Текст книги "Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845"

898.
Тургенев князю Вяземскому.

14-го ноября 1842 г. Москва.

Ты желал иметь переписку Нелединского: вот она. Е. А. Свербеева поручила мне тебе ее доставить. Сочти листы и привели их сам в порядок; тут и важные документы, напри– мер: духовная его. Я прочел все. Замечательное явление и похожее на тебя, каким бы ты был в XVIII веке, который отчасти в нем выразился. Я читал Нелединского и радуясь его доброму сердцу и здравому уму, и религиозному чувству, и страдая за него и за детей, к коим писал отец о своих любовницах и давал им часть в карточной игре. Я много о сем думал и даже записал в свою книгу, по не для тебя уже, ибо опасаюсь твоего обвинения в фарисействе.

Я получил письмо из Парижа: Клара и Сашка были больны; но Клара лежит, и движение ей запрещено. Это смутило меня чрезмерно, ибо помню, что мне сказано было при последней её беременности, от коей она едва спасена была. Еще не знаю, точно ли беременна.

Письмо брата прислал бы к Плетневу, по оно об указе 2-го апреля. С Сашей Карамзиным часто встречаюсь у Мещерских.

Чаадаев отдал мне письмо его 1837 г. ко мне, в коем нахожу следующие строки:

«Сейчас прочел я Вяземского «Пожар». Je ne le savais ni si lion franèais, ni si bon russe. Зачем он прежде не вздумал писать по-бусурмански? Не во гнев ему будь сказано, он гораздо лучше пишет по-французски, нежели как по-русски. Вот действие хороших образцов, коих, но несчастию, у нас еще не имеется. Для того, чтобы писать хорошо на нашем языке, надо быть необыкновенным человеком, надо быть Пушкину или Карамзину. Я говорю о прозе: поэт везде необыкновенный человек. Я знаю, что нынче немногие захотят признать Карамзина за необыкновенного человека. Фанатизм так называемой народности – слово, но моему мнению, без грамматического значения у народа, который пользуется всем избытком своего громадного бытия в том виде, в котором оно составлено необходимостью; этот фанатизм, говорю я, многих заставляет нынче забывать, при каких условиях развивается ум человеческий, и чего стоит у нас человеку, родившемуся с великими способностями, сотворить себя хорошим писателем. «Effectrix eloquentiae est audieutium approbatio», говорит Цицерон, и это относится до всякого художественного произведении. Что касается в особенности до Карамзина, то скажу тебе, что с каждым днем научаюсь чтить его память. Какая была возвышенность в этой душе, какая теплота в этом сердце! Как здраво, как толково любил он свое отечество! Как простодушно любовался он его огромностью и как хорошо разумел, что весь смысл России заключается в этой огромности, а между тем как и всему чужому знал цену и отдавал должную справедливость! Где это нынче найдешь? А как писатель: что за стройный, звучный период, какое верное эстетическое чувство! Живописность его пера необычайна; в истории же России это главное дело; мысль разрушила бы нашу историю; кистью одною можно ее создать. Нынче говорят: «Что нам до слога? Пиши, как хочешь, только ниши дело!» Дело, дело! Да где его взять и кому его слушать?»

(Вот тебе и смысл огромности! Замечание не Чаадаева).

«Я знаю, что не так развивался ум у других народов; там мысль подавала руку воображению, и оба шли вместе; там долго думали на готовом языке, по другие нам не пример; у нас свой путь.– Pour revenir à Wiazemsky. Никто, по моему мнению, не в состоянии лучше его познакомить Европу с Россиею. Его оборот ума именно тот самый, который нынче нравится европейской публике. Подумаешь, что он вырос на улице St.-Honoré, а не у Колымажного двора.

Где бы напечатать немецкия выписки мои (Карамзина рукою в оригинале) из Кёнигсбергского архива о русской истории?

Скажи барону д'Андре, что я просил Гаранта прислать мне, чрез него или чрез тебя, брошюру его о Montlosier, к коей вероятно приложена будет и другая: «Sur la France et la Russie». Автора я, кажется, знаю, но имя забыл; он долго жил в Остзейских губерниях и женился на дочери филантропа сенатора Сиверса, но уехал во Францию от лифляндского аристократизма; впрочем, наверное не знаю.

Приписка А. Я. Булгакова.

Тургенев пришел, брякнул мне кучу эту писем и свое письмо и, сказав: «На, отправь это все к Вяземскому, меня внизу ждут дамы», дал тягу из моего кабинета. Я и не знал, что ты хочешь написать биографию Нелединского: я сообщу тебе анекдот об нем и императоре Павле. Не знаю только, в котором это месте записок моих. Непременно отыщу, а это достойно помянутия. До сих пор нет ни Рубини у вас, ни Листа здесь. Немцы нас очень утешают. Я вне себя от «Нормы», которую никогда всю не слыхал. Обстановка «Жидовки» великолепна, но музыку я еще не расчухал: только раз слышал; она не так то меня поразила, но уже мы были ужасно поражены шумом труб и вообще духового оркестра. Во вторник «Вильгельм Телл» на бенефис Ферзинга. Намедни он нас восхитил на вечере у Луизы Тр[офимовны] Голицыной. Он в комнате очень приятен. Скарлатинный карантин твоей кузины кончился: она и принимает, и выезжает. Ольга здорова. В городе совершенно ничего нет нового. Обнимаю тебя.

Завтра Додо Ростопчина едет к вам, ежели не сегодня вечером. Я не видал её.

899.
Князь Вяземский Тургеневу.

26-го ноября 1842 г. [Петербурга].

Спасибо за бумаги Нелединского, но не спасибо за то, что ты на меня дуешься и даже не пишешь. Ты на меня так сердит, что самого себя наказываешь, лишь бы только доказать мне свой гнев. Я все выжидал от тебя всемилостивейшего манифеста, но, потеряв надежду, решился на подлость и сам задираю тебя; а между тем не писал и потому, что право нет двух чистых минут утром и нет двух светлых мыслей в голове. Департамент не владеет всем моим временем, но портит все мое время. Когда у меня есть черное пятно в глазу, то все чернеет в глазах. Не умею иметь твоей деятельности, расторопности и умоподвижности.

Я получил от Жуковского родительское и счастьем дышущее письмо, которое этим кончается: «Уведомь о Тургеневе»; а как я уведомлю, когда и сам не уведомлен? Напиши же ему и давай русских вестей. Он спрашивает меня о каком-то ссыльном еще при Бироне и сюда явившемся на 130 году от рождения. Это по твоей части. Здесь говорят, что он в Москве.

Я читал «La France et la Russie». Здесь все брошюркою очень довольны. Она, консчпо, умно написана, но много в ней и поверхностного. Тот же автор написал «Un diner», который, кажется, я отослал тебе.

Сейчас была у меня Леонтьева. Жена моя хворает, и это еще более туманит мою голову.

Когда же будешь сюда? Ведь тебе смерть хочется приехать, признайся, а проклятое умничанье не пускает. Кланяйся от меня Чаадаеву и скажи, что письмо его с живописцем очень поздно до меня дошло; что я охотно вызвался служить ему, но он раз побывал у меня и более не показывался. Обнимаю!

900.
Тургенев князю Вяземскому.

2-го декабря 1842 г. Москва.

«Зачем далеко – и здесь хорошо», отвечаю тебе лапидарною надписью в садике покойного вашего Ганина на твой призывной голос в Петербург. Ни на Петербург, ни на тебя, право, не сержусь, а тебя и люблю по прежнему; следовательно, не так, как люблю Петербург, но что-то не влечет меня туда, а объяснить это охлаждение – нужно быть тонким психологом и с досугом.

Очень больно за милую княгиню: авось, пройдет, и дорогое здоровье возвратится! Если позволит, то поцелуй за меня у ней ручки и ножки и скажи, что, по просту, молю Бога за нее.

К Жуковскому писал несколько строк по получении доброй семейной вести. Написал бы больше, по как писать из России к другу?

О ссыльном при Бироне здесь что-то врали, но, кажется, оказался лжессыльным и лжестарцем. Справлюсь.

Читал ли речь Мейендорфа? Да что он здесь? Знаю, что смешон шарлатанством, но что еще? Чаадаеву передам о живописце сегодня, на его середном утреннике. Хоть не хочешь, да поезжай: по приказу Е. А. Свербеевой, которая похварывает, хотя и вылетает из многодетного гнезда своего. «France et Russie» знаю еще только по выпискам, но автора называли мне: зять Сиверса. Так ли?

О моем житье-бытье узнаешь от милой и для меня бесценной княжны Софьи И[вановны] Мещерской. Скажи ей, что она меня избаловала и, следовательно, для меня незаменима здесь; что я после обдумал все пространство моей потери. Она возвратится, когда уже меня здесь не будет. Попроси ее, чтобы рекомендовала меня Елене Мещерской. Я узнал ее и полюбил, как любят старики: на веки и не для себя, а за нее и для другого – дай Бог – достойного: c'est trop dire. С княжной Софьей и её почти лишился: c'est trop pour un jour. С горя чуть не попал в будку, простившись с ними третьего дня. Но удалось засадить туда двух проезжих красавиц, а сам – в возок, да и поминай как звали или как не назвался: иначе бы попался в просак!

Tibi et igni: Говорят, то-есть, Мейендорф говорил, что граф Бенкендорф сказал ему, что в Москве есть общество раскольников или их любителей; что они посылали в Симбирск депутата (вероятно, Валуева, который лежит больной у Хомякова, в деревне) для распространения своего раскола, то-есть, старины-любия; эти раскольники – паши приятели: но делом им! Хвалят даже Ивана Васильевича для того, что он жил не в нашем веке. Любят Россию страстно. Кажется, вина небольшая! Но где же общество? Где же раскол? Одно невежество с примесью часто близнеца его – фанатизма; но много и знают, только о старобытной России, а не о покой Европе, которую дерут и в хвост, и в голову: ничем не угодишь! Они издают «Синбирский сборник», коего листы передо мною – со справками Разрядного архива: о службе Кикина и пр. И нашего века Кикин разве не раскольник же? Будете ли вы отвечать на речь Мейендорфа? Кто из вас дал ему право врать?

Я получил любопытные бумаги из Вифании. Прости! Перешли поцелуй Жуковскому и домочадцам его. Читал ли Милькеева, protégé Жуковского из Сибири. Как скоро отпечатается – пришлю. «Разбитый колокол» его гудит превосходно и наводит какое-то безотчетное уныние на душу. Есть и другие хорошие стишки, хотя не первоклассные; но и то много для секретаря губернаторского, из Сибири вырвавшагося.

Сколько благословений на душу и на потомство Жуковского несется отовсюду: из хижин, из замков и дворцов и даже из келий! C'est le soir d'un beau jour. Сказал бы еще что-нибудь, по боюсь с тобой обмолвиться если не порядочным стихом, то европейским замечанием,

 
А Боже упаси того!
 

На обороте: Его сиятельству князю Потру Андреевичу Вяземскому.

901.
Тургенев князю Вяземскому.

Le 10/22 décembre 1842. Moscou.

Ne pourriez-vous pas prier de ma part m-r le baron d'André d'expédier le plutôt possible ce petit paquet à sou adresse? Il ne contient que quelques paires de pantouffles russo-persannes pour ma belle-soeur, sa petite et sa soeur et quelques papiers pour mon frère. Si vous voulez y ajouter quelques articles ou quelques brochures sur la grande question, qui vous occupe, ou sur telle autre, vous êtes libre de le faire. Je vous préviens que je lui envoie l'article anonyme du № 11 d' «Отечественные Записки», et la réponse de Волков à Хомяков, manuscrit (?).

В случае если барон d'André откажется, чего не предполагаю, и другой верной оказии не будет, то возврати. Не пошлешь ли своего «Фонвизина» для Мицкевича (я дал ему первые четыре листа) и другой экземпляр для брата или для меня в Париж?

Письма нет в пакете, а только реестр посылаемому. С нетерпением жду добрых вестей о здоровье княгини, а сам в беспрерывном беспокойстве за Клару: письма брата не успокоивают, а более смущают меня.

Помолвки тебе известны: Обол[енской] с Мещерским, Анненковой (дочери ссыльного) с Тепловым, Вревского с Ланской – и… будущей, в надежде, о которой желал бы провраться княжне Софье Ивановне.

Росетти собирается в обратный путь, по я его сборам не верю. Князь Иван Сергеевич Гагарин возвратился из деревни. Завтра бал у Софьи П[етровны] Апраксиной.

Я с вечеринки на вечер и с утренника на завтрак; вчерашний продолжался до шестого часа по полудни, с милыми и умными приятельницами; не поспеваю и на третью часть приглашений; с Филаретом умничаю и с другими православными совопросничаю. Но Клара, Клара все на сердце!

Priez m-r le baron d'André de faire remettre le paquet à mon frère, sans délai: c'est tout près du ministère des affaires étrangères.

902.
Тургенев князю Вяземскому.

16-ro декабря 1842 г. Москва.

Из препровождаемого при сем письма моего к Дмитрию Михайловичу Прокоповичу-Антонскому ты увидишь, что с меня требуют 3 рубля серебром за знак отличия.

Если для тебя нет ни малейшего затруднения поручить снова г. казначею, Демьяну Страховскому, получить за меня причитающуюся мне пенсию с 1-го августа по 1-е января 1843 г., то передай ему прилагаемую у сего доверенность на твое имя; если же это затруднительно, то изорви бумагу и уведомь немедленно, ибо в таком случае я вышлю доверенность на самого Прокоповича-Антонского; но уведомь поскорее, ибо мне нужны деньги к 1-му января или в первых числах оного. Если же деньги получишь, то перешли 10 ¹/₂ рублей ассигнациями или 3 рубля серебром Антонскому, при письме моем, а остальные поручи доставить ко мне прежним порядком, то-есть, внести в контору транспортов, которая препроводит оные сюда или велит выдать здесь под мою росписку. Пожалуйста, не хлопочи, если затруднительно, и возврати все скорее. Если в декабре нельзя получить всей суммы (до 1-го января), то можно подождать; но чем скорее, тем лучше, ибо нужно.

Если сегодня не успею засвидетельствовать в полиции доверенности, то пришлю ее завтра, а ты приготовь между тем г. казначея Страховского. Вот и засвидетельствованная доверенность.

903.
Тургенев князю Вяземскому.

21-го декабря. Москва.

Сейчас принесли ко мне от управителя Валуева пакет с рукописью, вероятно, берлинскою, с твоим адресом. Уведомь поскорее, от кого и когда ты получил ее? При пей не было ни слова, ни письма от приславшего, вероятно, Старчевского; но я не знаю, все ли переписано? Должен ли я ожидать еще, и прочее. Словом, верно было письмо от него или от других. Кто тебе бумаги доставил и когда?

Письмецо твое подучил. Отвечать некогда. Страшусь за милую Перовскую, как и за свою Клару, от коей письмо было вчера сердечное, но беспокоющее. Может быть, придется и до весны в Париж собраться: не до Петербурга, где нечего делать, ибо любить тебя можно и издали, а Жуковского нет там. Присылать ли парижские рассуждения кое о чем? Мицкевич читал прекрасное предисловие к польской поэме и начал свои польско– литературные лекции. Прости!

Из келий на балы, с проповеди на салонную болтовню. Из салопа Рекамье-Свербеевой, которая говорит: «Я его (то-есть, тебя) ужасно люблю, то-есть, лучше вас всех, то-есть, вас и Чаадаева», mais ce n'est pas nommer tout, le monde. Sapienti sat!

На обороте: Его сиятельству князю Потру Андреевичу Вяземскому.

904.
Князь Вяземский Тургеневу.

25-го декабря 1842 г. [Петербург].

Все дела хвои исполнены и даже переполнены с успехом и избытком, потому что дано тебе тридцать шесть копеек на водку. За пряжку твою уплачено три рубля серебром, что составляет на ассигнации десять рублей с полтиною, а не 36 рублей, как ты пишешь. Хорошо ты счет знаешь! Эти три рубля серебром заплачены мною в задаток процентов на мой долг и с особенным удовольствием, что у тебя пряжка тридцатилетняя, а у меня только двадцатилетняя. Доставленные тебе бумаги управителем Валуева отданы мне были на днях Старчевским, а письма не было. Он, может быть, определится к Шувалову парижскому, а казенного отправления ему не будет.

Читал ли в «Revue des deux mondes» статью Marinier о России, изрезанную цензурою? Довольно мелко и бледно. Видно, что ему хотелось не раздразнить ни нас, ни парижский журнализм, а это лучший способ не угодить ни той ни другой стороне.

Княжна Софья Мещерская отправилась к Мещерским. Она тебя очень любит и говорит, что ты стал очень добрый и порядочный человек.

Здесь только и толков, что о бале Анатоля Демидова, на коем были: государь, великие князья и великая княгиня с дочерьми. Был, говорят, и Греч. Демидов так напуган парижским журнализмом, что и здешнему подличает.

Перовской, слава Богу, лучше. Обнимаю!

905.
Тургенев князю Вяземскому.

30-го декабря 1842 г. Москва.

Спасибо за скорое и переполненное исполнение поручений. еду получать сумму, но прежде несколько слов: Marmier читал полного и удивился, что он не plat-pied. Взгляд довольно верный на высшее общество ваше и на другие элементы. Писано без желчи, но и дельно. Жаль старика Пол., хотя и потешился каламбуром; по разве старость не давала ему права на товарищество с князьями Г… Прежний Пол. имел иные права, и я сердечно жалею о нем или о совете. Каков он (то-есть, Пол.)? Пожми у него за меня руку.

еду к выздоравливающей кн. Елене Мещерской слушать коммеражи. Скажу на ушко покуда, что княжна Наталья Николаевна Трубецкая идет за молодого богача Пушкина, которого обманул совестный судья или предводитель дворянства Небольсин дочерью. Я угадал их в мазурке, а теперь дело улаживается.

О княгине Трубецкой, урожденной Гудович, худые вести из Парижа. Отец в письме к Дохтурову велит готовить сестру её к самому худому известию: жаль, очень жал ее.

Пожалуйста, пошли сказать Старчевскому, чтобы он написал ко мне: все ли ко мне выслано или только часть переписываемого в Берлине? Мне нужно это знать скоро и аккуратно для отправления бумаг в Петербург. Попроси его написать и о первом томе моего собрания, для Шведского короля оставленном: послан ли он?

Да что же ты не посылаешь «Фонвизина?» Я, кажется, писал к тебе, что назначаю его для перевода Жюльвекуру, который сочетает тебя с другою современною знаменитостью и издаст особо, как издал Пушкина и Павлова. Он через месяц будет здесь, как жена обещает, напоминая мне о статье твоей. Да нет ли у тебя чего и другого? Давно бы Жюльвекуру взяться за переводы. Правда ли, что Владиславлев напечатал статью Орлова? Она принадлежала мне: Орлов дал мне ее для Парижа, то-есть, для Талейрана и пр. Но это единственная вещь, которая пропала из всего, что я посылал в Париж, так как и письмецо мое к герцогине Дино (ныне Талейран), при котором я послал ее ей и дядюшке – только; и Орлов не верил мне, чтобы оно пропало но дороге, а точно так.

Тульская губернаторша приглашает меня и Хомякова на бал: и-ич» января в Тулу, к какая красноречивая записка! Мы

должны сопровождать Е. Л. Свербееву. Не съездить ли? В Тверь и в Тихвин во время оно езжал: в первую – для «Истории» Карамзина, в другой для… и провалился в пошевнях ночью, очутился в лесу, в снегу, в бальном костюме, но поспел к докладу духовных дел на Фонтанку. Fuimus, милый Вяземский!

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

906.
Князь Вяземский Тургеневу.

31-го декабря 1842 г. [Петербург].

Бывало и, помнится, из Мещерского (деревни Кологривовых, в Саратовской губернии) писал я тебе большие письма в первый день года. Ныне больших писем уже не пишу, потому что не умею писать, и что внутренняя чернильница высохла и подернулась плесенью. В новый год также не пишу, потому что это день торжественный, день надежд, день живоносный, а пишу в последний день года, потому что это день кончины, день воспоминаний, а я человек прошедшего, человек прошедший, а не человек грядущего ни в сердечном отношении, ни в политическом. Мое грядущее одна смерть, а жизни в нем уже нет ни в каком отношении. Вот разница моя с тобою: я сижу при элегии и даже при эпитафии, а ты все еще в дифирамбах обретаешься. Ты похож на Скобелева (Honny soit qui mal y pense), который говорил мне, что написал новую комедию, в которой все порыв, все порыв, все порыв! А я уже надорвался. Как бы то ни было, нежно и сердечно обнимаю тебя в этот прощальный день в память нашего прошедшего, которое сольется с вашим будущим, пока будущее для нас протянется.

Плетнев просит у тебя насущного хлеба для «Современника», хотя хлеба и давнопрошедшего, потому что твой хлеб не черствеет. Он говорит, что целые ночи просиживал за переписыванием твоих писем в надежде поживиться ими, а ты все у него выхватил бесчеловечно.

Поцелуй за меня ручку у Свербеевой и у Зубовой: вот тебе мой подарок на зубок для нового года, а губы твои всегда свербят целоваться, следовательно ты исполнишь мое поручение с любовью и послушанием.

1843.

907.
Тургенев князю Вяземскому.

7-го января 1843 г. Москва.

Милое прошлогоднее письмо твое навело на меня грусть и усилило мою к тебе привязанность за прошедшее, которое для нас должно быть вечно. Мы не так сильно разнимся и в настоящем; порывы мои умеренны и принадлежат более сердцу, вечно юному в некоторых отношениях, чем жизни наружной и всем видимой. Я не разлюбил и не разлюблю тебя и в настоящем, хотя и тебя, и себя не совсем осуждаю в прошедшем. И я умираю ежедневно для света и в теперешней московской жизни или в порывах вижу только минутные проблески, кои скоро погаснут, вероятно, на еки, если не оживут в постоянном занятии и в осуществлении минувшего на бумаге. Я сам себе здесь иногда удивляюсь, но успокойся: не радуюсь собою. Твой взгляд на жизнь хотя и грустен, но не мертвящий. Помешали!

Хотел сегодня послать к тебе переписанную и отчасти просмотренную тетрадь писем моих для «Современника», но помешали. Я давно отдал оригинальные письма двум дамам-борзописицам и надеялся успеть пересмотреть и послать к тебе, но вот уже более двух месяцев держат они – и не кончили. Одна прислала несколько листов; в них лекции Ампера и Мицкевича: почти все на французском. Кто переведет их? Мне некогда и трудно. Издатели «Современника» не могут хорошо перевести: как же отвечать за перевод? Мицкевича всего и не пропустят, а весь интерес в сих лекциях. Пошлю сегодня же к другой даме и вышлю всю тетрадь, но надобно ее исправить и пополнить, и сократить. Право, я и для Плетнева, и для себя желаю этого, но в настоящем виде показаться в свет невозможно. Что успею, то сделаю и пришлю.

Можно бы из писем брата кое-что выбрать: о Ламенне, о Мицкевича лекциях, но не пропустят, а о монашестве Берсье уже в «Allgemeine Zeitung». Пересмотрю письма, можно ли прислать рассуждения о крестьянах из писем – против Хомякова, Татаринова и прочих? Говорят, что запрещены. Поручения твои к Свербеевой и Зубовой почти исполнил.

Прикажи Старчевскому отвечать мне. Спроси его:

1) Должен ли я послать, например с князем Иваном Гагариным, экземпляр моих «Актов» в Берлин на место того, который назначался Шведскому королю?

2) Пришлет ли еще или все прислано в тетрадях, мною полученных?

3) Для чего он о них ни слова и ни слова на мои запросы?

На обороте: Его сиятельству князю Петру Александровичу Вяземскому.