Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

916.
Князь Вяземский Тургеневу.

8-го февраля 1843 г. [Петербург].

Я виноват перед тобою, а еще более виноват перед любезным или любезною поэтом, но что делать: не утерпел и не умел отказать. Плетнев был у меня при получении стихов г-жи Павловой, и мы нашли, что они так прелестны, так исполнены чувства, мысли и истины в выражении, что он взял их у меня силою, а я отдал их добровольно. M-me Pawloff pourra dire que Pletneff a abuse du droit de visite et que moi j'ai agi en lâche, en traître, en Guizot. Mais en tout cas j'ose espérer qu'en faveur du motif, elle me pardonnera mon indiscrétion et mon abus de confiance. Кстати о droit de visite: не краснеешь ли ты за своих французов? Что может быть нелепее и гаже их прений? И это народные правители! И Европа должна иметь дело с вертопрахами, с верхолетами, с стихокропателями, как Ламартин, который и в стихах не имеет ни одной светлой мысли, ни одного твердого убеждения, а в политике, в государственности не имеет даже здравого смысла! И ты будешь говорить, что представительное правление есть венец человеческих соображений! Да, в обществе благоразумном, нравственном, образованном, согласен; но в доме сумасшедших, какова Франция, это просто математическая невозможность и гибель. Франция погибнет от своего пустословия. Спасибо Бруму, что он отщелкал пустослова Токвиля; но жаль, что он не вздул носа и Ламартину. Вообрази себе, если бы в старой Франции Делиль или Дорат захотели проповедывать народу и Европе свое политическое евангелие: как были бы они осмеяны! Но французы разучились владеть и последним оружием своим – насмешкою. А Ламартин, как поэт и стихотворец, верно не выше Дората и ниже Делиля. Разница в том, что Дорат приторно воспевал Хлорис и Филлид своего времени, а этот так же приторно и жеманно воспевает Хлорис и Филлид нашего века, то-есть, раскрашенных курв, которые ходят по миру под именами: idées sociales, idées humanitaires etc., etc.

Не знаю, как сладим с ценсурою для напечатания твоей хроники: ты, как нарочно, выбрал все огненные вопросы. Я вообще согласен и был прежде согласен с Тацитовскою, как ты называешь ее, полустраницею «Revue des deux mondes»; только вовсе не удивительно, что ценсура ее пропустила; впрочем, вероятно, не сама собою. Вообще все личности разрешаются, если не ею, то главным ценсором. Это благоразумно и даже знамение, подобающее силе.

И здесь бал за балом, но не для меня. Языков возвратился; я надеюсь возвратиться к языку, то-есть, к перу, то-есть, к Фонвизину. Когда он будет отпечатан, вероятно постом, разумеется пришлю тебе несколько экземпляров. Получил ли ты для извоза и разноса именную статью? Знаешь ли ты московского графа Панина? У него должны быть в деревне бумаги деда и Фонвизина. Здешний обещал мне их сообщить, выпросив у брата. Скажи ему о том при случае. Я рад написать биографию и П. И. Панина. Обнимаю.

917.
Тургенев князю Вяземскому.

15-го февраля 1843 г. Москва.

Я получил твое письмо о стихах Павловой и все, что мог сделать в пользу «Современника», было сделано. Я послал ей сегодня твое письмо с комплиментами; надеюсь, что умилостивится, но не уверен, ибо и он, и она и в последнее свидание повторяли, чтобы стихи вами не были напечатаны. Лучше бы точно повременить, если уже не тиснуты, а если они простят, хотя и не охотно, противозаконный поступок, то я немедленно уведомлю и – с Богом! Я хотел бы тебе послать стихи еще не семнадцатилетней Хвощинской (племянницы Хвощинской-Горчаковой), кои я слышал и получил от неё в Екатерининском институте: 1) «Кладбище», 2) «Последний привет институту», 3) «Две звездочки». Она первая во всех классах и собой пригожа и едет воспитывать малолетних сестер и братьев в рязанскую пустыню – в бедности. Другая поэт, с коей познакомился на бале, – Софья Владимировна Новосильцова. Посылаю стишки её, «Le regard», в Париж; русские также хороша. Твою немецкую статью давно получил, но еще не послал в Париж. Читаю теперь Шеллинга, привезенного Катковым, редким молодым человеком, коего и Шеллинг хвалил мне. Как вы его не задержали в Петербурге? Он без куска хлеба и умел быть первым из русских студентов в Берлине. Его приглашают в Министерство внутренних дел на 1200 р., а он магистр.

Я подарил Хвощинской Жуковского второй перевод гекзаметра элегии Грея, мне посвященный; и её первым произведением – «Кладбище». О нем все они говорили на испытании в литературе, и это меня тронуло и показало, какое влияние Жуковский имел на современность нашу. Елагина получила от Жуковского письмо на 32 страницах, и я получу копию о том, что пишет о воспитании и о книгах по сей части.

Жаль, что мои письма несовместны с гласностью. Я и сам недоволен был, что переписали именно эти, оставив другие, кои и теперь еще не переписаны. Повторяю: нужен хороший перевод лекций Ампера и Мицкевича, или печатать в оригинале, но с оговоркою. Пожалуйста, извините мою поспешность в письмах. Когда я буду писать твою биографию, то напечатаю в начале оной одно из писем твоих из Варшавы, в конце – последнее: souvenez-vous en! Разве не успех, что и Дорат мог бы быть полезным членом общества в нынешнем порядке вещей! Что же смешного в речи Ламартина «Sur la couversiou des rentes», например, или «Sur la peine de mort». О первой и Royer-Collard сказал, что он первый financier Франции по сей части; вторая оправдается последствиями и будущим законодательством. Дорат ли Ламартин? Понял ли у вас хотя один государственный литератор, например, вопрос о лаже? И кто из вас понимает вопрос о тарифе? Поговорите об этом с последним депутатом брюха, и вы увидите, что смех сквозь слезы будет не над вертопрахами французской камеры. «Eat your pudding… and hold your tongues». Да высылай хоть недопечатанного «Фонвизина». С графом Папиным переговорю, но он вряд ли удобен для открытия фамильного архива.

Так ли думает Брум о французах, а он и французский помещик?

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

918.
Тургенев князю Вяземскому.

17-го февраля 1843 г. Москва.

Вчера Панлова возвратила мне письмо твое о стихах её. Они невидимому очень сердились на тебя за нарушение данного ими чрез меня предписания – не печатать; по когда я неоднократно спросил их, подтвердить ли мне сие запрещение на случай, если Плетнев еще не напечатал их, то она запретила мне о сем писать к тебе, а следовательно, по моему мнению, где был гнев, тут наступила милость: следовательно, с Богом – печатайте! Графа Панина видеть еще не успел; авось, завтра у Ермолова. У графа Строганова не был. Уваров проехал невидимкой. О нем гремела слава благородного поступка:

 
Порядочным стихом обмолвился Гаспар.
 

Право, сердечно порадовался, если правда. Ум на все пригодится, даже и на хороший поступок, по крайней мере на минутный.

Сегодня перечитывал кое-что привезенное из Парижа. Надеялся сообщить с глазку на глаз и тебе, но теряю надежду, а жаль! Ты не поверишь, как жаль! Вся Европа прочла бы с жадностью, а я – единственный приобретатель; законный ли – это другое дело! Сообщить иначе, как наедине, не могу и не должен, а прелесть! Здесь четырех fachionables призывали к генерал– губернатору за пляску в маскараде. Оказалось, что все была напраслина, по крайней мере экзажерация, а лица и тебе, и всем известные. Когда едет в Берлин князь Оболенский? Питал ли письмо короля Прусского к князю П. М. Волконскому? Не прислать ли? Слышал «Норму» и вздохнул по Гризи и по Флоренции. Отдал коляску в починку: весеннего ветерка еще нет, а уж на душу навевает перелетный Шанрозейский ароматный воздух. Тяжелая грусть на сердце от чувства, что не за чем будет сюда возвращаться. Очень, очень грустно! Чувство приближения конца всего не тяжеле. Принесли блины: как не утешиться!

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

919.
Князь Вяземский Тургеневу.

21-го февраля 1843 г. [Петербург].

Не боюсь: печатай мои письма как угодно, спереди и сзади. Мои убеждения не изменились. Некоторые понятия преобразовались – так, но я, слава Богу, не дурак и не мономан, следовательно, и не могло быть иначе. В отношении к Франции я француз, как Гизо; чего он желал, того и я желал: цель достигнута по возможности человеческая – и довольно на время, на несколько десятков лет. Быть вечно в оппозиции есть верный знак нелепости. Оппозиция, противодействие – порох, которым взрывают укрепление и, овладев им, порох зарываешь в землю. А французская оппозиция все стреляет, и не в укрепления, а в часовых. Я не говорил, что беда, что в наше время Дорат мог бы быть полезным членом общества; но говорю, что пустой враль и пустой человек, как Дорат, Ламартин, именно не может быть полезным членом общества, а между тем при нынешней организации Франции ему открыта дорога в государственные люди, потому что у нас язык доводит до Киева, а во Франции до всего, и это беда и злоупотребление, потому что можно быть складным говоруном и даже красноречивым оратором и весьма скверным министром, особенно во Франции, где никогда не толкуют о деле, а всегда о побочностях и отношениях дела. Речь «Sur la peine de mort» вовсе не означает государственного человека. Можно очень умно, сильно и горячо восставать против смертной казни и не быть годным заступить даже городническое место. Мало ли что французы говорят о французах, и отзыв Royer-Collard ничего не значит.

Но значительно то, что Royer-Collard оставил сцену, видя невозможность действовать на ней и отчаяваясь в успехе истины, порядка и благоразумия. Мадригалы Брума в честь Франции также ничего не значат, ибо ими только подмазаны его эпиграммы или, лучше сказать, его смертные приговоры, когда он доказывает двум корифеям французской трибуны, Токвилю и Dupin, что позволительно не знать х, у, z, но стыдно не знать a, b, c того, что хочешь преподавать. А ты, en bon bourgeois de Paris, развесил уши и веришь, что Брум уважает Францию. Он желает сохранения мира с нею – это дело другое, по англичане не могут не смеяться над невежеством и хвастовством французского парламента. Ты настоящий француз и прямо годиться в Палату депутатов, когда спрашиваешь, кто из нас понимает вопрос о тарифе. Не знаю, кто понимает, но по вопросу твоему вижу, что ты его не понимаешь, ибо судишь о тарифе по общим началам теории, как о каком – нибудь нравственном человеческом вопросе, который один и тот же везде и всегда: тариф и все коммерческие и промышленные узаконения – хороши или худы смотря по местности и обстоятельствам. Где образованность и капиталы в силе, там можно дать полную свободу, ибо все придет в равновесие; там, где, как у нас, образованность в младенчестве, а в капиталах недостаток, там свободы быть не может, ибо владычество внешнее слишком опасно. Вот тебе!

920.
Князь Вяземский Тургеневу.

23-го феврали. [Петербург].

Откуда взял ты, что Уваров в Москве? Надеюсь для него, что вторая половина твоего известия вернее первой. Что за письмо к Волконскому? Сделай одолжение, пришли. О Волконском знаю только то, что он на свой бал, который давал на наши, то-есть, на казенные деньги, не хотел позвать ни сына моего, ни дочери моей. Бал был, говорят, великолепен, и наша Пушкина жидовкою была, говорит, изумительно хороша. Да что ты дурачишься и зачем не хочешь проехать чрез Петербург, ехавши за границу? Всего смешнее и досаднее, что таким действием ты полагаешь, что вплетаешь новый листов в свой гражданский и политический венок. Да брось, ради Бога, всю эту дурь! Что тебе до политики, что политике до тебя? Ты совершенно свободный и посторонний человек. Пользуйся этим, живи просто, не задавая себе роли. Быть не может, чтобы не хотелось тебе видеть кое-кого в Петербурге; да ты же любить его суету. Ты гораздо более петербургский житель, духом и привычками, нежели я. Сделай одолжение, не умничай и не умствуй, то-есть, не дурачься: не веришь мне потому, что ты себя не знаешь, то-есть, себя обманываешь и заглушаешь своими Катонскими сентенциями. Но прочти сказанное мною Свербеевой и потребуй от неё, чтобы она по совести сказала тебе, прав ли я иль нет. Полагаюсь на её суд, положись и ты. В дополнение к письму моему от 21-го февраля скажу еще несколько слов пояснительных. Я был в оппозиции французской, когда Гизо и другие, ему подобные, были в оппозиции. Теперь они взяли верх – я доволен. Не могу же теперь перейти вместе с тобою в оппозицию какого-нибудь бессовестного Перье, взяточника, ибо брать деньги за мнение свое или за свое решение по судебному делу – все равно, все же это значит быть продажным, или какого-нибудь шалопая Гарнье-Пажеса, или рифмоплета Ламартина. А тебе все хорошо, была бы только оппозиция. Я люблю Францию и потому сержусь на нее, чувствуя, что она тонет в море слов, пока не вовсе утонет в море крови. Франция была сильна, когда ее держали в железных руках Людовика XIV», Наполеона; даже Конвент направил ее, по крайней мере, к победам и к завоеваниям; теперь, когда она управляется сама собою, то-есть, что каждый может входить в общие дела, то-есть, когда семь нянь, дитя без глаз и потому спотыкается, надает и делает беспрерывные промахи. Я не говорю, что образ правления существующий не годится, по говорю, что французы не годятся для него. И другого доказательства к тому, между тысячами другими, мне не нужно, как слова Сульта, недавно сказанные: «Oui, j'ai été à la bataille de Waterloo, près de Cam-bronne quand il a dit: «La garde meurt et ne же rend pas», а все знают, кто Камброн того не говорил, что он сам отказался от этих слов, которые сочинил какой-то водевилист. Вот, как действуют французы. Тут вся история, вся вывеска французского парламента. Старый заслуженный маршал, президент министерства лжет пред собою, пред собранием, пред Франциею, пред Европою только потому, что для француза сила красного словца всемогуща и всеувлекательна. И в этом случае ты настоящий француз. Вот почему мы с тобою спорим, почему ты не едешь в Петербург, почему ты виноват, а я прав; а несмотря на то люблю тебя и, может быть, даже смотря на то люблю, потому что это очень забавно. Обнимаю.

921.
Тургенев князю Вяземскому.

27-го февраля. Москва.

Кто автор брошюры и лже-d'Almagro? Верно, косолапый Долгоруков? Вот что писал ко мне брат из Парижа: «Я слышал об одной брошюре Яблоновского: совершенно пустая, написанная в интересе одного лица – князя Чарторыйского. Другая также, вероятно, пустая, судя по автору. О третьей: «Les mystères de la Russie». ничего не слышал. Здесь какой-то князь Долгоруков, под лжеименем comte d'Almagro, напечатал список всех русских княжеских и графских и старых дворянских фамилий. Я читал этот вздор: кого это может интересовать? Заметно только, что ему хотелось худо поговорить о фамилии Нарышкиных».

Уведомь, в чем и как заставят его расплачиваться за книжку. Вот несколько слов о лекциях Мицкевича и суждение об оных Ламенне. «Не в одной Москве толкуют о славянизме; только, вероятно, там толкуют так, как нигде не толкуют. Здесь Мицкевич, открывая курс, посвятил две лекции обозрению истории славян в древние времена. Ассирияне и многие другие народы были славяне, по его мнению. Статуя гладиатора и поэтические размышления об оной Байрона были для него несомненными доказательствами его теорий. И он дал свои толкования имени Навуходоносора. Наш учитель, Леман, истолковывал его почти так же: «небу угодный царь». Юстиниан, Велисарий были славяне и пр., и пр. Встретив тогда ввечеру у генерала Пепе Lamennais, я пересказал ему слова Мицкевича. Lamennais говорит, что сии теории совершенно противны свидетельствам истории. После Мицкевич начал разбирать польскую поэму «La comédie non-divine, ou infernale» Прасчинского. Я не был на последних лекциях, ибо они не интересны».

И здесь возобновили споры славяно-русские. Книга профессора Морошкина, изданная Савельевым: «Изследования о русских и славянах» – учена, но теория не лучше Мицкевичевой.

Читал ли в «Аугсбургской Газете» известие о панславянской «Revue» в Париже? Издатель не известен, но под русской фирмой и в духе Туровского и пентархеи. Уж не Уваров ли затеял и не Толстой ли (Яков) заказал? Прости!

Я обрыскал все монастыри и соборы; слышал пение в Донском ефимонов: прелесть!

Что же не отвечаете о моих письмах? Выбрали ли что? Поправили ли? Что сказала мачиха-ценсура? Обнимаю тебя. За что удельный князь не взлюбил вас?

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

922.
Тургенев князю Вяземскому.

1-го марта 1843 г. Москва.

Твои два письма от 21-го и 23-го февраля получил вчера и речь Баранта, и pastilles de Vichy в ящичке, и за все спасибо, хотя письма исполнены всякого рода ересями и ошибочными на мой счет суждениями; но на них отвечать не имею время, как входить в теории о тарифе и о прочем: currente calamo, как некогда в Риме. Но, право, о моих политических мнениях ты криво судишь и смотришь на Францию и на её изменения с точки зрения француза, а не чистого филантропа: ты – француз старомодный, а не я – в оппозиции! Совсем не известны тебе мои мнения. Мы далеко, давно далеко друг от друга, давно друг друга оставили в материальном смысле, а может быть и в политическом, но конечно не сердцем, ибо и я тебя люблю по прежнему и, конечно, для тебя одного приехал бы в Петербург, куда все-таки без необходимости не поеду, то-есть, для одного Арженитинова поеду.

Письма твоего к Свербеевой не читал. Пишу к Булгакову, чтобы послал к тебе копию с письма короля Прусского к Волконскому. Я дал ему его, а самому переписывать некогда. Передо мною – рукописный фолиант Шеллинга. Завтра едет к вам князь Василий Мещерский: его расспроси о моей здешней наружной жизни; внутренней ни он, ни ты, никто не знает: «я в лес хочу».

Вчера был в Чудове на проклятии, но проклятия не застал, а попал к вечной памяти. Уверяют, что в первом опять упоминают имена. Справлюсь.

Брат писал, что с pastilles de Vichy послал и пакет с двумя книгами: вероятно, отложили до другого курьера. Попроси д'Андре, чтобы поблагодарил за меня Баранта.

Скоро ли отправится князь Оболенский в Берлин? На первой неделе слышал я трех сестер его и брата в салоне графини Зубовой, поющих великопостные первонедельные гимны и ефимоны, и заслушался, особливо при: «Лучина, лучинушка»! Прелесть! Знаешь ли ты Евреинову?

Князь Сергей Михайлович Голицын сам мне сказывал, что недели две тому назад, прогуливаясь на улице, слышал он, что две порядочно одетые женщины разговаривали о новом вашем митрополите. Одна из них накануне приехала из Петербурга и уверяла другую, что новый митрополит из немцев; другая верила. Князь Голицын вступился в разговор и стал разуверять их; одна, наконец, почти поверила ему; другая утверждала свое, прибавляя, что и варганы будут в церквах. Князь рассказал им, что сам знает митрополита: что он русский и учился в Киеве и прочее и успокоил одну из них, едем на вечер к имениннице Елагиной, а завтра на обед к князю Сергею Михайловичу.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

923.
Князь Вяземский Тургеневу.

10-го марта 1843 г. [Петербург].

Хотя ты и не меломан, но ты женоман и потому смело рекомендую тебе m-lle Meerti, которая мило поет и мило глядит. Она везет тебе письмо и от Пушкиной. Прошу обратить внимание на разные адресы письма её. Обнимаю.

Да, кстати! Старомодный француз не я, нет. Старомодные французы ce sont ceux de 93. Attrape! Ах, ты старый табашник! А туда же лезешь.

924.
Тургенев князю Вяземскому.

11-го марта 1843 г. Москва.

Сегодня вытребовал я первую часть «Du dogme catholique» от Кавелина. Он и заезжал ко мне, но я узнал после. Где же «France et Russie»? Верно, задержал! Пришли по прочтении. Не было ли чего другого? Свербеева вчера еще не получила письма твоего, о коем ты пишешь в письме ко мне. Не привез ли и ей сегодня Кавелин? Вчера провел вечер прощальный с Скорятиным, женихом сибирским, у Кошелева; расспрашивал о тебе, но он ничего не знает, ибо давно не встречал тебя. От других слышу, что ты опять часто видишься с великим князем Михаилом Павловичем. Будет ли великая княгиня в чужих краях и где? Я получил от парижского слушателя перевод наскоро сделанный лекции Мицкевича 11-го июня, следовательно, после меня говоренной. Много справедливого с примесью не лжи, а неверностей: о религиозном движении в России при Екатерине и Александре I. Есть ли у тебя «Додаток» с сею лекцией? Мицкевич говорит в ней и о Карамзине, и о Тургеневых, по не совсем так, как было, почему я и не охотно сообщаю ее.

Я получил письмо из Парижа, но так как запрещено уже печатать рассуждения о обязанных крестьянах, то и не сообщаю его.

До приезда и в ожидании Рубини здесь концертствует такая дрянь, что третьего дня я приехал с тремя билетами в концерт и остановился на пороге, не вошел в залу и возвратился сам напевать. Обедал с сестрами Оболенскими разных наименований и с братьями их и наслушался русских песен.

Ты и не скажешь, что Балуевы скоро опять оставят тебя в одиночестве. Радуюсь их успехам по службе; искренно горюю по тебе и, право, полетел бы тосковать с тобою, если бы точно сам себя для других не боялся и не страшился, вместо того, чтобы усладить грусть присутствием, усилить ее своею собственною. Лучше прямо в лес!

Повышен ли Старынкевич сенаторством и в Варшаве ли остается? Поступок и еще более слова куратора и прочих при запрещении биографической статьи об Орлове гадки и душу взрывают… да ты опять прогневаешься.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.