Текст книги "Пакт"

– Маша, просыпайся, – голос Пасизо вытащил ее из темного странного сна.

Маша открыла глаза, не сразу поняла, где находится, вскочила на ноги. Мышцы отозвались тягучей болью.

– Тихо, тихо, не нужно так резко вскакивать. Эй, ты что, плакала?

– Нет, – Маша быстро взглянула на себя в зеркало.

Глаза были красные, опухшие, щеки мокрые. Она провела ладонью по лицу, встретила в зеркале тревожный внимательный взгляд Пасизо.

– У тебя что-то случилось?

– Нет-нет, Ада Павловна, все в порядке, просто я, кажется, заснула и приснился дурной сон.

– Сон это пустяки, проснулась и забыла. Главное, чтобы ты не отвлекалась на разные глупости, помнила, кто ты и что ты. Январь уже, считай, пролетел, у нас всего четыре месяца, а на самом деле три, в мае пойдут прогоны для руководства. Вот об этом ты должна думать, а все прочее выкинь из головы.

Маша смиренно кивнула и только сейчас заметила, что нет Надежды Семеновны. Пасизо подошла к роялю, закрыла крышку.

– Я отпустила ее домой, хватит на сегодня, поздно. Ты хорошо поработала.

Маше показалось, что она ослышалась, сон продолжается, но только уже не страшный, а счастливый. Пасизо никогда в жизни ее не хвалила. Других – сколько угодно, ее, Машу Акимову, никогда.

– Ада Павловна, я же запорола все баллоны, не приземлялась, а шлепалась, как сырое тесто, – краснея, пролепетала Маша.

– Пару раз так и было, – Пасизо улыбнулась. – Но если из дюжины баллонов только два получаются плохо, это отличный результат. Ну что ты так удивленно смотришь? Не все же мне орать на тебя, иногда можно и похвалить. Ты мою брань слушаешь с первого класса, тебе всегда достается больше, чем другим. Знаешь почему? Потому что кому дано много, с того много и спросится. У тебя уникальная элевация. Ты зависаешь в прыжке на сто секунд. Никто здесь, в Большом, и никто в Мариинке не может держаться столько времени в воздухе. Это вовсе не значит, что ты лучшая, тебе просто подарена такая способность при рождении. Как говорили в моей дореволюционной юности – ангел поцеловал в колыбели. Редкий, загадочный дар. Когда танцевала Тальони, дирижеру приходилось замедлять темп оркестра, чтобы ее приземление совпало с музыкой. Тальони тоже поцеловал ангел. Никакая наука не объяснит, и научиться этому нельзя, как ни старайся. Дольше всех в полете держался Нижинский.

– Кажется, он сошел с ума, – прошептала Маша.

– Да, но не потому, что умел летать. Ладно, ступай переодеваться, завтра приходи пораньше.

На улице мела метель, ветер сшибал с ног. Снег летел в лицо и казался черным. Маша издали увидела огни трамвая, помчалась к остановке, вскочила на заднюю площадку в последнюю минуту, прошла вперед по вагону, высыпала мелочь в ладонь кондукторши и, случайно взглянув ей в лицо, заметила восковую бледность, грубые морщины, жидкую седую прядь, выбившуюся из-под теплого платка, поверх которого была нахлобучена форменная ушанка. Позади кондукторши сидел старик в ветхом тулупе, запавший рот медленно двигался, то ли жевал, то ли бормотал что-то. Рядом девочка лет десяти, обмотанная рваной вязаной шалью, со взрослыми темными тенями под глазами, дальше мужчина в железнодорожной шинели, небритый, худой, хмурый.

Никогда прежде Маша не замечала отдельные лица в толпе, в транспортной давке, они мелькали, сливались в единую рябую массу. Но сейчас не было ни давки, ни спешки и странно обострилось зрение.

Она чувствовала себя так, будто ее омыли мертвой и живой водой. Сначала история с Катей, тоска, отчаяние – мертвая вода. Потом разговор с Пасизо – живая вода. В этом новом своем состоянии она вглядывалась в лица и видела, какие они хмурые, бледные, словно им не хватает света. Кто-то крадет у них свет и воздух, тянет из них жизненную энергию. Нечто страшное, ненасытное отбрасывает густую удушливую тень, и лица людей становятся серыми, обескровленными. Таким стало лицо Кати после «проверки», которую устроил ей красавчик-блондин. Он и те двое, что были с ним на шикарной даче, – вурдалаки. Патефон, коньяк, икра… Смутные фрагменты кошмара, приснившегося во время короткой передышки в репетиционном зале, сами собой сложились в очередной стишок.

 
Вурдалаки ходят стадом,
жрут икру и пьют коньяк,
и командует парадом
самый главный вурдалак.
Ни ответа, ни привета,
черный снег большой зимы.
Вурдалак боится света,
человек боится тьмы.
Вот и чудится во мраке,
что кругом лишь вурдалаки,
а людей и вовсе нет.
Перестань, все это враки,
успокойся, это бред.
 

Трамвай доехал до Мещанской, Маша выскочила, побежала сквозь вьюгу, повторяя про себя последние строчки нового стихотворения. Впервые захотелось записать, но было очевидно, что записывать нельзя, даже на промокашке простым карандашом. Нельзя. Значит, нужно просто запомнить.

Она вошла в подъезд, отдышалась, отряхнула снег. Лампочки опять выкрутили, на лестнице было темно, только немного света сочилось от уличных фонарей сквозь грязные оконные стекла на площадках между этажами. Она поднималась медленно, смотрела под ноги. Вдруг кто-то громко чихнул.

– Будьте здоровы, – машинально произнесла Маша, пригляделась и увидела брата Васю. Он стоял в расстегнутом пальто, в шапке, из кармана торчала свернутая в трубку тетрадь.

– Васька, ты что здесь делаешь?

– Шпиона выслеживаю. Я его давно приметил, ошивается тут постоянно, сволочь троцкистская. Вот он!

За окном, в глубине двора, маячил смутный мужской силуэт.

– Хватит валять дурака, тебе надо уроки делать, – Маша взяла его за руку. – Пойдем домой.

– Отстань! – он вырвал руку. – Сама иди домой, нечего тут командовать. Скажешь родителям, что я здесь, будешь предателем, поняла?

– Не скажу, не бойся. Но, знаешь, мне кажется, наблюдать за твоим шпионом можно и дома, из наших окон открывается точно такой же вид.

– Ага, попробуй понаблюдай, когда свет горит в комнате.

– Так ты погаси.

– Погаси! А мама? Она же дома сейчас. Как я погашу? Вот, кстати, учти, я маме сказал, что иду к Валерке геометрию делать.

– Молодец. Когда пару по геометрии принесешь, как врать станешь?

– Да сделал я уже твою паршивую геометрию. Смотри, смотри, к подъезду идет!

– И что? Ты его арестуешь?

Вася дернул Машу за руку, оттащил от окна.

– Заметил! Точно заметил! Тикаем!

Они рванули вверх, добежали до следующей площадки. Маша невольно включилась в игру, вместе с братом осторожно выглянула во двор. Сквозь грязное стекло было видно, как мужчина остановился метрах в десяти от подъезда, принялся чиркать спичками. Наконец прикурил. Огонек осветил лицо, и Маша тихо засмеялась.

– Да-а, Васька, ты великий сыщик, настоящий Пинкертон. И давно ты следишь за этим шпионом?

– Неделю! – Вася был так возбужден, что не обратил внимания на ее смех. – Машка, смотри, озирается, проверяется, сволочь троцкистская, сообщника небось ждет. А! Идет в подъезд! Тикаем!

Он опять потащил ее вверх так резко, что оба чуть не упали. Внизу хлопнула дверь, застучали неторопливые шаги по лестнице. Вася и Маша добежали до четвертого этажа.

– Все, стоп, мы пришли домой, – Маша высвободила руку, стала искать ключи в сумке. – Шпиона твоего зовут Носовец Григорий Тихонович, он наш управдом, просто усы отрастил, шапку другую надел, вот ты его и не узнал. Он, между прочим, тоже занят слежкой, ищет воришку, который выкручивает лампочки. Будешь торчать на лестнице, товарищ Носовец решит, что ты и есть лампочный воришка.

Вася надулся, ничего не ответил, обиделся, будто Маша была виновата, что шпион оказался банальным управдомом. Поймать шпиона стало для десятилетнего ребенка навязчивой идеей. В школе его кормили историями о бдительных пионерах, которые в счастливом советском огороде выпалывают матерых шпионов и сдают в органы пучками, как сорную траву.

– Ты что, не понимаешь, Машка, они повсюду, они везде гадят, чтобы мы не построили коммунизм, из-за них очереди, продуктов не хватает, они специально подмешивают в масло толченое стекло, бьют яйца, напускают червяков в муку, и трамваи из-за них редко ходят, им выгодно устраивать давку в транспорте, – возбужденно бормотал Вася.

Он щурился, морщился, кривил рот и в тусклом свете коридорной лампочки стал похож на маленького сердитого старичка. Маша взяла его щеки в ладони, поцеловала в нос.

– Васька, уймись. Перестань, все это враки, успокойся, это бред!

Он ошалело взглянул на нее, словно увидел в первый раз.

– Маня, ты чего сказала?

– Что слышал.

– Но ты… – он осекся.

В коридор вышла мама, заспанная, в байковом халате поверх ночной рубашки, поцеловала их, зевнула, спросила мирным, уютным голосом:

– Вася, где ты был?

– У Валерки. Уроки все сделал. А ты что, спала?

– Мг-м, отлично выспалась, не знаю, что теперь буду ночью делать, – она потянулась, покрутила головой, разминая шею. – Все кувырком с этими суточными дежурствами, никак не могу наладить правильный режим. Папа возвращается завтра, в семь утра. Он приедет, а я опять уйду на сутки. Ладно, давайте чайку выпьем.

Глава двенадцатая

Карл Рихардович ждал Илью, прогуливаясь по Никитскому бульвару. Илья издали узнал в фонарном свете высокую фигуру и ускорил шаг, подумал: «Замерз старик. Хотя какой он старик? Ему нет и пятидесяти».

Доктор обернулся, заметил Илью, пошел навстречу.

– Я уж решил, ты не выберешься сегодня, хотел ехать домой.

– Замерзли?

– Не успел, мороза нет, метель кончилась. Илья, какое сегодня число?

– Восемнадцатое января тридцать седьмого года. А что?

– Ну, вспомни.

Илья замедлил шаг, нахмурился, несколько секунд озадаченно глядел на доктора, наконец, улыбнулся и произнес:

– Спасибо Климу!

– Клин клином вышибают, – весело отозвался доктор.

– Так, может, отпразднуем, сходим в ресторан? Тут «Прага» совсем близко, – предложил Илья.

– Ну ее, твою «Прагу», – доктор махнул рукой в меховой перчатке. – Есть совсем не хочется. Давай просто погуляем полчасика, проводишь меня до трамвая. Да и праздновать особенно нечего. Пару лет назад встретились две мухи, молодая и старая, в одной паутине. Жужжим, лапками дергаем. Тоже мне праздник. Ты в «Прагу» лучше пригласи Машу, просто так, без всякого повода.

– Приглашу. После процесса обязательно. Вы ей скажите… – Илья запнулся.

– Что? Что я должен ей сказать? Ты в командировку уехал на месяц?

– Нет, не месяц, пара недель, после процесса там все утихнет, станет легче. А про командировку врать не нужно. Скажите правду. Я не уверен, что имею право связывать с кем-то свою жизнь. Меня могут арестовать в любую минуту, один неверный шаг, случайное слово…

– Перестань, Илья. Ее родителей точно так же могут – в любую минуту. Тебе не приходило в голову, что это просто самооправдание? Отношения с женщинами, которые складывались у тебя прежде, к которым ты привык, были холодными, скользящими, ни к чему не обязывали.

– К осторожности.

– Ну разве что к осторожности. А тут совсем другое, тут девочка чистая, влюбленная до одури, обидеть такую грех. Не любишь ее, так и скажи.

– В том-то и дело, что люблю, думаю о ней постоянно.

– Вот это я и передам.

Дальше шли молча, переулками до Патриарших, оттуда к Новослободской.

«Неужели только два года? Кажется, мы знакомы лет сто», – думал Илья.

«Два года пролетели, я не заметил, кажется, все было вчера», – думал Карл Рихардович.

Два года назад, морозной январской ночью 1935-го, в квартире на Мещанской зазвонил телефон. Доктор Штерн крепко спал, звонок не разбудил его, он проснулся от стука в дверь. В полумраке блеснули испуганные глаза Веры Игнатьевны.

– Карл Рихардович, вас!

Доктор вскочил, зажег свет, часы показывали четверть третьего. Халата у него не было, он спал в нижнем белье. Накинув на плечи одеяло, бросился босиком в коридор. В трубке механический мужской голос произнес:

– Товарищ Штерн, сейчас с вами будут говорить.

– Кто? – сипло спросил доктор.

Вместо ответа послышались сухие шорохи, какое-то потрескивание, пощелкивание. Доктор переминался с ноги на ногу, кашлял, пытаясь прочистить осипшее горло. Вера Игнатьевна ушла к себе, бесшумно закрыла дверь. Он стоял один в холодном полутемном коридоре, левой рукой сжимал трубку, правой придерживал тяжелое одеяло. Внезапно все механические звуки стихли и приятный баритон произнес:

– Здравствуйте, товарищ Штерн, как вы устроились на новом месте?

Карл Рихардович успел привыкнуть к московской речи, сразу заметил акцент. После долгих дней ожидания он так занервничал, что не придал этому акценту никакого значения. В самом деле, почему чиновник из конторы с ковровыми дорожками и вооруженными охранниками обязательно должен говорить на чистом русском языке, без акцента? Он ни секунды не сомневался, звонят именно оттуда, поскольку ни одна живая душа за пределами конторы не знала его имени и номера, по которому с ним можно связаться. Вслед за этой мыслью возникло нечто вроде дежавю. Точно такие ночные звонки когда-то звучали в его берлинской квартире.

«Неужели сейчас за мной пришлют машину?» – подумал доктор, попытался поймать край сползающего одеяла, чуть не выронил трубку и спросил:

– Простите, кто говорит?

Последовала пауза, в течение которой доктор успел поймать одеяло, прижимая трубку ухом к плечу, кое-как натянул его на зябнущую спину и услышал:

– Товарищ Штерн, с вами товарищ Сталин говорит, – баритон произнес это невнятно, как будто жевал что-то, доктор услышал чавканье, смех, кто-то рядом с баритоном тоненько, с подвыванием, хихикал.

«Розыгрыш, глупая шутка, да, но случайные шутники не могут знать моего имени и что я живу здесь, а те, из конторы, вряд ли стали бы так шутить. Что же мне делать? Положить трубку или поверить, продолжить разговор? Пожаловаться ему, что меня тут забыли, оставили в полной неизвестности, без работы и средств к существованию?» – все это мгновенно пронеслось в голове, а баритон вдруг сказал:

– Заткнись, Клим! – хихиканье прекратилось, словно его выключили. – Извините, товарищ Штерн, это я не вам, – ласково продолжил баритон. – Тут у нас с товарищами в Политбюро вышел спор, будьте любезны, помогите нам его разрешить. Скажите, товарищ Штерн, Гитлер нормальный мужчина или нет?

– Товарищ Сталин, я не рискнул бы назвать Гитлера нормальным, у него есть очевидные психические отклонения… – ошеломленно забормотал доктор.

– Товарищ Штерн, не надо так подробно объяснять, – перебил Сталин. – Я спрашиваю, Гитлер гомосексуалист или нет?

– Нет.

В трубке опять послышался смех, на этот раз смеялись несколько человек, включая Сталина, затем что-то забулькало, пьяный тенорок пробормотал:

– Хули он знает, свечку, что ли, держал?

Тенорок явно принадлежал неизвестному хихикающему Климу. Долетали еще другие мужские голоса, но понять, что они говорят, доктор не мог. Бульканье повторилось, звякнуло стекло.

– Спасибо, товарищ Штерн. Если что нужно, не стесняйтесь, обращайтесь. Спокойной ночи.

Доктор не успел ответить, раздались частые гудки.

Несколько секунд он стоял с трубкой в руке, слушая однообразное пиканье. Одеяло валялось на полу, ноги заледенели. Наконец опомнился, повесил трубку на рычаг, волоча за собой одеяло, вернулся в комнату. Остаток ночи не мог уснуть, сотни раз прокручивал в голове разговор, пытался угадать, действительно ли говорил с самим Сталиным или это все-таки была чья-то пьяная шутка.

Утром, услышав шаги в кухне, он встал, оделся. Вера Игнатьевна готовила завтрак. Он ждал, что она спросит о ночном звонке, как-никак событие неординарное, почти месяц он прожил тут, и никто ему не звонил, ни одна живая душа. Но Вера Игнатьевна только улыбнулась, сказала «доброе утро» и предложила чаю. Он поблагодарил, извинился, что звонок разбудил ее.

Сидя на шаткой табуретке между столиком с примусом и облупленной раковиной, прихлебывая чай, он вдруг засомневался, а не приснился ли ему этот странный разговор, голос с акцентом, бульканье, хихиканье пьяного Клима.

– Карл Рихардович, попробуйте печенье, у меня на работе фельдшерица сама печет, вот угостила. И тут для вас яичко, хлеб с маслом.

– Спасибо, – он взял печенье, положил в рот, отхлебнул чаю.

– В кастрюльке овсяная каша, я много сварила, давайте вам положу, – Вера Игнатьевна поставила перед ним тарелку.

Запас продуктов, купленных в Торгсине, закончился, как ни старался он экономить консервы, крупу и сырокопченую колбасу. К тому же от сухомятки болел живот. Последние несколько дней его кормили соседи, они делали это удивительно тактично. Утром он находил на своем кухонном столике хлеб, вареные яйца, миску с квашеной капустой, несколько сваренных в мундире картошин. Когда Вера Игнатьевна бывала дома, просто предлагала ему еду.

– Вот нахлебник на вашу голову, – бормотал он, сгорая от стыда.

– Ешьте, пожалуйста, кашу, пока теплая.

– Спасибо. Вера Игнатьевна, что такое «хули»?

Она изумленно подняла брови.

– Как, простите? Впрочем, не нужно, не повторяйте, я поняла. Это нецензурное ругательство, очень грязное.

– А «держать свечку»?

– Ну, это значит быть свидетелем, присутствовать во время чьей-то интимной близости.

Он чуть не задал третий мучивший его вопрос: кто такой Клим? Но сообразил, что она вряд ли сумеет ответить.

Второй звонок прозвучал на следующий день в десять утра. Соседей дома не было, доктор давно проснулся и сам взял трубку.

– Товарищ Штерн, здравствуйте. Через тридцать минут за вами приедет машина. Водитель поднимется к вам, его зовут Григорий, он будет в штатском.

Собеседник не представился, и доктор не стал спрашивать, кто говорит. Какая разница? Главное, о нем вспомнили, с ним связались. Ночной звонок не был ни сном, ни случайной хулиганской шуткой.

Одеваясь, он обнаружил, что у единственной приличной рубашки оторвались две пуговицы и распоролся рукав. Но соседей не было, он не мог попросить иголку с ниткой. На носке, на большом пальце, зияла дыра. И вообще вид у него был потрепанный. Он уговаривал себя, что все это пустяки, однако не мог смириться, чувствовал неловкость.

Шофер Григорий оказался совсем молодым человеком, назвал доктора по имени-отчеству и приветливо улыбнулся. У подъезда стоял новенький «паккард». Карл Рихардович еще не знал Москву, но почти сразу сообразил, что везут его не в контору с ковровыми дорожками. Контора находилась в самом центре, неподалеку от Кремля. А «паккард» определенно ехал в другом направлении. Это вместе с улыбкой и человеческим лицом шофера добавило бодрости.

Дорога заняла минут пятнадцать. «Паккард» въехал во двор, остановился возле жилого дома. Григорий вместе с доктором вошел в подъезд, вызвал лифт. Все выглядело вполне обычно, однако тут было слишком тихо и чисто. Он успел привыкнуть к заплеванной лестнице на Мещанской, к мутным от грязи окнам на площадках. А тут все сияло чистотой, в подъезде в стеклянной будке сидел вахтер в синей униформе, в лифте доктор увидел зеркало и сразу отвернулся, не хотелось разглядывать собственную физиономию в ярком электрическом свете.

Дверь квартиры на седьмом этаже была обита вишневым дерматином, она открылась, на пороге возник невысокий крепкий мужчина лет тридцати в теплом джемпере, без пиджака.

– Здравствуйте, Карл Рихардович. Меня зовут Крылов Илья Петрович, – он улыбнулся и пожал доктору руку.

Паркетный пол в прихожей сверкал, в проеме двери виднелся светлый дорогой ковер. Доктор присел на скамеечку, снял грязные ботинки, очень быстро, чтобы никто не заметил дырявый носок, сунул ноги в предложенные тапочки.

В комнате горел свет, плотные плюшевые шторы на окнах были задернуты. Доктор опустился в глубокое кожаное кресло, огляделся. Полосатые обои, круглый стол у окна, накрытый кремовой вязаной скатеркой, буфет, в углу этажерка, на ней патефон. Кожаный диван, еще два кресла, низкий журнальный столик, тоже под кружевной скатеркой. Рядом торшер с шелковым абажуром, светло-зеленым, под цвет обоев, штор и ковра. Идеальный порядок, как в хорошем гостиничном номере. Ни книг, ни журналов. На полках этажерки под патефоном ни одной пластинки. На журнальном столе массивная хрустальная пепельница, совершенно чистая.

– Вы здесь живете? – спросил он Крылова.

– Нет. Это казенная квартира для встреч с сотрудниками. Хотите кофе?

Кофе оказался настоящим, без примеси цикория. Доктор успел забыть этот вкус. Бутерброды с паюсной икрой на тонких ломтиках ржаного хлеба, швейцарский сыр, шоколадные конфеты принесла на подносе вместе с кофейником пожилая горничная в белоснежном фартуке поверх строгого темного платья.

– Я служу в германском отделе, мне поручено курировать вас, – сказал Крылов, когда она удалилась. – Как вы устроились?

Вначале доктор смущался, отвечал, что всем доволен и ни в чем не нуждается, но Крылов стал задавать вопросы о деньгах, о распределителе и через несколько минут уже звонил кому-то, отдавал распоряжения. Телефон был в соседней комнате, Крылов говорил тихо, долетали только отдельные слова.

– Безобразие… нет, сегодня… это ваши проблемы.

Вернувшись в гостиную, он сказал:

– Они приносят вам свои извинения. Я бы на вашем месте никаких извинений не принял.

– Кто «они»?

– ИНО. Иностранный отдел НКВД. Там, видите ли, очередная кадровая перестановка, и в суматохе они о вас просто забыли. Ладно, черт с ними. Давайте подумаем, как нам разумнее организовать нашу работу.

То, что Крылов называл работой, показалось доктору какой-то ерундой. Просто разговоры вроде тех, что он вел когда-то с Бруно. Конечно, в Берлине этот досужий треп мог представлять определенную ценность, но здесь…

– Я знаю только их прошлое, а вам ведь нужно настоящее, – сказал доктор. – Я слишком давно покинул Берлин, многое изменилось, они изменились. Гитлер, Геринг, Гесс. Впрочем, последнего я и не лечил.

– Это неважно, кого вы лечили, кого нет. Главное, вы общались с ними. Вы лично знакомы с Гитлером, Герингом, Геббельсом, со всей нацистской верхушкой, с чиновниками, банкирами, военными. Вы их не просто знаете, вы их видите насквозь, умеете оценивать здраво и точно, прогнозировать, как они поступят в той или иной ситуации.

– Почему вы так решили? Мы с вами только что встретились, впервые видим друг друга, – произнес доктор по-немецки.

Крылов быстро взглянул на него и ответил тоже по-немецки.

– Господин Штерн, я знаю вас достаточно давно, все это время вы очень помогали мне в моей работе.

– Я? Помогал вам? Каким образом? Ах, ну конечно, Бруно ваш агент. Неужели моя болтовня действительно представляла какую-то ценность для вас? Да, кстати, я все хочу спросить, кто такой Клим?

– Клин – острый угол, любой предмет треугольной формы, есть старинная поговорка: «Клин клином вышибают». И еще есть город Клин, недалеко от Москвы, – ответил Крылов по-русски, громко и четко, обращаясь не к доктору, а к этажерке, на которой стоял открытый патефон.

– Спасибо. Мой русский еще недостаточно хорош, часто встречаются незнакомые слова, – так же громко, и тоже по-русски произнес доктор.

Крылов едва заметно улыбнулся и подмигнул:

– Для иностранца вы говорите вполне прилично, неплохое произношение, солидный словарный запас, но вам еще долго придется совершенствовать язык, узнавать разные поговорки, словечки, и с Москвой надо бы познакомиться, а то вдруг заблудитесь, потеряетесь. Я люблю гулять, не хотите составить мне компанию?

Мороз, конечно, крепкий, но ветра нет и солнце выглянуло.

Он опять перешел на немецкий, говорил почти без акцента, у него было чистое берлинское произношение. Впервые за долгие месяцы доктор почувствовал легкий укол ностальгии.

Когда они вышли на Сретенский бульвар, Крылов сказал:

– Клим Ворошилов, нарком обороны, то бишь министр. Именно он затеял спор с Хозяином о сексуальной ориентации Гитлера.

– Откуда вы…

– Я спецреферент по Германии, сначала они позвонили мне, и это был отличный повод напомнить Хозяину о вас. Они позвонили вам в начале третьего ночи, верно?

Доктор изумленно кивнул.

– Ваш ответ понравился Хозяину, – продолжал Крылов. – Ворошилов проиграл пари, и Хозяин приказал мне вас курировать.

– Хозяин – это Сталин? – уточнил доктор.

– Так его называет близкое окружение. Я знал, что вы в Москве, но вы числились за ИНО и мне было сложно выйти на вас, мне давно хотелось поговорить с вами, источник Док.

– Док – это моя кличка?

– Псевдоним. Кодовый номер «дэ семьдесят семь». А ваш приятель Бруно существует как агент Флюгер, кодовый номер «дабл-ю двадцать четыре». Кстати, то, что его зовут Бруно, я впервые услышал от вас, наивный и мудрый немецкий доктор Док «дэ семьдесят семь». Не надеялся, что мы встретимся, даже когда вас уже привезли в Москву, не надеялся. Спасибо Климу.

– Знаете, мне показалось, они были пьяны, этот Клим, он все время хихикал, вот так. – Доктор изобразил нечто вроде поросячьего хрюканья. – И сам Хозяин был навеселе.

Крылов ничего не ответил, как будто пропустил эту фразу мимо ушей. Несколько минут шли молча, снег скрипел под ногами, пар валил изо рта, застывали губы.

– Вы не замерзли? – спросил Крылов по-русски и добавил по-немецки, очень тихо: – То, что вы мне сейчас сказали, может стоить жизни нам обоим. Но говорить мы все равно будем. Если никому не доверяешь и не с кем поговорить, просто сходишь с ума, превращаешься в мертвый механизм, уж поверьте мне.

– Верю, – кивнул доктор. – Верю хотя бы потому, что в Германии было всего два человека, с которыми я мог говорить. Мой младший сын Макс, десятилетний ребенок, и Бруно, ваш агент. Они меня понимали, думали и чувствовали, как я. Все остальные, включая самых близких, жену и старшего сына, жили в другом измерении.

Вернувшись домой на Мещанскую, доктор не узнал своей комнаты. На окнах висели плотные желтые шторы, кровать была застелена свежим бельем, теплое стеганое одеяло вдето в пододеяльник, в ящиках комода он обнаружил запас белья и полотенец. На кухне, рядом с примусом, стояла посуда, набор новеньких кастрюлек. Доктор кинулся к письменному столу. Старая тетрадь оказалась там, где он ее оставил, в стопке книг, одолженных у соседей, между томом Толстого и сборником статей академика Павлова.

На следующий день за ним опять приехал шофер Григорий. В старинном особняке в переулке неподалеку от Кремля находилось какое-то безымянное учреждение, где доктору выдали шестьсот рублей, его первую советскую зарплату, и пропуск в распределитель.

Каждый раз, встречаясь с Ильей, когда нужно было поговорить о чем-то без посторонних ушей и прослушек, один из них произносил:

– Спасибо Климу.

Другой отвечал:

– Клин клином вышибают.

И они отправлялись бродить по московским бульварам.

Первое время Карл Рихардович занимался составлением психологических портретов нацистских лидеров, по личному указанию Сталина написал небольшую книжицу, всего сто двадцать страниц. Илья перевел ее с немецкого на русский. Она вышла тиражом пятьдесят экземпляров, под грифом «Совершенно секретно» для членов Политбюро и руководства НКВД.

Примерно за год доктор Штерн выложил в письменной и устной форме практически все, что знал. Ему стало скучно и неловко получать зарплату за тот мизерный труд, который сотрудники ИНО называли консультациями. Он просил устроить его по специальности в какую-нибудь московскую больницу.

Вскоре его пригласили в маленькую контору без вывески в Лубянском переулке, незнакомый человек в штатском, представившийся Петром Ивановичем, сообщил, что руководство поручает товарищу Штерну принять участие в сверхсекретных психологических исследованиях государственной важности. Затем пришлось подписать очередную порцию бумаг о неразглашении и услышать знакомые магические слова: «С вами свяжутся».

* * *

«А вот не надо быть суеверным, не надо!» – ехидно заметил про себя Илья и поздоровался негромким бодрым голосом:

– Доброе утро, Николай Иванович.

По коридору шел нарком внутренних дел Ежов. Встреча с ним лицом к лицу считалась плохой приметой.

Карлик в ответ молча кивнул, не удостоив спецреферента взглядом, зашагал дальше.

Перед процессом Ежов не вылезал из хозяйского кабинета, являлся ежедневно, и ни разу не столкнуться с ним в коридоре было бы огромным везением. Даже если откинуть все суеверия, встреча с Ежовым вызывала неприятное чувство. От него пахло. Какой-то омерзительный печеночный запашок пробивался сквозь тройной одеколон и утренний кислый перегар. На рубашке под расстегнутым пиджаком темнели коричневые пятна. Маленький нарком не успевал переодеваться после бурных лубянских ночей и как-то на вопрос одного из членов Политбюро, гордо ответил: «Да, это пятна крови, крови наших врагов».

Илья закрыл дверь и тут же распахнул форточку, вдохнул морозный утренний воздух, чтобы очистить легкие от вони маленького наркома.

Мамаша, натыкаясь на портреты Ежова в газетах и на плакатах, всякий раз усмехалась: «Ишь, глядит орлом, а сам-то воробышек плюгавенький».

Кое-кто из секретариата помнил, что на взлете своей стремительной карьеры, заведуя сразу двумя отделами ЦК, Промышленным и Политико-административным, Ежов был вежливым, застенчивым, очень добрым человеком. Удочерил девочку-сироту из детдома, пел романсы чистым тенором.

Глядя на плюгавое существо, страдающее, кроме алкоголизма, еще и туберкулезом и псориазом, было сложно представить, как добрейший Николай Иванович своими хрупкими ручками и ножками колотит арестованных на допросах. После допросов застенчивый Николай Иванович устраивал оргии, на фоне которых бесовские шабаши из «Фауста» кажутся детскими утренниками.

«Нет, не надо быть суеверным, – повторил про себя Илья. – И не стоит приписывать этому спивающемуся полутрупу какие-то магические способности, он всего лишь воробышек плюгавенький. Однако сколько еще людей он угробит, пока не опрокинется лапками вверх? Ответ прост: убьет столько, сколько нужно Хозяину. А сколько нужно Хозяину? И главное, зачем?».

Вопрос «Зачем?» давно сидел в мозгу занозой. Зачем нужно уголовнику Сосо убивать такое огромное количество людей? Чтобы получить абсолютную, безграничную власть? Она у него уже есть, абсолютная и безграничная. А для чего нужны ему подлинные подписи под абсурдными признаниями?

Воробышек Ежов ночами порхает по камерам, чтобы утром принести Хозяину в клюве очередную порцию подписанных признаний. Инстанция желает получить собственноручную подпись каждого арестованного. Ради этого по всей стране работают тысячи следователей, ведут конвейерные допросы, доводят человека до полнейшего отупения, угрожают расправой с близкими, пока на каждой странице протокола не появится заветная закорючка. Подписанные самооговоры складываются в папки с грифом «Хранить вечно». Зачем?

«У Сосо своя бухгалтерия, дебет-кредит. Для кого же хранит он эти аккуратные отчеты? Для потомков? Ерунда, потомки всего лишь люди, а что такое люди для Сосо?»

Илья достал из кармана мамашин пятак, крутанул. Монета упала решкой вверх.

– Ладно, дружок дорогой, наверное, ты прав. Сегодня опять не вызовет.