Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

971.
Тургенев князю Вяземскому.

15-го сентября. [Москва].

Записку получил. Свербеева велела сказать, что ты вздор пишешь о ней, но она тебя любит, не смотря на вздор. О Головине согласен, но правда необходима, и услышите ее. Акинф[иев] не возвращал Вигеля, но ищу другого экземпляра и доставлю.

Скажи Тютчеву, чтобы он скорее возвращался на свежий воздух, да хоть в Турин. Понимаю его по несчастию, но извинить не могу: «Не о хлебе едином жив будет человек». Грустно, очень грустно! Право, сердцем, а не умом. Пожалуйста, пойми, а не вини меня.

Авторши статьи о Пар[иже] не знаю. О Карамзине посылаю. Подчеркнутое имя выкинуто, но наеду и не спущу, хоть и не на московской дороге. Погодин будет отвечать и уже объяснялся. Возврати посылаемое… Нет, не посылаю сегодня, ибо к княгине Мещерской, урожденной Жихаревой, едет нянька в Париж, и посылаю туда.

Обедал у Владимира Карамзина и познакомился с милою женкой. Поклонись им. Пришли прочесть Головина: возвращу немедленно. До послезавтра!

972.
Тургенев князю Вяземскому.

19-го сентября. Москва.

Благодарю за письмо от 14-го и за деньги: 1670 рублей серебром я получил; передай благодарность и принявшему. Вперед буду прикладывать полицейскую печать.

Булгаков уведомит тебя о письме от Жуковского, Он рыщет по следам императрицы, коей укреплению в здоровье радуюсь сердечно.

О Бл[удове] с тобою согласен, но за идею барельефов памятника и музы благодарить нечего. Что за мальчишки-дети, собирающие подаяние! Да и псе, и историограф – голые! Да и муза, которую приняла симбирская толпа за Екатерину Андреевну, а архипастырь не мог благословить языческую богиню! Симбирское дворянство не хотело этого проекта, но его нехотению не вняли. Более не хочу трогать сего сюжета. Я не за себя досадовал, а думал об отце и досадовал за самую подлость, как подлость его преемника по университету: Имя он мог вымарать в подвластной ему и безгласной газете, но огромного университетского флигеля для бедных университетских воспитанников, из подаяний отцом построенного, он не разорит.

К Царьград я готов, но зачем? Если здесь озябну, то укроюсь где-нибудь под солнцем, но авось и здесь промаюсь до мая. Отдыхаю вечером от разбора интересных бумаг у милой Свербеевой, которой поклоны твои в сию минуту читает сама. Спасибо, что слабые силы, двенадцатью произведениями изнуренные (но недюжинными, ибо Вар. и Кат. – прелесть!), мешают ей принимать всех, но крестный папенька не в счет других. О Канкрине с тобой согласен. Нельзя ли прочесть книгу его? Передай пока прилагаемую записочку Сербиновичу. После буду писать больше. Теперь весь обложен вынутыми за мое здоровье троицкими просвирами, кои привезла сестра оттуда и отправляю с англичанкой Жихаревой в Париж – бумаги, игрушки, стихи, брошюры и прочее к брату. Англичанка едет к молодой вдове, княгине Мещерской, о которой мы часто сносимся с её маменькой. навещал ее перед отъездом из Парижа.

973.
Тургенев князю Вяземскому.

[6-го октября. Москва].

Тебе и огню. Хотя мне и не советовали уведомлять тебя, но пишу потому, что опасаюсь, чтобы другие не написали хуже. Андрей Карамзин болен каким-то воспалением в желудке. Иноземцев хотя и почитает опасным, но не очень. Сегодня, то-есть, сейчас, я от, него; ему полегче, но уже третий день к нему не пускают потому, чтобы не отягчить его разговором. Присмотр за ним хороший. За Александром послали для того, чтобы успокоить от неполучения писем, коих писать не позволяют за слабостью. Пожалуйста, матери и сестрам – ни слова. Я буду ездить ежедневно и ежедневно тебя уведомлять. Но, пожалуйста, молчи, а то приедут – и к чему?

Письмо твое сейчас получил. Согласен во всем с тобою, но только не с применением ко мне. А Т[ютчев] нехорошо делает, что пишет такие записки: в Москве – это смешная хомяковщина, а в «Аугсбургской Газете» она обращается в политические затеи, коих невежественная Европа все еще боится и оттого – лишния войска у ней и у нас. Sapienti sat!

974.
Тургенев князю Вяземскому.

7-го октября 1845 г. Воскресенье, 11 часов утра. Москва.

Вчера я писал к тебе в три часа, по почте. Ввечеру видел я Иноземцева. Он находит, что Карамзин все еще не без опасности, но что ему было легче. К инфламмации присоединилась какая-то невральгическая болезнь, которая его чрезвычайно ослабила, так что он едва с постели на стул передвигается. Эта болезнь, как говорит Иноземцев, владычествует уже два года во всей атмосфере и везде. Сейчас посылала Свербеева справляться опять о его здоровье, но я еще ответа не получил, а Муханов сейчас уезжает. Если получу – дошлю, и ты в среду останешься не без вести о больном. Пожалуйста, не проврись с матерью и с сестрами.

Более писать некогда: обедня, Воробьевы горы, Свербеева, княгиня Софья Щербатова, ценсор Голубинский, Филарет, Чаадаев, княгиня Волконская (Кикина) и пр., и пр. Хлопотно! Стихи твои – в Париже, с заповедными бумагами.

На обороте: Князю Петру Андреевичу Вяземскому.

Faites moi l'amitié de faire remettre cette lettre tout-de-suite au prince Wiazemsky, il est inquiet pour André Karamzine d'après ma lettre d'hier. N'en parlez pas à sa mère et soeurs, Si vous partez dans 2-3 heures, faites le moi savoir.

975.
Тургенев князю Вяземскому.

2½ часа по полудни. Воскресенье [7-го октября, Москва]. № 2.

Сейчас возвратился от Мещерских: видел сына женатого; он сказал мне, что Карамзину немного полегче, но что слабость чрезвычайная, так что едва передвигают, что опасности не предвидится. И княжна Софья Ивановна занемогла.

Княгиня Шаховская и Щербинина переписали для тебя Вигеля, но с тем, чтобы ты возвратил их рукопись. Так как Муханов везет ее для тебя, то я и отсылаю ее в местечко…[28]28
  Точки в подлиннике.


[Закрыть]. Обнимаю, хотя и перечитал твои умные ереси.

Книгу Гол[овина], которую называют в Париже «La botte du chiffonnier» (кузов тряпкосбирателя), просмотрел: жаль и автора, и Россию! Целую тебя братским целованием. До завтра.

Понедельник.

Вчера это письмо уже не застало Муханова. Ввечеру Иноземцев сказывал, что Карамзину немножко легче, по что слабость чрезмерная; однако Чаадаев мог видеть его и говорил с ним, чего я себе не дозволяю, да и позволять не должно; справляюсь у Мещерских и сейчас опять туда еду и после отправлю это письмо.

Здесь прошел слух, что князь И. М. Волконский умер, что Уделами заправлять будет Киселев, а его министерство отдается Василию Перовскому; но это слухи в нижней сфере, а я вчера проводил вечер с Ермол[овым] и княгинею Волконской (Кикиной) у княгини Софьи Григорьевны, и там ничего и не подозревают подобного.

Обедаю у Свербеевых, где Попов читает славную статью о Шлёцере. Я весь в своих бумагах, коим (здешним) сделал реестр.

Ты совсем не на то мне отвечаешь, за что я досадую на Т[ютчева]. Он написал статью для государя (об общей политике) – грезы неосновательные и противные прежним его убеждениям – за полтора года, а эти грезы переводятся (se transforment) в угрозы Европе и Фоkьмерайер («Аугсбургские Ведомости») принимает их, как и многие немцы, за существенные мнения нашей политики или дипломатики. Европа или Германия, если не страшится, то не любит нас за это, и все это не грезами кончится, а отклонением от нас Германии, страхом Австрии, а мы держим слишком миллион войска: sapienti sat! И это точно так! И грезы выдавать за дело тем, кому так легко собирать с России войско, не должно, особливо когда эти грезы за полтора года не грезились. Вот смысл моего замечания и моей искренней досады, совсем не в духе парижских журналов, а в духе простого патриотизма, христианского расположения к людям индивидуально и к массам. Вы в чаду, сбились с дороги и ничего не видите в тумане и привыкли к нему, как и я некогда. Извинительно, но указывать на прямой путь не грех. Какая же тут проповедь вольности и пр.? Ты отвечаешь на свою идею, а не на мой упрек. В идеях мы во многом сходны, но в средствах достижения цели расходимся.

О религии также. Я первый осуждал громко, даже и в Париже, религию герцогини Роган и даже Свечиной, прямо в глаза, в сонме попов и всего предместья, и именно называл это нехристианством; а укорял за то, что забыли, что, сбирая с русских крестьян христианские деньги, должно не для французских употреблять их, хотя мы все братья о Христе, но св. Павел учит нас положительным обязанностям к своим. Мнения предместья так же мне противны, как и радикалов или рационалистов, но ваше равнодушие к мнениям, от коих если не зарождаются, то умножаются рекрутские наборы, для меня, русского душою, сердцем и воспоминанием, еще противнее, еще преступнее, особливо в Т[ютчеве], который мог

быть полезен России только просвещенным умом своим, а не проектами восточными и, следовательно, противо-европейскими и, следовательно антихристианскими и античеловеческими. Скажи ему это, пожав потом за меня руку. И для него нехорошо, ибо здесь ближние его, между нами, сказали мне самому, что он за это получил 6000 рублей в год Wartgeld. Какою было мне, его искреннему приятелю, это слышать, и я не вытерпел и к тебе написал; и всегда, как и прежде, так чувствовать и писать буду! Еще раз мысленно, сердечно и всею душою обнимаю тебя.

Свербеева все мила по прежнему и сердцем, и душою, и даже помышлениями, хотя последние и прикрывает иногда двухсмысленною улыбкой. Она еще не совсем оправилась, но начинает прогуливаться в карете и ежедневно посылает справляться о Карамзине. Я расцветаю душой при ней и люблю детей её, как их маменьку. Подарил ей портрет твой, во времена Арзамаса писанный, и он стоит на её столике, перед креслами, в коих она покоится.

Слышал ли о диспуте Соловьева? Шевырев, впрочем, без всякой нужды, вступился за ауторитет Карамзина в истории русской. Право, что-то и как-то и у нас идет вперед: один университет теперь и за сорок лет представляет тому сильные доказательства.

Сейчас у меня был Черняев, за 45 лет вышедший лучшим студентом из университета, за полгода до Вронченки, ученик Шадена, у коего учился или жил Карамзин. Я послал его на лекции к Каткову, преемнику Шадена, и к историкам Соловьеву и Кавелину, преемникам Чеботарева. Quantum mutatus ab illo наш Московский Елисаветинский университет! О, Россия! «Е pur si muove!»

Приписка неизвестной руки.

Lisez ce billet ci joint et vous rassurerez sur la santé de Karamzine mon aimable cousin.

976.
Тургенев князю Вяземскому.

11-го октября. [Москва].

Я видел вчера Иноземцева. Он уверяет, что вся опасность прошла для Карамзина, но что не болезнь еще; что слабость большая, и что ему нужен покой; для того я вчера и не заезжал к нему и вообще больного не вижу, а справляюсь только внизу, у Мешереких.

Вот как прекрасно выразил берлинский епископ Эйлерт, друг и биограф покойного Прусского короля, мысль твою, которой ты сам противоречишь: «Sie nennen es eine «unseelige Idee», wenn man einer endlosen Reformation in Religions– und Kirchensachen Gehör giebt, wir aber sind der Meinung dass, wie jeder Mensch unablässig an seiner Reformation arbeiten muss, so auch die Geschichte in ihren Evolutionen eine immer fortschreitende ist, und dass gerade in dem geistigen Fortschritt der grosse Vorzug der protestantischen Kirche vor der Stagnation der römisch-katholischen bestehet. Oder glauben sie in allem Ernst, dass der lebendige Luther derselbe sein würde im 19-ten Jahrhundert, der er im 16-ten war?»

Сегодня отправляется к вам княгиня Волконская (Кикина) и будет тебе от меня кланяться. Мне она очень понравилась. Здешний Валуев, издатель «Синбирского сборника» и печатающий «Сборник славянский», в коем найдешь много примечательно любопытного, отправляется на юг, если прежде не отправится в иной путь. Иноземцев очень опасается за жизнь его. Друзья его окружают, но моления не спасут. Прекрасный юноша, с пылкою душой, с убеждениями сильными, с предразсудками, для московско-симбирского жителя простительными!

Читал ли в «Отечественных Записках» статью о Державине? Ай, да Белинскии! Ай, да ценсурушка-голубушка петербургская! А здесь и в салонах такой правды во услышание славян не выскажешь. «Е pur si muove» наша литература!

Здесь получена книга Канкрина и биография князя Козловского, Дорова, К вам едет магистр Попов: прекрасный, умный и начитанный! Написал превосходную статью-книгу о Шлёцере: и слог хорош, и знаний много, и суждения здравые, и критика беспристрастная. Полюби его. Он к тебе явится. Он друг дома Свербеевых, Языковых, Хомяковых и жил с Валуевым. Готовился быть профессором. Его специальность – философия. Он путешествовал по славянским землям, но учился. долго и прилежно в Берлине и заглядывал в Париж. Спроси у него книжку Соловьева «Об отношениях Москвы к Новгороду»: замечательная диссертация и по предмету, и по сведениям автора.

Я все очень хил, и болезнь не проходит. Нужно будет поспешить раннею весной в Берлин и в Карлсбад, но, вероятно, прядется заехать по архивским и крестьянским делам моим в Петербург, хотя не на-долго, к приезду государя. Еще не знаю, как это уладить, ибо и здесь мое присутствие нужно.

Славно писан манифест Блудовым! Так у нас не писали прежде и при Сперанском.

Автор писем из Франции в «Современнике», о коих ты спрашивал,– m-me Karlhoff, здешняя помощница А. И. Васильчиковой по приютам. Я с ней познакомился. Она пнеала что-то и другое. Путешествовала с Васильчиковой (которую кто то назвал «Jeanne d'Arc замужем»).

Пожалуйста, перешли баронессе Медем, дочери Балугьянского, которая тебя очень любит, письмецо мое. В случае, если её нет в Петербурге, то где брат её женатый, сопровождавший отца в чужие край? В таком случае нельзя ли ему письмецо доставить для распечатания и для ответа. Он не довез кой-чего в Париж и очень досадно.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. К С.-Петербурге.

977.
Тургенев князю Вяземскому.

13-го октября 1846 г. Москва.

Я сказал тебе слова два о Александре Николаевиче Попове в письме, с княгиней Болконской (Кикиной) посланном, и повторяю: в этом мое желание, чтобы ты с ним покороче познакомился; тогда, конечно, и полюбишь его. Скромен, умен, учен, образован и трудолюбив – вот его качества. Диссертация – книга его о Шлёцере и тебя заинтересует, хотя ты ни Шлёцеров, ни исторического мрака не любишь. Лучшее достоинство Попова – в его благородном характере. Это наша перла, а вы давнишние грабители Москвы: не одну ее сорвали с венца Белокаменной. Итак, и справедливость требует, чтобы вы же ее и сохранили чистою и светлою, как мы вам передаем ее. Представь его и милой своей княгине, да познакомь с Тютчевым и с прочими совоспросниками века сего, хотя и не по началам московского мира мудрствующими. Он познакомит тебя с здешними вопросами или с вопросом, ибо двух нет, коим Хомяковы и Чаадаевы в салонах господствуют, но правды не пишут. Попов, кажется, juste-milieu, любит Россию но вместе и просвещение; читал Гегеля, но не гнушался и «Русскою Правдой,» ибо и о пей написал дельное рассуждение; словом, ревнует по разуму. В нем теплая любовь к Москве, которая и на ваших гранитах не остынет. Для него Кремль не душен, но и он не душит вечными о нем песнопениями. Он любит родину-Москву, как мы все любим и любили ее, не открывая наготы матушки-Москвы, как донощик Вигель, но и не находя в старухе прелестей животрепещущей красавицы. Чтобы гусей не раздразнить, умолкаю.

Булгаков женится 2-го ноября, и только в тесном родном кругу положат венец на главу его. Князь Долгоруков, зять его – отец посаженый; матерью – не знаю кто, но не я. Карамзин все еще очень слаб, и я рад приезду Александра и потому, что он будет охранять его от нас, то-есть, от сердечных участников его положения. Много говорят, шумят и вызывают и его к тому же, а ему нужен покой, да и только. Я все по прежнему иди и более страдаю, то-есть, задыхаюсь и едва брожу. Сегодня всю ночь проохал и глаз не смыкал. Пишу лежа, и ты по слогу, почерку и по слабости умственной догадаешься.

Начну скоро сбираться в – сам не знаю куда, и хоть чрез Петербург. Тошно жить везде, ибо везде один, и сердечный язык мой – враг мой, а не сердечного употреблять не хочу, да и поздно.

Княгиня Волконская продолжает хворать и беспокоиться о муже. Письма к ней сыновей не утешительны, ибо говорят d'un espèce de marasme и пр., а от него, обыкновенно исправно к ней и часто писавшего, давно ни слова, и царство его уже делят здесь между сатрапами. Прости! Тяжело писать.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

978.
Тургенев князю Вяземскому.

1-го ноября 1845 г. Москва.

Завтра Александра Васильевна Путятина, моя кузина, что в Итальянской слободке, везет тебе это письмо и стихи Языкова на память Карамзина, мне посвященные. Давно он так не писал! Спиши для себя копию, а стихи возврати Путятиной, ибо она списала для себя. Я просил ее справиться и у баронессы Медем, дочери Балугьянского, о посылке в Париж. Уведомь ее, если имеешь ответ. Я все таков же. Две записки твои к Булгакову читал. Смирнову вижу и люблю ежедневно более, ибо она все та же: мила и поучительна.

Карамзин все с новым флюсом. Екатерина Андреевна горюет, но ему лучше было вчера. Поблагодари Владимира Карамзина за законы. Очень любопытно: «Е pur si muove!»

Валуев едет сегодня на юг, вероятно, в Hyères. Возвратится ли к пенатам? Хомяков провожает его до первой станции; мы оплакиваем; милая, par excellanee, Свербеева благословляет. Он едет на Новгород, в Варшаву; а если прямо на Псков дорога дурна, то заедет и в Петербург, но я страшусь и за дорогу…

Пропустят ли стихи о Иване Васильевиче? Обнимаю тебя сердечно. Даже и к Жуковскому не писал еще, а его письмо к Булгакову ты, конечно, читал?

Что Попов? Полюбился ли вам? Похвали его, если понравился. Мы здесь принимаем живое участие в нем. Скажи ему об этом. Прости, обними своих. На веки твой Тургенев.

Путятина пришлет к тебе стихи особо, или вытребуй да уведомь ее, где ты живешь.

5 или 6-го ноября.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

979.
Тургенев князю Вяземскому.

14-го ноября 1845 г. Москва.

Письмецо твое с приложениями получил. Я просил тебя из Теплица о покровительстве пропуску нескольких не важных вещей Крюгера, оттуда посылаемых, коих они не хотели взять с собою в Париж, а в письмах вижу совсем другое. Хотя я бы и желал быть им полезным, но обременять твоей обязательной деятельности в пользу пашу, во вред пользы общей, не хочу. Они не бедны и могут по закону поплатиться. Не знаю, где они; вероятно, скоро будут здесь. Сделай, что можешь и что не слишком убыточно для казны. Возвращаю письмо. Жуковскому пишу письмо и завтра отправлю. Стихи Языкова запрещены Снегиревым и Строгановым. Языков послал их в петербургскую ценсуру, менее привязчивую. Речь Погодина прочтешь скоро, но он не дает её. Она меня и нас всех до слез тронула: много теплоты искренней и самородной.

Выписки из Карамзина прекрасные, но вряд ли нынешняя цеи– сура пропустит старого Карамзина!

Поручение к Свербеевой исполнил, к ручке приложился. Она точно любит тебя, и мы ежедневно почти о тебе беседуем. Строки твои четыре, в письме к Булгакову, ее и меня глубоко тронули. Сквозь шутки видны раны пережившего многое сердца.

Князь Гагарин переносит свою напасть от Бутурлиных – не от дочери – благородно и точно христиански. Я, между нами, с ним часто о сем беседую. Сообщи, что знаешь о результате по тому, что послано туда, «wo die Citronen blühen», und die nordische Lilie jetzt auflebt. От сына ни они, ни ко мне ни слова. Не знают даже, где он? И он, кажется, шлет им стихи поэта:

 
Не узнавай, куда я путь склонила.
 

Но в обители св. Ахеоланской ни его, ни братии уж нет – так писал мой брат.

Кстати о нем. Вот выписка из его письма в ответ на твою параллель Гизо с Карамзиным. Я послал ему с попутчиком и стишки здешних певцов: «К не нашим», «К нашим», Хомякова и пр. и на все это он замечает: «Я читал присланные стихи и артикль Тютчева. Как поэты, так и политик должны быть люди особенно сильного характера, дабы подняться и держаться так высоко и далеко от атмосферы, которая их окружает. Но так как такая абстракция слишком похожа на бесчувственность, на эгоизм, на хладнокровие к истине, то я лучше хочу видеть в их парении просто мечтанье, сон, un rêve, когда душа при спокойствии тела блуждает и там, и сям, без всякого сознания истинного своего положения. Не о наших и не наших, не об истории Византии и о её наследии следует помышлять русским, у коих сердце бьется любовью к их земле, а о голоде и холоде, о палках и кнуте, одним словом, о рабстве и его уничтожении. Вяземского письма весьма интересны, не смотря на то, что и он не знает, чего он хочет». «L'homme absurde est celui, qui ne change pas», сказал какой-то из бесчисленных вертунов (girouettes). Это так, но на все есть мера, или во всем должна быть совесть. Перемены мнений неизбежны и конечно позволительны, но до некоторой степени. Нельзя допустить, что белое не может быть черным, добро – злом, без измены правде и рассудку.»

«Сравнение Вяземского Карамзина с Гизо – не удачно. И на этот раз я заступлюсь за Карамзина, который был выше и лучше Гизо и как человек вообще, и как человек с здравым смыслом, comme liomme et comme homme de bon sens. У Карамзина была душа с талантом, у Гизо только талант. Карамзин жизнью своею дал пример полезный другим. Гизо, пожертвовав всем честолюбию, дал пример вредный. Конечно, «История», главное произведение Карамзина, не отвечает требованиям рассудка и надеждам сердца, но в речах Карамзина, в его записках, было несравненно более здравого смысла и полезного для России, нежели в речах Гизо. Я не сравниваю их таланта: не талант делает человека, а его употребление. Гизо свой талант промотал на мелочи и гнусности в своей политической карьере; Карамзин уронил его в своей «Истории». Но вся жизнь его была прекрасное и полезное употребление его качеств душевных.»

Не показывай этого сравнения другим, по крайней мере тени, наброшенной на великий и святой образ Карамзина. Я недавно был глубоко тронут, когда узнал, что в письмах Карамзина к Дмитриеву, кои Екатерина Андреевна здесь читала и читает, беспрестанно речь обо мне и с эпитетами сердечными для меня. Завтра допишу письмо.

О Аполлоновне хлопочу. Уведомь подробнее о Попове, будет ли он при Бенедиктове или при другом? Был ли он у Сербиновича? Доволен ли им? Ожидаю от него письма. Обнимаю. Пишу в комнате княгини Волконской. Ей лучше, по…

Я бы желал в Петербург, но не знаю, когда приехать: мне нужно присутствие государя, но как согласить это с моим отъездом за границу в апреле? Не хотелось бы возвращаться в Москву, но не хотелось бы рано и отсюда уезжать. Мне здесь пока приятно и живется. Обдумай это, когда узнаешь о времени пребывания государя в Петербурге. Не будет ли и сюда? У меня много хлопот по бумажным моим сокровищам, а обделать их должно здесь, кончить – в Петербурге. Я обещал остановиться у кузины Путятиной, здесь жившей пять недель. Трудно сделать иначе.

У Филарета бываю часто и беседую искренно, но жизнь моя – в салоне Свербеевой. Оттуда и другие для меня и ко мне холодны.

еду сейчас на Маросейку отыскивать Аполлоновну, но на Москву плоха надежда: все забыли чувствительного путешественника, а я помню стих его из Гёте:

 
Меня с цветочком не застанет.