы Анны относящиеся и весьма важные, хотя отчасти известные: ответы её. Я выписывал там два после обеда и одно утро и, благодаря ученому библиотекарю Шенеману, сыну бывшего гёгтингенского профессора, многое узнал, заметил, но когда все сие привести в порядок? Здесь нашел письмо от брата и успокоился, хотя Клара опять страдала.

Сегодня едет почта; не знаю еще, что сделаю и куда поеду. Сбираюсь в Данию и Швецию, но коляска и глупо-неопытный камердинер многому помеха. Вчера обегал Юнгферштих, где все гуляет, пьет и повидимому благоденствует. Прекрасного пола не оберешься. Видел Штруве и Бахерахта: авось, удастся что-либо послать, Ожидал здесь от тебя грамотки, по нет ни на одной почте, а у каждого государства здесь своя. Не знаю, куда просить вас адресовать письма, ибо сам не знаю, куда поеду и куда доеду. Если путешествие скоро надоест по незнакомому и для меня безъязычному северу Скандинавии, то и скорее увидимся, чем ожидал. Твоих оставил в Киссингене здоровых, веселых и любезных. Уговаривали остаться, но письмо от брата ожидало меня в Гамбурге, да и Гёттинген манил меня. Вольфенбюттель всего интереснее. Досадую, что так много рыская по Германии, в первый раз, был в духовной отчизне Реймаруса, Лейбница и Лессинга, который, по моему мнению, был умнее Гёте и многих других, и по сию пору его умом живущих; мыслил вслух и писал превосходно и опередил век свой почти целым веком.

Пожалуйста, постарайся, чтобы меня не очень обирали на таможне. Дай знать куда-нибудь, что делать с некоторыми вещицами. Обнимаю тебя и еще кого заблагоразсудить.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербург.

834.
Тургенев князю Вяземскому.

28/16-го июля 1830 г. Воскресенье. Копенгаген.

Я добрался сюда морем и сухим путем из Гамбурга чрез Киль, где прослушал профессоров и просидел в библиотеке за актами управления Гольштейном Петра III и Павла Петровича, то-есть, Екатерины, Папина и Сальдерна и в беседе с Далеманом, одним из семи прогнанных гёттингенских профессоров. Киль – колыбель нашего царского дома: везде следы русского правления; Екатерипа и здесь была Екатериною и Панин – Напилим; но, не в упрек будь им сказано, напрасно они сперва обменяли, а потом уступили эту прекрасную, единственную гавань, по водам коей я катался и любовался прелестным взморьем. Мы бы стояли одной ножкой в Германии, то-есть, в Европе, и какая бы выгода для торговли и нашей образованности! Непостижимо, как Екатерина могла согласиться на уступку законно папе принадлежавшего, будучи, впрочем, везде и всегда царства прибавительницею. И Папин оплошал! Лучше бы оставить Польшу в покое и сберечь наследственное княжество с гаванью и с трудолюбивыми добрыми немцами, кои еще в 1814 году желали быть русскими. Я нашел и купил много книг и брошюр с разными scandale-зными анекдотцами; приехал сюда до Вординборга морем и потом сухим путем; осмотрел уже библиотеку с руническими памятниками и рукописями и с загами, в коих первое мерцание нашего исторического света. Был у графа Сен-При; жена его, которую мы встретили на пути к Ашафенбергу, накупила для меня датских перчаток, кои с Кудрявским посылаю в Париж и везу с собою в Петербург. Обедаю у St.-Priest и отказал для того барону Николаи, ибо он на даче, а я ушиб ногу и боюсь долго просидеть у моря. Обираюсь в Штокгольм, но еще не знаю как. Плохо без языка! Но сию пору он довел меня до Копенгагена, но доведет ли и до Штокгодьма? Досадую, что избрал сей путь в коляске и с безъязычным камердинером. Я думал, что Штокгольм ближе к Копенгагену: вперед выучусь прежде географии. Прочти мое [письмо] к князю, если он позволит. Иду завтра к Пестору-королю: он заводил школы, отпускал на волю крестьян, жил с метресой, не пил вина, ненавидел англичан за разрушение Копенгагена и всей датской земли (чрез финансы); принимает всех, от босоногого нищего до министра и теперь еще навещает свою подругу подтишком ежедневно, а сына своего и её определил секретарем в Париж. Торвальдсена статуи Иисуса Христа и двенадцати апостолов прелесть! Но ни его, ни поэта Эленшлегера, ни епископа Мюнстера нет в городе. Досадно!

Что бедная Свербеева? От Кошелевых узнал я о её болезни и с тех пор о ней думаю. Видел Северный музей, единственный в своем роде. Сколько драгоценностей! Видел и барона, Николаи и завтра у него обедаю, а после завтра опять к Сен-При.

29/17-го.

Иду к королю на общую аудиенцию и перескажу о пей, когда выеду из белокурого царства. Напиши ко мне в Штокгольм или в Або: везде справлюсь. Сестру Авроры ожидают сюда с португальским мужем.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

1840.

835.
Тургенев князю Вяземскому.

Le 9 février 1840. Moscou.

Я приехал сюда третьего дня к обеду, но нашел сестру опять больною; сегодня легче… Узнал, что в Сибири, у сосланного моего родственника Ивашева, скончалась милая жена, приехавшая к нему для его счастья, m-me Dentu, и оставила ему трех сирот. Ивашев потерял в один год отца, мать и жену и сохранил трех детей в Сибири, а сестры – в Италии и на Волге!

Спроси у доброго солдата, положил ли он в чемодан или в портфель дне стеклянные штучки (башмачек и прочее), и отправил ли он большой портфель мой, в коем я уложил портреты мои и гравюры? Я не нашел ни портфеля, ни стеклянных штучек. Если портфель не отправлен, то обвернуть его в большую старую бумагу, завязать, надписать на мое имя и прислать к экзекутору Почтамта Сафайлову и попросить, увязав в рогожу, прислать ко мне; а из другого портфеля, поменее, вынуть один портрет мой и отослать от меня к Бартеневу, в Почтамт. Я не знаю также, где голубой картончик, в коем портрет мой, в Брейтоне писанный, и портрет Сашки, карандашем. Если остался в Петербурге, то и его уложить в большой портфель и прислать сюда. Другого же портфеля не трогать. Вот три письма с посылочками.

Mettez moi à ma place, c'est-ii-dire aux pieds de m-mc Va-louieff. Voici deux paires de pantoufles qui serviront de symbole de la cérémonie qui comme tant d'autres expriment une vérité: Justes choses à Valouieff, J'ai vu hier le prince Lobanoff à la soirée de Pavloff et toutes les personnes qui représentent ici le mouvement intellectuel. Хомяков читал прекрасные стихи: пришлю.

Обними Жуковского, Велгурского и Карамзиных, Мещерских, Пушкино-Гончаровых и прочих, и прочих. Дай знать о себе и о своих поскорее. Платье и прочее Путятиным и Сушковым поелано с попутчицей. Что мой дурак экс-камердинер?

Я ехал во всю дорогу с Суровщиковым, на жену коего доносил; он важничал и в грот меня не ставил: по делом вору-шпиону и мука!

836.
Тургенев князю Вяземскому.

10-го февраля 1840 г. Москва.

Я отыскал хрустальные штучки, но портфеля нет, а в нем и белая бумага с шифром А. N. Все пришлите как писал. Спасибо солдату за укладку: все доехало в целости, Один дамский гребень изломался и то для того, что дамы его укладывали. Александр Муравьев женился в Сибири на чьей-то дочери. Я еще не видел Екатерины федоровны. Сейчас еду к ней. Вечер у Свербеевых. Они хоронят 90-летнюю девицу-тетку, Свербееву. С княгиней Гагариной болтали целое утро. После римских палат живет она в скромном флигеле, но окруженная итальянскими воспоминаниями. Мила и добра по прежнему, но жаль, что и добреет. Мы будем часто видеться. Сегодня маскарад à 6000 personnes, в пользу бедных французов: еду туда. Москва не пуста, но тиха, как гробница: слышны одни удары нагайки казаков рыщущих полициймейстеров по спинам встрешного и поперешного извозчика и обозника. Это была первая моя встреча. Кроме Свербеевых, Павлова, княгини Гагариной, я еще никуда не являлся. Разбираю книги и бумаги, но главные в деревне. Может быт, сберусь в Симбирск, по желал бы кинуть на Волгу незамерзший взгляд и видеть матушку-реку в её летнем или весеннем разливе.

С Булгаковым виделся; внуку его лучше, но княгиня еще не принимает, разве сегодня. Ввечеру увижусь с графиней Зубовой, всех чарующей. Киреева в деревне, но дня через три возвратится на всю зиму.

Прости, милый друг! Надеюсь, что не забудешь уведомить меня о своих ближних и дальних. Из книг, сюда посланных, не нашел двух частей Вильменя о литературе XVIII столетия, а я сбирался здесь читать его.

Здесь слышал, что князья, выехавшие сюда ратоборствовать, примирились. Уведомь меня, если узнаешь, или справься чрез Жуковского, каков князь Александр Николаевич?

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

837.
Тургенев князю Вяземскому.

10-го февраля 1840 г. Москва.

Спасибо за письмо. Портфели – не кожаные, с бумагами, коих взял два с собою, но картонные, большие, для карт и гравюр; один огромнее и его то прислать, ибо в нем портреты мои, брата и гравюры; другой, поменее, оставить в ящиках коляски; вероятно, оба картонные портфели в него положены. Объясни доброму надсмотрщику и вели отнести, запечатав, на почту, для доставления ко мне: Сафайлову, экзекутору. Вчера был у Пашковой (Долгоруковой); обедал у Муравьевой с Кривцовой. Все тебя помнят, следовательно, и любят. Ежевечерно у Свероеевой и с православными литераторами: Киреевскими, Хомяковым и прочими. Вчера возил французов на Воробьевы горы, pour le départ de la chaîne. Вдруг слышу голос: «Батюшка, Александр Иванович!» Это был мой экс-форейтор Никифор, отданный в солдатство за пьянство, выключенный из жандармов в армию, с придачею 300 палок, вытерпевший 2000 сквозь строй в Варшаве: за дерзость против начальства и ныне ссылаемый в Сибирь Больно тяжко на совести! За то карману легко, и вот как: беспокоясь в 1832 году за себя в России, а за брата на чужбине, я продал Жуковку за 60000, подмосковную с лесом; вчера узнал, что купивший продал уже лесу на 90000, запродал еще на 30000 à peu prés и сохранил много для будущей продажи; дочь его предлагает ему за остальное 100000, а он не уступает и за 135000; следовательно, имение в 230000 и более продал я за 60 и с ним приют под Москвой, с старинным домом, для меня и для архива, и с воспоминаниями о батюшке, который живал там с матушкою и братьями. А от чего и от кого торопился? Приложи к этому передачу Тургенева за менее чем половину дохода и вечную, неукротимую тоску но нем – и после вспомни слова свои о получаемых мною окладах и слова Екатерины: «Sricte justice n'est pas justice, justice est équité». Была ли и справедливость? Была ли и équité?

Когда едет Жуковский и зачем так рано? Куда прямо? Удастся ли свидеться? На свидание уже не поеду, а желал бы встретиться.

Вот еще встреча вчера: мужик с четырьмя возами шатается и плачет на дороге: «Батюшка, довези меня до Серпуховской заставы, ограбят злодеи, опоили чарочкой!» Что же? Я послал с ним камердинера и после узнал, что мошенники опоили его дурманом; он доехал с ним до постоялого двора, ему знакомого; там он уже лишился чувств, но хозяин прибрал крестьянина (деревни Тарасковой, нашей знакомой Боборыкиной, спроси у Карамзиных: так ли?). Надеюсь, что очнется. Другого, с четырьмя подводами, также опоили и погнали в другую сторону. Обыкновенно мужики падают на дороге, а лошадей и воза уводят мошенники, кои следят за ними. Этот спасен, вероятно: пошлю справиться. Я узнал, что это здесь на рынках беспрестанно случается. Так как я вчера в тюрьме подружился с полицеймейстером Мюллером, то доведу это до его сведения. Гааз, коего удалили от звания члена Тюремного общества, но не могли удержать его от благодетельных для ссыльных посещений тюрьмы, уверял меня, что Мюллер человеколюбивее других: судите о прочих!

Обними своих. Я уже и здесь знал, что Надине очень хорошо, а ты ни слова в Петербурге. Перецелуй у присутствующей и отсутствующих своих, у Карамзиных и прочих. Где же Саша? Я был у княгини Мещерской. Гоголь в большом затруднении с сестрами. Нужно поместить их, а он горд, и в России талант его дохнет. Добрая Свербеева хлопочет, по придется приняться за Муравьеву.

Пришлю завтра письмо к брату для Валлада. На бумаге 210 рублей отметил. Je vous enverrai les lettres de Circourt, de Fondras et les vers de Ronchaud.

838.
Тургенев князю Вяземскому.

20-го февраля 1840 г. Москва.

Я писал в тебе вчера, а сегодня посылаю два пакета для Баллада: один с письмом, весьма нужным, который прошу его отправить при первой оказии; другой – с тетрадками или с книжкой. Этот может быть и отложен до удобнейшего случая. Вот и записочка к нему об этом. Посылаю Баранту редкую книжку о Дмитрии Самозванце, на французском, здесь перепечатанную, с предисловием, князем Оболенским. Вот и тебе экземпляр.

Вчера узнал я об отъезде одного доктора в дальнюю Сибирь и в разные места. Мне удалось послать книг двадцать утешительных и забавных к двум из сидящих в сени смертней. Роншо, Туркети, Биньян и лежитимист-хлебник Ребуль etc., etc, etc. и новое издание Фонтана будут читаны в Сибири, вероятно, прежде Петербурга. И fichus парижские.

Здесь очень скучно и душно. Умные люди сделались православными; Чаадаев живот за Красными воротами; балы редки; многих баловников не знаю. Самарина ты угадал: он еще боится звать меня на вечера свои. Одна Свербеева неизменно мила и любезна со мною; к счастью, у ней траур, и она домоседничает. Сегодня обедаю у княгини Гагариной (Соймоновой) и на бале у князя Щербатова. Одно рассеяние – Тюремный замок и Архив, где вчера Малиновский любезничал со мною и осыпал меня приветствиями и услужливыми предложениями. Четверо уже для меня выписывают. Какие сокровища! Не знаю, с чего начать: все любопытно! Как умна была Екатерина и как безграмотна! Но и король-философ немногим перещеголял ее в орфографии. Фредерик II не умел или не хотел писать правильно своего имени. Как они друг другу фимиамничали! За «Наказ» он ее ставит выше Солонов и Ликургов; она его – выше Александра за победы. Но сама она называет свою бессмертную компиляцию просто компиляцией, большею частию из других выписанной и ей не принадлежащей. Иосиф II также ей подтрунивает; о – вассале Понятовском уж и говорить нечего: «падам до ног» да и только. Скажи Баранту, что часть французской новейшей история, особливо революции – здесь, в архиве. И право, все бы к чести и к славе России, по крайней мере здравомыслия Екатерины. Она лучше понимала кобланских выходцев и их интересы; первая заговорила за них и за свои царские интересы, но и пруссаки не устояли. Как трогательны собственноручные письма также безграмотной Марии-Антуанетты, умолявшей о спасении! Но братец и дядюшка венские были глухи, и она обратилась чрез Симолина нашего к нашей же Екатерине уже поздно! Я списываю письма со всеми ошибками: cela explique beaucoup les acteurs. Мария-Антуанетта сильно жалуется на Австрийского императора и еще более на тех, кои окружали братьев короля Лудвига XVI, то-есть, на эмигрантов. Советы королевы были едва ли не благоразумнее эмигрантских; она помышляла о собственном спасении и судила беспристрастнее по какому-то инстинкту; они часто увлекались и местию, и честолюбием. «Quand même avec des forces supérieures on pourrait entreprendre quelque chose, il faudrait encore que les princes et tous les franèais restassent derrière», писала она к императрице секретно, в 1791 году, 3-го декабря. Она хотела вооруженного конгресса; «Un congrès armé qui retenant les princes d'un côté, en impose aux factieux de l'autre et donne aux gens modérés de tous les côtés un moyen de force et un point de réunion». Она умоляла Екатерину уговаривать на это Пруссию, Данию, Швецию, Гишпанию, прибавляя: «Engagé aussi l'empereur а же montrer mon frère enfin». Писала с позволения короля. Барон Бретель пользовался полною их доверенностью в сие время. Особенною записочкой, в 1792 году, 1-го февраля, королева просит об отправлении из Парижа Симолина к Австрийскому императору для дезабюзирования на счет их императора. Симолин послушался и поехал в Вену, по императора не стало к его приезду. Вступил другой на Римско-Австрийский престол. Советы Екатерины королю и принцам и другим державам были благоразумные, но она и себя, и своих берегла и не экспозировала сил империи неверным планам и рассчетам. Она писала к графу Румянцову собственноручно: «II faut prêcher au baron de Breteuil et à m-r de Calonue que de haine particulières et des mésintelligences quand il y va du tout pour le tout est un vrai enfantillages indignes de gens de mérité et qu'ils doivent étoufer tout rancune pour le bien commun de la patrie et convenir а coeur net et ouvert des moyens de la sauver faisant abstraction de tout, autre idée. L'habilité en general ne consiste pas a être entier dans son opinion mais d'avoir ce liant qui ne gâte pas les choses. Se disputer presantement pour les plans du gouvernement futur c'est s'accrocher à l'ombre et laisser échaper le reel»: хоть бы Талейрану! Она посылает графу Румянцову два креста св. Владимира 4-й степени и пишет: «Il remettra ces deux roix aux princes frères du Roy, afin qu'ils eu revêtissent les Sieurs du Ripaire et de Miandre officiers gardes du corps du Roy qui ont sauvé la vie de la Reyne la nuit du 5 au 6 octobre et qui sont à Coblence présentement».

На разных лоскутках отметки её рукою: «Au lieu demandier un azile je ne serai point deguerpi du corps de Condé».

«Хотят сидеть за печкою, ждать, чтоб варенные жавренки им в рот в летели».

«Si le Roy etoit resté au corps de Coudé il n'aurait pas ou besoin d'errer de ville en ville».

Покажи это князю Александру Николаевичу Голицину.

Вот два письмеца со стихами, кои ты мне прислал сюда. Покажи стихи великой княгине Елене Павловне, если вздумаешь, и с выписками о Екатерине. Я отвечал Циркурлге: пусть присылает Фудрас свои басни и другой волгам с чем-то. Если удастся, то поднесем чрез кого-нибудь. Он, кажется, лежитимист и, следовательно, должен нравиться. Я часто помышляю писать и отсюда письма, в форме хроники московского архивариуса; но того и смотри, обмолвишься, хотя и порядочным стихом. Боюсь и похвалить не впопад, например, Екатерину. Было бы чем занять досуг и здесь, и в Париже, но глаза плохи, и архивская пыль с залежавшихся фолиантов, оживляя и просвещая ум, темнит глаза. Для моих занятий места довольно, особливо при бездействии чиновников Архива, но для размещения бумаг и самоважнейших места мало. Архив нужно расширить и взять дом, вмещающий дряхлого Малиновского, под столбцы и фолианты. Довольно стража для житья в Архиве; и от пожара безопаснее при малолюдии. Чем меньше варят и курят около архива, тем безопаснее: это везде наблюдается. Какой-нибудь деятельный поваренок может лишить Россию и Европу и Ангальт-Хербст Екатерининской славы и заслуг деятельного Безбородки или кунктатора Папина. Местоположение Архива выгодное; на пригорке, отделенном широким двором от соседних строений и владычествующим над историческою и памятниками полною Москвою, над монастырями, где живали началоположники наших архивских сокровищ и бытописаний, наши Несторы и Никоны. Кстати: обними Карамзиных. Сюда ожидают Андрея для конной закупки. Здесь расчитывают мой портрет и расхваливают живописца; все клеплят на тебя: его напечатал Краевский. Нельзя ли достать экземпляр этого листка? Спасибо милому Жуковскому за статью о Козлове. «Мой пострел везде поспел»: отпевает Пушкина и Козлова и скоро будет беседовать на Майне с Радовицем и любоваться немецкою стариною. Обними его, провожая, за меня. Подпишитесь за меня на десять экземпляров сочинений Козлова. Пришлю 150 рублей но первому востребованию. А propos (между нами): Гоголь здесь очень в тонком за сестер: не знает, что делать с ними, и в Москве ему не пишется. Хлопочет о их размещении по добрым людям; но жаль, что все одни и те же: Муравьева) да Муравьева; а у ней и без того пансион сирот. И Чаадаев помышляет удалиться в деревню к пьяному брату.

Сию минуту князь Оболенский привез ко мне с другими брошюрами и гравюрами и портрет Д. Фонвизина, гравированный с славного портрета Скотниковым, но изданный или отпечатанный только в малом числе экземпляров. Он купил и самую доску и уступает ее за 150 р. (а может быть и за 100 р.). Я вспомнил, что ты издаешь биографию Фонвизина и посылаю тебе портрет его, а если ты намерен приложить и портрет, то подарю тебе и доску. Уведомь!

Я получил от него и славный гравированный портрет, оригинальный, Димитрия Самозванца. Но роже его, с двумя бородавками, ясно видно, что он был не русский и, следовательно, не Отрепьев и не истинный Димитрий, а литвин; следовательно, воспитанный и предназначаемый на русское царство иезуитами. Портрет выйдет после и для других,