Текст книги "Пакт"

– Как – сросшиеся? – перебил Вася, до этой минуты он слушал, затаив дыхание.

– Ну вот так, – мама выпрямила и плотно сжала два пальца на руке, – синдактилия, очень редкая врожденная патология.

– Кто же это оказался? – спросил Вася.

Мама пожала плечами.

– Не знаю. Он сидел за ширмой, только нога торчала. Рядом, на журнальном столике, лампа, очень яркая, так повернута, что освещает ногу, а все остальное тонет в темноте. Из темноты кто-то сказал: «Товарищ доктор, осмотрите ногу». Я присела на корточки, вижу, на большом пальце у ногтя огромный нарыв.

– Голос был какой? – спросил папа.

– Довольно низкий, спокойный. Нет-нет, без грузинского акцента. Это не сам больной говорил, кто-то другой, рядом с ним. А он молчал. Лица его я так и не увидела, голоса не услышала. В общем, пришлось мне вскрывать этот нарыв. Возилась долго, очень много гноя вышло. Когда закончила, меня вывели в кафельный коридор, продержали еще около часа. Потом снова завязали глаза, усадили в машину. Даже не спрашивали, куда везти, знали домашний адрес. Повязку сняли где-то на Арбате.

– Чья же это была нога? – спросил Вася.

– Понятия не имею, – мама поднялась, поправила юбку. – Все, я приму душ и посплю.

Вечером Вася валялся на кровати, читал Фенимора Купера. В комнате родителей было тихо. Маша подошла к брату, чмокнула его в щеку. Он сердито дернул головой, чиркнул пальцами по щеке, смахивая поцелуй.

– Все еще дуешься? – спросила Маша.

– Отстань!

– Ну и пожалуйста, – она пожала плечами, вернулась к станку.

Минут через десять он прошептал:

– Машка!

Она сделала вид, что не услышала. Он позвал еще раз.

– Отстань! – она выгнулась дугой назад. – Ты же не желаешь со мной разговаривать!

Брат поднялся с кровати, подошел к ней, встал рядом.

– Хочешь, скажу, почему я нервный?

Маша выпрямилась, повернулась к нему, взяла за плечи, увидела, что глаза у него мокрые, губы кривятся и дрожат.

– Машка, я боюсь, – он пробормотал это очень быстро, на одном дыхании, и громко шмыгнул носом.

– Что за глупости? Мама вернулась, ничего страшного не случилось, наоборот, она помогла кому-то очень важному, ее станут ценить и уважать еще больше.

– Все равно боюсь, мама видела сросшиеся пальцы, – прошептал Вася.

– Ну-ну, не выдумывай, уж в этом нет совершенно ничего страшного. Мама врач, она много видит разных болезней, и чем же какие-то пальцы на чьей-то волосатой ноге так тебя напугали?

– Не знаю, сам не понимаю… страшно… – он смотрел на нее снизу вверх мокрыми глазами, шмыгал носом, кривил губы, ждал ответа.

Она обняла его и прошептала на ухо:

 
– Подлый страх все время врет,
лезет в уши, лезет в рот,
чтобы нам не нюхать вонь,
мы его прогоним вон.
Убирайся восвояси,
страх, от маленького Васи.
 

Глава семнадцатая

На завтраке у матушки баронессы Габи сидела понурившись, не притронулась к еде.

– Что с тобой, детка? – спросила матушка.

– Все в порядке, фрау фон Блефф.

– Почему такой официальный тон? Мы же договорились, ты должна обращаться ко мне «Гертруда», – обиженно напомнила матушка.

– Все в порядке, Гертруда.

Горничная-гестаповка была уволена, шатавшийся зуб Путци спасен личным стоматологом баронессы. Франс заверил Габи, что мама признала свою ошибку и такое больше никогда не повторится.

Габи явилась на завтрак с чистым, ненакрашенным лицом, гладко зачесанными, стянутыми в узел волосами. Без пудры, румян и губной помады она выглядела как выпускница закрытого монастырского пансиона для девочек. Серое платье, круглый отложной воротничок и батистовый мешочек с вязанием завершали этот строгий образ.

Когда перешли из столовой в гостиную, Габи села в уголок и принялась вязать.

– Ты такая бледная сегодня. Тебе нездоровится? – матушка подняла ее лицо за подбородок и заглянула в глаза.

– Благодарю вас, Гертруда, вы очень добры, – Габи отвела взгляд, тяжело вздохнула, шмыгнула носом и продолжила двигать спицами.

– Франс, в чем дело? – тревожно прошептала баронесса.

– Габи необычайно ранима, все принимает близко к сердцу, – шепотом объяснил Франс.

– Позволь спросить, что именно она принимает близко к сердцу? Я не понимаю! – в голосе баронессы уже звучали высокие истерические нотки. – Софи-Луиза явится с минуты на минуту.

Софи-Луиза Рондорфф, младшая сестра баронессы, приехала из Цюриха специально, чтобы познакомиться с невестой Франса.

Унылый вид Габи выводил матушку из себя, она желала предъявить сестре двух счастливых влюбленных, воркующих голубков, как показывают в кинематографе.

– Детка, взбодрись, – баронесса нервно взглянула на часы. – Объясни, чем ты недовольна?

Габи всхлипнула и прошептала:

– Мне страшно.

– Страшно? Чего же ты боишься?

– Я боюсь потерять вашу доброту, ваше доверие и любовь Франса, ведь это все, что у меня есть, и вдруг оказывается, это так хрупко, любая ничтожная горничная может оклеветать меня, несколькими злобными словами разрушить мое счастье, мою жизнь, – Габи зарыдала, тихо и трогательно.

– Вот, мама, чего ты добилась! – Франс встал и направился к двери. – Я встречу тетю, попытаюсь ее задержать.

– Да, милый, пожалуйста, отведи Софи-Луизу в зимний сад, покажи, как распустились дамасские розы… Ну, ну, моя дорогая девочка, ты же знаешь, я выгнала эту мерзавку горничную, – баронесса погладила Габи по волосам и чмокнула в пробор. – Успокойся, у тебя покраснеют глаза.

– Они и так красные, я не спала несколько ночей, сердце разрывалось от отчаяния, вы для меня больше чем мать, вы идеал женщины, ваше благородство, великодушие…

Насыщенный кислотный раствор трогательных рыданий, патетических восклицаний, сдобренный патокой лести, размягчал большое материнское сердце баронессы, превращал железо в желе. Габриэль давно заметила, что все молящиеся Адольфу Гитлеру скроены по единому образцу. Для них не бывает слишком много фальши, они глотают фальшь большими ложками и не могут насытиться. Грубая имитация чувств для них как наркотик.

Чтобы реабилитироваться в глазах баронессы, недостаточно было просто объяснить, как и почему Габриэль оказалась в кинотеатре, что за человек сидел с ней рядом. Обычных слов матушка не понимала. Требовалось ритуальное представление с полным набором мелодраматических эффектов.

«Хватит, – бормотала маленькая Габи, – меня сейчас стошнит прямо на шелковое платье матушки».

– Моя дорогая девочка, я уверена, ты будешь достойной супругой Франса, – баронесса едва не задушила Габриэль в объятиях. – А теперь ты должна умыться, припудрить носик и встретить Софи-Луизу во всем блеске своего очарования.

Габриэль так и сделала. Нескольких минут в ванной комнате хватило, чтобы привести себя в порядок, прежде всего выпустить наружу нервный смех маленькой Габи. В гостиную она вернулась безупречно счастливая, приветствовала будущую родственницу милой детской улыбкой.

Габи хотела наладить приятельские отношения с Софи-Луизой, но вовсе не для того, чтобы порадовать матушку. Фрау Рондорфф жила под Цюрихом. Габи искала повод съездить в Швейцарию, именно в Цюрих, там неподалеку от городской ратуши находился магазин египетских древностей «Скарабей», принадлежавший Бруно.

Софи-Луиза Рондорфф была моложе Гертруды на четыре года, но выглядела как ее дочь. В свои шестьдесят пять она сохранила стройную, легкую фигуру, ясные живые глаза.

До приезда тети Франс успел рассказать Габи, что матушка с детства соперничает со своей любимой сестричкой и всегда проигрывает.

Софи-Луиза вышла замуж в девятнадцать лет за отпрыска рода фон Гоффенштайн, древнее и знатнее не придумаешь, родила двух сыновей и дочь. Гертруда стала баронессой фон Блефф только в тридцать и потом очень долго не могла родить ребенка. Когда Франс, наконец, появился на свет, Гертруде было сорок два, барону, ее супругу, пятьдесят. Барон страдал ожирением и вскоре умер от апоплексического удара, оставив Гертруде титул, огромное состояние и крошечного болезненного мальчика. Софи-Луиза к тому времени тоже успела овдоветь, но опять вышла замуж, не за кого-нибудь, а за герцога Августа Рондорффа, и родила от него близнецов, сына и дочь.

Состояние Гертруды исчислялось не меньшими суммами, чем состояние Софи-Луизы. По древности и знатности Блеффы вполне могли соперничать с Гоффенштайнами и, безусловно, превосходили Рондорффов. Но Софи-Луиза умудрилась дважды легко и счастливо выйти замуж, стать матерью пятерых детей и бабушкой восьми внуков. А Гертруда едва не осталась старой девой, путем сложных интриг, почти насильно, женила на себе жирного барона. О его тупости и обжорстве ходили анекдоты. Даже на тщательно отретушированных семейных фотографиях он выглядел тяжелым кретином.

После рождения Франса и скоропостижной смерти барона аристократические родственники и знакомые поглядывали на Гертруду косо, шептались у нее за спиной. Она мечтала стать хозяйкой шикарного светского салона, в котором будут собираться сливки европейской аристократии, знаменитые музыканты, поэты, ученые, но теплые отношения у нее складывались исключительно с нацистами, и то благодаря щедрым пожертвованиям в партийную кассу.

Софи-Луиза имела множество друзей среди представителей самых знатных и богатых семейств, легко сходилась с людьми, устраивала в фамильном замке своего мужа на Цюрихском озере блестящие вечеринки с фейерверками и голливудскими звездами.

Матушка болтала не закрывая рта, восторженно пересказывала последние выступления Гитлера, сыпала именами Геринга, Геббельса, Гиммлера, подчеркивала свою особую близость к нацистской элите, хвастала успехами правящей партии, как своими собственными, умильно закатывая глаза, твердила о неземной любви ее сына и Габриэль и пустила слезу, заявив, что видела во сне, как прижимает к груди долгожданного внука.

Софи-Луиза улыбнулась, потрепала Франса по щеке:

– Не сомневаюсь, ты будешь нежным отцом, ты такой добрый, чуткий мальчик. А кстати, как поживает глухонемой сирота, которого ты подобрал в Гамбурге?

Матушка налилась бурой кровью, Франс втянул голову в плечи, Габи поспешила ответить, что сироту оставили в доме, из него получился отличный поваренок.

Франс, желая скорее сменить тему и слегка уязвить матушку, принялся осыпать Софи-Луизу комплиментами.

– Ты потрясающе выглядишь, тетя, ни одной морщинки, чудесная кожа, свежий цвет лица. Глядя на тебя, можно подумать, что секрет вечной молодости наконец открыт. Признайся, ты прячешь в подземелье своего альпийского замка алхимическую лабораторию?

– Ты почти угадал, Франс, – тетушка подмигнула. – Есть у меня лаборатория, но только не в подземелье. Знаешь, я много лет потихоньку изучаю старинные растительные снадобья, это так увлекательно.

– Генрих очень верит в народную медицину, – оживилась матушка.

– Кто, прости? – спросила Софи-Луиза.

– Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС, – объяснила баронесса, гордо вскинув подбородок. – По его инициативе издана роскошная иллюстрированная энциклопедия лекарственных растений, он заботится о возрождении традиции древних германских врачевателей, под его руководством выращивают целебные травы.

«Заключенные в концлагерях», – мысленно уточнила Габи.

– Ну, мои опыты значительно скромнее, – Софи-Луиза пожала плечами. – В медицину я не лезу, меня больше интересует косметика. Цветочные воды, эссенции, кремы и мыло на растительной основе, никакой вредной химии, все натуральное.

– Тетя, только не говори, что ты сама варишь мыло! – воскликнул Франс.

– А почему бы и нет? Видишь ли, я страшная привереда. Когда я узнала, что в производстве мыла, даже самого дорогого, используют собачий жир, а в крем добавляют нефтепродукты, мне стало дурно.

– Какой ужас! – матушка всплеснула руками. – Лучше бы ты этого не говорила, Софи, как же мы теперь будем мыться?

– Гертруда, не волнуйся. Я привезла тебе, Франсу и Габриэль кое-что интересное, надеюсь, вам понравятся мои скромные подарки.

Вызвали горничную, через минуту лакей внес большую корзину. По гостиной разлились запахи флердоранжа, розы, сандала. Софи-Луиза принялась показывать склянки зеленого и синего стекла, керамические баночки, бруски мыла, обернутые в лоскуты тонкой рогожки.

– У меня сохранился бабушкин блокнот с рецептами домашней косметики, в библиотеке я раздобыла несколько старинных лечебников и просто попробовала. Август и дети вначале посмеивались надо мной, но теперь вся семья пользуется только моей продукцией. В саду, в одной из зимних беседок, я устроила отличную лабораторию.

– Ты всегда была чудачкой, – баронесса брезгливо принюхивалась и разглядывала подарки. – Но, признаться, такого я не ожидала даже от тебя, дорогая сестричка, стыдно сказать кому-то: герцогиня Рондорфф на старости лет…

– Это же прелесть! – перебила ее Габи, весело хлопнув в ладоши. – Гертруда, ваша сестра настоящая волшебница! Франс, ты чувствуешь, какие сказочные ароматы? Вот роза, лаванда. А это бергамот и чуть-чуть лимона? Верно? Я угадала?

– Почти. Это нероли, цветы апельсинового дерева.

– Напоминает нафталин, – холодно изрекла баронесса.

– Трудди, ты никогда не умела различать запахи, – мягко заметила Софи-Луиза.

– Я?! Да у меня с детства собачий нюх! И мне стыдно, что моя сестра занимается всякой ерундой!

– Но ведь твой обожаемый Гиммлер выращивает травы.

Матушка возмущенно запыхтела.

– Генрих глубоко образованный человек, изучал биологию, медицину, эзотерику, он лучший в рейхе специалист по древним наукам!

– Вот как? – Софи-Луиза недоуменно подняла брови. – А я слышала, он специалист по разведению кур.

– От кого, интересно, ты это слышала? – баронесса прищурилась. – От евреев, которыми кишит твой замечательный Цюрих?

– От кур, – небрежно бросила Софи-Луиза и обратилась к Габи: – Вот это я приготовила специально для вас, юная фрейлейн, флердоранж и жасмин. Для тебя, Франс, я выбрала сандал с розмариновой ноткой. Было бы очень мило с твоей стороны напечатать в «Серебряном зеркале» пару-тройку статей о преимуществах натуральной косметики.

– Что?! – вскинулась баронесса.

– Видишь ли, Трудди, мы с Августом решили открыть небольшую фирму, – терпеливо объяснила Софи-Луиза. – Уже есть название – «Нероли», в типографии заказаны этикетки, буклеты. Без рекламы нам не обойтись.

– Ты собираешься еще и торговать этим? – баронесса всплеснула руками. – С ума сошла? Хочешь стать посмешищем? Какой стыд! Франс не будет участвовать в твоем шарлатанстве, рекламировать твои жалкие домашние поделки! Я не позволю! «Серебряное зеркало» приличный журнал!

Когда матушка наоралась, повисла тишина. Франс хмуро нюхал кусок мыла. Софи-Луиза открыла портсигар, вставила в мундштук тонкую папироску. На лбу баронессы блестели капельки пота, она сопела и победно косилась на сестру. У той явно испортилось настроение.

– Я уверена, журнал только выиграет, если станет печатать материалы о натуральной косметике, – осторожно заметила Габи. – Здоровый образ жизни, возвращение к древним традициям, к истокам, к природе, все это очень актуально сегодня. Фюрер, рейхсфюрер наверняка одобрили бы такое полезное начинание.

По лицу баронессы пробежала легкая судорога. Последняя фраза подействовала на нее магически. Нарисованные ниточки бровей сдвинулись у переносицы, рука схватила граненый синий флакон.

– Это что?

– Герань и лаванда, – со вздохом объяснила Софи-Луиза. – Нет, Трудди, так ты не услышишь запах, флакон закрыт герметично.

– А ведь наверняка с природными ароматами связано много забавных историй, – задумчиво произнес Франс. – Вот только не знаю, кто мог бы взяться за это?

– Я! Кто же еще?!

– Габи, но это совсем непросто, ты до сих пор не закончила свою книжку, у тебя ни на что не хватает времени, – заметил Франс.

– К тому же ты должна готовиться к свадьбе, – напомнила матушка.

– Я справлюсь, я все успею, конечно, придется съездить в Цюрих, и не раз, и в библиотеке посидеть, но я люблю, когда много работы, это отлично мобилизует, тем более кое-что об ароматах я знаю, я ведь писала серию очерков по истории духов, и, между прочим, читателям это понравилось, даже поднялся тираж.

Софи-Луиза обняла и расцеловала ее.

– Габриэль, буду счастлива принять вас у себя в замке в любое удобное для вас время. Когда вы решите отправиться в Цюрих, дайте мне знать, я пришлю шофера встретить вас.

Было решено, что фрейлейн Дильс не только напишет серию статей, но и станет рекламным лицом косметической фирмы «Нероли».

Баронесса фон Блефф и герцогиня Рондорфф простились очень нежно, как подобает любящим сестрам.

* * *

Когда зазвонил внутренний телефон и трубка скомандовала голосом Поскребышева: «Иди!», Илья сначала не поверил своим ушам, а потом облегченно вздохнул. На самом деле не было ничего хуже, чем сидеть и ждать вызова. Постоянно имелась какая-нибудь работа, она отвлекала, но все равно ожидание превращалось в тихую вечную пытку, которая длилась день за днем, час за часом.

Илья быстро прошел через приемную, ни на кого не глядя. Это стало привычкой, рефлексом. Встретившись взглядом с кем-нибудь из ожидавших, можно было заразиться паникой, страхом, тупой безнадежностью. Краем глаза он заметил Давида Канделаки. Торгпред явился из Берлина с отчетом о тайных переговорах с Шахтом, и то, что его, такого доверенного, важного, заставляли ждать, как обычного посетителя, не предвещало ему ничего хорошего. Упитанный, холеный, в дорогом заграничном костюме, он вальяжно развалился в кресле, закинул ногу на ногу, развернул свежий номер «Правды», но было видно, как дрожит газета, как подергивается нога в тупоносом новеньком ботинке.

В кабинете сидели Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов. Хозяин встретил Илью любезно:

– Заходите, товарищ Крылов, присаживайтесь.

Судя по выражению лица Орджоникидзе, только что у него произошла очередная стычка с Хозяином. Илья знал, что Орджоникидзе пытался отстоять своего старшего брата Папулию, арестованного в Грузии, и своего близкого друга и заместителя Пятакова, который вместе с Радеком был главным действующим лицом второго Московского показательного процесса.

Папулия Орджоникидзе был арестован в дни всенародного празднования пятидесятилетия Серго Орджоникидзе. Такой подарок преподнес большевику Серго большевик Коба. Пятаков оказался удобной фигурой для второго показательного процесса. Такой подарок преподнес самому себе товарищ Сталин.

Орджоникидзе не понимал этого, не желал нырять в сталинскую реальность, упрямо, из последних сил шарил в непроглядном тумане, искал ответ на вопрос «За что?».

Румяный курносый Клим с явным торжеством косился на поверженного бледного Серго. Молотов калякал что-то в блокноте. Каганович хмуро крутил папиросу, крошки табака сыпались на стол. Хозяин не разрешал никому курить в своем кабинете, хотя сам дымил непрерывно.

– Товарищ Крылов, расскажите, что там новенького в Германии, – голос Хозяина звучал мягко, певуче, усы подрагивали, пряча сытую улыбку.

«Нажрался ужасом старого друга Серго, предвкушает десерт в виде старого друга Канделаки, а перед десертом решил закусить мной, маленькой букашкой. Вопрос задал самый жуткий из всех возможных и сейчас наслаждается моей растерянностью, ведь я не знаю, с чего начать, я должен угадать, что именно его интересует. Сводку, кажется, еще не открывал. В Германии, как назло, ничего существенного за последние десять дней не произошло. Затишье. Говорить о кампании по дезинформации, задуманной Гейдрихом, сейчас нельзя. Эту новость лучше выдать Инстанции наедине либо составить отдельное спецсообщение.

„Канделаки в Берлине встречался с Шахтом. Инстанцию может интересовать положение Шахта, конкретно конфликт Шахта и Геринга“, – все это вихрем пронеслось в голове.»

На глубоком вдохе Илья произнес про себя: «Господи, помоги!» – и на выдохе произнес вслух:

– Гитлер подводит итоги первых четырех лет своего правления, он называет эти годы «испытательными». Ему удалось покончить с безработицей, возродить армию, получить надежных союзников Муссолини и Франко, порвать Версальские цепи, занять Рейнскую зону, не встретив никакого сопротивления со стороны западных демократий.

– Молодец, – Хозяин постучал трубкой о край стола. – Ничего не скажешь, молодец.

«Молодцом», конечно, был Гитлер, а не спецреферент Крылов.

– А этот, как его, план четырехлетний они у нас спиз… – Вороширов хихикнул в ладошку и договорил с важным видом: – Позаимствовали у нас.

– Переняли передовой опыт, – флегматично, ни на кого не глядя, заметил Каганович.

– Товарищ Крылов это все уже докладывал на заседании, – пробормотал сквозь зубы Молотов. – Мы слышали, зачем повторять?

На заседании Политбюро десять дней назад Илья докладывал о подписании Антикоминтерновского пакта между Германией и Японией и о реакции на него западных демократий. Ни слова о подведении Гитлером итогов «четырехлетки» он не говорил, и Молотов отлично это помнил. Он атаковал маленькую букашку, чтобы позабавить Инстанцию. Слишком спокойно вел себя спецреферент Крылов, не трепетал, и Хозяин слегка заскучал.

Илья не собирался возражать Молотову, трепетать на радость Хозяину, молчал, ждал, что будет дальше. Из всех лиц единственным человеческим в этом кабинете было лицо Орджоникидзе, Илья невольно остановил на нем взгляд, заметил, как вспухла волнистая жила поперек высокого выпуклого лба, как затрепетали ноздри длинного кавказского носа.

– Опять врешь, Вяча! – резко выкрикнул Орджоникидзе. – Почему ты все время врешь, товарищ Молотов?

Усы Хозяина дрогнули, он улыбался, и улыбка мгновенно отразилась на лице Молотова. Ворошилов тупо часто моргал, Каганович отвернулся и скомкал в кулаке выпотрошенную гильзу папиросы. Хозяин встал, подошел сзади к Орджоникидзе, положил ему руку на плечо.

– Зачем так нервничать, Серго? Подумай о своем сердце, дорогой Серго. Товарищ Крылов, продолжайте, пожалуйста.

– Да, товарищ Сталин. В связи с разработкой следующего четырехлетнего плана обострился конфликт между Шахтом и Герингом. Поскольку позиция Шахта все меньше соответствует планам Гитлера, велика вероятность, что очень скоро Шахт уйдет в отставку. В сентябре прошлого года Гитлер назначил Геринга комиссаром управления по четырехлетнему плану. Управление практически подмяло под себя Министерство экономики. Теперь экономика и финансы рейха целиком в руках Геринга.

– Комиссара тоже у нас спиз… – мяукнул Клим. – Слышь, а Геринг – это жирный такой, летчик? Правда, что ли, он морфинист?

– Геринг был ранен в живот во время «Пивного путча» в 1923 году, раны долго не заживали, он два года принимал морфий, потом лечился в нескольких клиниках от тяжелого психического расстройства.

– И чего, такой псих теперь у Гитлера на финансах? – Ворошилов оскалился и громко икнул. – Слышь, Коба, кого фюрер на финансы поставил, а?

«Он пьян, как я сразу не заметил? Клим пьян, а дни Серго сочтены. Нарком Орджоникидзе[11]11
  Орджоникидзе Серго (Григорий Константинович) застрелился в феврале 1937-го. По официальной сталинской версии, Серго внезапно скончался от болезни сердца. Многие исследователи полагают, что Орджоникидзе был убит. Узнать правду вряд ли возможно.


[Закрыть], бледный, опустошенный, после дружеского совета Кобы беречь сердце все-таки надеется уцелеть. И я надеюсь, и те несчастные, которых завтра выведут на процесс, тоже надеются», – думал Илья, ожидая, когда Инстанция позволит ему продолжить.

– Поставил кого надо, тебя не спросил, – заступился за Гитлера Каганович.

Орджоникидзе вдруг поднялся и медленно, ни на кого не глядя, побрел к выходу. Хозяин дал ему пересечь кабинет и, лишь когда рука наркома коснулась дверной ручки, тихо окликнул:

– Ты куда, Серго?

Нарком застыл у двери, его крупная сильная фигура обмякла, спина сгорбилась, он съежился, стал ниже ростом. Илье захотелось, чтобы Орджоникидзе выпрямил спину, не оборачиваясь, молча, решительно вышел, а еще лучше – смачно обматерил друга Кобу на прощанье. Конечно, ничего не изменилось бы – ни для наркома, ни для его заместителя Пятакова, ни для кого, но мелькнула бы искра живой человеческой эмоции в мертвом воздухе этого кабинета и, возможно, стало бы чуть легче дышать.

– Я пойду, Коба, нехорошо мне что-то, – хрипло произнес Орджоникидзе, обернулся, но глаз не поднял, смотрел в пол.

– Сядь, Серго. Если нехорошо, нужно сесть и посидеть спокойно. Товарищ Крылов сейчас расскажет нам, в чем суть разногласий Шахта и Гитлера относительно экономической стратегии Германии.

Сталин почти пропел эти несколько фраз, у него был приятный мелодичный баритон. Нарком покорно побрел на голос Хозяина, к столу, понурившись, едва переставляя ноги. Длинные черные ресницы затеняли глаза, казалось, он бредет вслепую. Ворошилов услужливо отодвинул для него стул. Орджоникидзе неловко опустился на краешек, и по наглой усмешке Клима было видно, как хотелось ему сдвинуть стул еще немного, чтобы Серго сел мимо, грохнулся на пол копчиком. Такие шутки практиковались в ближнем кругу.

«Нет, не сейчас, – думал Илья, – не при мне, я чужой».

– Мы знаем и без товарища Крылова, что Шахт трусливый буржуазный чинуша, тормозит творческую энергию Гитлера, – сказал Молотов.

– А ты чего это, Вяча, Гитлером так восхищаешься? – спросил с комически строгим прищуром Ворошилов.

– Продолжайте, пожалуйста, товарищ Крылов, – спокойно приказал Хозяин.

Илья мысленно поблагодарил Молотова. Сам того не желая, Вяча напомнил спецреференту Крылову, каким образом надо преподносить информацию, чтобы Хозяин остался доволен. Илья слишком отвлекся на Орджоникидзе, потерял равновесие, перестал чувствовать вибрации сталинской реальности и едва не начал говорить правду.

Правда заключалась в том, что Гитлер загонял германскую экономику в тупик, единственным выходом из которого была война. Шахт отлично помнил опыт Первой мировой. Германия тогда полностью истощила свои ресурсы, у нее не осталось нефти, металла, хлеба. Шахт пытался втолковать Гитлеру, что государство, которое целиком зависит от импорта стратегического сырья, в случае войны останется без сырья. Гитлера эти доводы бесили. В его воображении государства, у которых Германия покупала сырье, больше не существовали, они являлись территориями рейха, мысленно он уже завоевал их. Чернозем Украины, рудники Урала, сибирская тайга, бакинская нефть находились в полном его распоряжении.

«Неужели Сталин не понимает, что брать кредиты у Гитлера и отсылать ему тонны стратегического сырья – это полнейшее безумие?» – думал Илья, произнося вслух аккуратные, выверенные фразы.

– Производство оружия дает новые рабочие места, укрепляет доверие к власти военных. Военные должны быть довольны Гитлером. Он снабжает армию продовольствием и новейшими видами вооружения…

«Я не сказал „довольны“, я сказал „должны быть“, неплохая формулировочка», – мысленно утешил себя Илья.

Пока он говорил, у него возникло знакомое чувство, что нить повествования уводит его в подземные лабиринты, по которым бродят призраки, сгустки серой холодной слизи. Они то сливаются в единую подвижную массу, то распадаются, принимают форму отдельных человеческих силуэтов. Это был внутренний ад Сосо Джугашвили. Такими товарищ Сталин видел людей. Только превращаясь в очередного персонажа драматургического действа, человек становился объемным и цветным, обретал четкие очертания, чтобы наилучшим образом сыграть придуманную для него роль и навсегда исчезнуть.

– Чем больше оружия производит Германия, тем больше ей требуется стратегического сырья. Геринг понимает это не хуже Шахта и должен быть так же, как Шахт, заинтересован в экономическом сотрудничестве с Советским Союзом, – говорил Илья.

У него леденели губы, кровь отливала от щек, замирало сердце. Это случалось всегда в сталинском кабинете. Организм сам, помимо воли, притворялся мертвым механизмом. Руки спокойно лежали на столе, и ногти были белыми, с голубоватым оттенком. Казалось, еще немного и спецреферент Крылов свалится замертво. Но нет, механизм работал безотказно. Губы и язык двигались, голосовые связки вибрировали, глаза замечали каждое движение лицевых мышц товарища Сталина, и какая-то внутренняя антенна улавливала ход мысли маленького хитрого Сосо.

Чем активнее Гитлер вооружался, тем крепче подсаживался на советское сырье, тем больше давал кредитов. В этом Сталин видел гарантию собственной безопасности. По его логике, вооружаются не обязательно для того, чтобы напасть на соседей. Производить оружие выгодно. Мегатонны смертоносного железа сжирают человеческий труд, ничуть не улучшая жизнь. Нужда, страх, напряженное ожидание войны, когда внешний мир, все другие государства и народы кажутся врагами, – вот азбука абсолютной власти. Сталин не сомневался, что Гитлер эту азбуку знает, и неважно, что он там написал в «Майн кампф». Сосо Джугашвили считал Адольфа Гитлера умным человеком, а умный для Сосо отличался от глупого прежде всего умением врать.

«Вы ошибаетесь, товарищ Сталин, вы мерите Гитлера по себе, а он другой. Вы циник, он фанатик. Он искренне верит в свою миссию, и плевать ему на кредиты. Он попрет на нас войной, как только создаст достаточно сильную армию. Вместо того чтобы заранее подготовиться к этой войне, вы помогаете Гитлеру вооружаться, заигрываете с ним. Надеетесь, что он сцепится с англичанами? Втянет в войну западные демократии, обескровит их и создаст революционную ситуацию? Ну вы же не романтический авантюрист Троцкий, вам на фиг не нужна победа мировой революции. Вам, человеку здравому, вполне хватает абсолютной власти в одной, отдельно взятой России. Вряд ли вы надеетесь раскулачить швейцарских фермеров, организовать передовые голландские колхозы, разместить в Лондоне, в здании парламента, Британский крайком ВКП(б), а в Лувре устроить спецсанаторий для руководства НКВД. Никакие французы и даже поляки не потерпят ваших кровавых издевательств».

Разумеется, ничего этого спецреферент Крылов не мог произнести вслух, он не был самоубийцей, тем более сейчас, когда постоянно думал о Маше. Закончив краткий обзор гитлеровского плана экономического развития на следующую четырехлетку, Илья доложил свежую новость о контактах Канариса с Коновальцем. Хозяин нежно, двумя пальцами, покрутил кончик уса. Это был верный признак, что новость его заинтересовала.

– Спасибо, товарищ Крылов. Можете идти. Пригласите, пожалуйста, товарища Канделаки[12]12
  Канделаки Давид Владимирович расстрелян в 1938-м.


[Закрыть].

Когда Илья вернулся в свой кабинет, ему ужасно захотелось позвонить Маше, он потянулся к трубке городского телефона, но тут же отдернул руку.

* * *

Ночью Маша услышала, как шепчутся родители за перегородкой, подумала, что они потихоньку обсуждают какие-то подробности маминого визита к мужской ноге со сросшимися пальцами. Маша прислушалась, ждала, что кто-нибудь из родителей прошепчет имя ноги. Она почти не сомневалась, что маму возили к Сталину, поэтому такая чудовищная секретность.

Уловив отдельные слова в разговоре родителей, Маша поняла, что они обсуждают вовсе не мамино приключение, а папины неприятности на службе, и тут же вспомнила, как мама говорила: «У папы сейчас…».