Текст книги "Пакт"

Он касался губами ее уха, сжимал руку. Она молча слушала. Про маму с папой он каждый раз рассказывал одно и то же. Это мучило его, вот он и повторял без конца: свято чтили, непоколебимо следовали, нельзя обижаться на партию. О бабушке заговорил впервые.

«Значит, боль уже не такая острая, – подумала Маша. – Ему бы сейчас влюбиться в кого-нибудь, например в Катю. Она одна и вроде немного отошла после жуткой истории с энкавэдэшными вурдалаками. Катя и Май могли бы…»

– Машка, ты заметила, мы разучились нормально разговаривать. Шепчем. Одни шепчут, другие орут. Не знаю, чего больше боюсь – ареста или что заставят орать на собрании.

– У нас отличная профессия, мы молча танцуем, и все, – вспомнила Маша его слова.

– Машка, Машка, мы с тобой танцуем… зря ты связалась с этим твоим, как его?

– Май, пожалуйста, не нужно, я же просила, – она сморщилась и выдернула руку.

– Я видел его, у него на лице написано, что он оттуда, зря ты с ним связалась.

– Откуда?

– Сама знаешь. Сытый, спокойный, уверенный, шмотки заграничные…

– Прекрати, выпусти меня, я пересяду!

– Сиди! Не пущу! Все, прости, больше ни слова о нем, обещаю… Машка, ну мне даже поговорить не с кем, кроме тебя.

– Почему?

– Скучно.

– А со мной весело?

Он не ответил, поймал и сжал ее руку. Остаток пути до передового подмосковного колхоза «Заря коммунизма» ехали молча. Перед выходом на сцену колхозного клуба Май бинтовал стертые до крови пальцы на Машиных ногах, он умел это делать удивительно ловко, у нее так не получалось.

Репетировать «Аистенка» приходилось до позднего вечера. Гудели мышцы, слипались глаза, к ночи ноги горели, казалось, вместо ступней раскаленные свинцовые гири.

На очередном собрании, под истерические восторги по поводу расстрела врагов народа, Маша умудрилась заснуть, уронив голову на плечо Кати Родимцевой. Если бы вопли выступавших сопровождались оружейными залпами, она бы все равно не проснулась.

– С ума сошла, Машка, проснись сейчас же! Заметят, загрызут. О господи, ну что мне с тобой делать? – в отчаянии шептала Катя, трясла ее, хлопала по щеке.

Маша просыпалась, таращила красные опухшие глаза, бормотала:

– Да, все, не сплю, не сплю, – и через пару минут опять отключалась.

– Омерзительная нечисть хотела растоптать самое святое… Озверевшие троцкисты-террористы-отравители-змеи-тараканы-собаки… весь советский народ… под руководством… несокрушимыми рядами…

Маше снилось, как они с Ильей поднимаются вверх по гигантской винтовой лестнице, ведущей из тумана в туман, словно ввинченной в грозовое облако.

Лязгали железные ступени. Туман колыхался, клубился. Кричали тысячи голосов, мужских, женских, детских. Хотелось убежать, но ступени обламывались под ногами, как тонкий ледок. Гуща тумана пузырилась живыми человеческими лицами. Открытые рты кричали. Лица растворялись в тумане, их сменяли новые. Маша не успевала разглядеть их, но чувствовала, что есть среди них знакомые, те, кого взяли, кто исчез из жизни. Илья тянул ее за руку вверх. Нельзя смотреть на лица, среди них может оказаться кто-то родной, кто-то еще не арестованный, но уже обреченный, и лучше не видеть. Надо бежать, непонятно, куда и зачем. Туман одинаково плотный внизу, вверху, повсюду лица, крики…

– Машка! – голос Кати прорезался сквозь туман.

Катя крикнула довольно громко, в самое ухо, воспользовавшись очередным грохотом оваций после упоминания товарища Сталина.

– Господи, помилуй, – прошептала Маша и открыла глаза.

– Вот, возьми валидол, положи под язык и больше не засыпай, пожалуйста.

Оставшиеся полчаса Маша сидела прямо, глаз не закрывала, после каждого «товарища Сталина» механически била в ладоши.

– И давно ты таскаешь с собой валидол? – спросила она Катю, когда они вместе вышли из театра.

– Неделю. Да он безвредный совершенно, мятная конфетка.

– Знаю, что безвредный. Тебе он зачем? Его принимают, когда сердце болит.

– Теперь уже не болит. Все в порядке. Дедуля выдержал, не слег, мама цела-невредима, едет в Париж.

– Вот это да! В Париж! Ты серьезно?

– Серьезнее некуда. Маму включили в бригаду, которая строит советский павильон на Всемирной выставке. Ты же знаешь, она скульптор по образованию. Училась вместе с Мухиной. Мама, конечно, была на седьмом небе от радости, когда Мухина о ней вспомнила, забрала к себе делать «Рабочего и колхозницу». Это скульптура такая, главное украшение советского павильона. Полгода маму мы практически не видим. Они живут на работе, спят чуть ли не в цеху. Какой-то секретный завод. Скульптура из нержавеющей стали, гигантская, двадцать четыре метра. Представляешь, отлить все части, полностью собрать, потом разобрать, привезти в Париж и там опять собрать. В общем, неделю назад мама приехала домой, очень странно себя вела, какая-то была слишком веселая, ну, будто пьяная слегка. Повторяла: все чудесно, все отлично. Легли спать. Потом я просыпаюсь, часов в пять утра, она сидит у меня на кровати, целует меня и плачет. Сама уже в шубе, в платке. Спрашиваю: что случилось? Она: все в порядке, все отлично. И убежала. Я спросонья не поняла, а потом так жутко стало…

– Еще бы…

– Неделю мы с дедулей жили как приговоренные. И главное, ведь нельзя узнать, спросить не у кого… Полный мрак…

– Что же ты не рассказывала ничего?

– Так легче было. Мы и с дедулей ничего не обсуждали. В основном молчали. А вчера вечером является мамочка. Румяная, глаза горят, опять такая веселая-веселая и слегка пьяненькая. Целует нас с дедулей, обнимает, хохочет, говорит: товарища Сталина видела, живого, в свете прожекторов. Теперь все по-настоящему чудесно-отлично. В общем, собрали они скульптуру, и вдруг директору завода померещилось, что рабочий – вылитый Троцкий, а в задних складках юбки колхозницы профиль Троцкого. Он тут же доложил в ЦК. Мухина узнала, отпустила кого могла на ночь по домам, прощаться с родными. Утром все вернулись. Охрану объекта усилили, никого не выпускали, звонить не разрешали. Работали в полной неизвестности, доводили скульптуру до совершенства. Красота немыслимая. А директор акт приемки не подписывает ни в какую, требует перелить голову и юбку. Вдруг ночью на завод приехал Сталин. В цеху включили прожектора, он постоял, посмотрел, ничего не сказал и уехал. До утра, конечно, никто не спал, все с ума сходили. Днем позвонили из секретариата ЦК. Полный порядок. Товарищ Сталин «Рабочего и колхозницу» одобрил, можно разбирать и везти в Париж.

Глава двадцать вторая

Французы почти закончили строительство дворца Шайо на холме Трокадеро, напротив Эйфелевой башни. Ниже, вдоль набережной Пасси, стоял скрытый строительными лесами советский павильон. Габи очень хотелось попасть внутрь, за ограждение. Возле деревянных ворот она увидела двух мужчин в грубых шинелях, перевязанных портупеями, в шапках-ушанках, украшенных металлическими красными звездочками.

– Добрый день, я журналистка, – обратилась к ним Габи по-французски. – Можно мне войти?

Тот, что постарше, с пышными пепельными усами, отрицательно помотал головой. Второй, молодой, конопатый, таращился испуганно и не шевелился.

– Пос-фол-тэ по-шалюст войти пресс, – Габи поздравила себя, впервые в жизни ей удалось произнести целую фразу по-русски.

– Не положено, – ответил тот, что постарше.

Габи нахмурилась, вспоминая значение этого слова.

– Не поло-шено… кем? Кута? Я есть пресс… – она полезла в сумку за удостоверением.

– Шла бы ты, дамочка, отсюда, – тихо произнес усатый.

Ворота открылись, появился высокий полный мужчина в добротном пальто с цигейковым воротником, в черной ворсистой шляпе.

– Добрый день, мадемуазель. Могу я вам помочь? – обратился он к Габи на хорошем французском.

– Благодарю, надеюсь, что можете. Я бы хотела поговорить с кем-нибудь из строителей советского павильона, я журналистка…

Она успела обшарить всю сумку, но удостоверения не нашла, растерянно взглянула на мужчину и, встретившись с ним глазами, закрыла сумку.

– Простите, наверное, я напрасно побеспокоила вас и этих двух месье. Всего доброго, – она быстро пошла прочь.

«Дурацкая, опасная авантюра, – заметила маленькая Габи. – Если называть вещи своими именами, это верх идиотизма».

Взрослая Габриэль не возражала. Проникнуть на территорию советского павильона, найти там кого-то из НКВД и попытаться наладить нормальную связь – верх идиотизма. Она поняла это, как только встретилась глазами с цигейковым незнакомцем. Отвратительный холодный взгляд в упор. Взгляд гестаповца. Она за версту чуяла эту породу.

– Мадемуазель, подождите, – он догнал ее почти бегом, пошел рядом, задыхаясь. – Извините, получилось неудобно. Дело в том, что мы вынуждены были закрыть доступ и поставить охрану, пока идет монтаж.

– Да, я понимаю, у меня к вам нет претензий, – кивнула Габи.

– Ни в коем случае не подумайте, что мы не желаем общаться с прессой. Наоборот, мы заинтересованы… – у него были отличный французский и сильная одышка.

– Еще бы! – усмехнулась Габи. – Конечно, заинтересованы.

– Два дня назад была попытка террористического акта.

– Что? – Габи резко остановилась, повернулась.

Вглядевшись в его лицо, она заметила, что не так уж он и стар. Отечность, нездоровый сосудистый румянец, распухший нос выдавали неумеренность в еде и спиртном. Красные, словно подкрашенные жирной помадой губы причмокивали. Казалось, он получает чувственное удовольствие, рассказывая о попытке теракта.

– Кто-то подпилил один из тросов подъемного механизма. Если бы мы вовремя не заметили, огромная скульптура могла при подъеме рухнуть, расколоться, раздавить десятки людей всмятку. Да, позвольте представиться, Владимир Смирнов, заместитель руководителя пресс-центра павильона СССР, – он протянул руку.

Рука была пухлая, маленькая, с короткими толстенькими пальцами и розовыми, блестящими, идеально ухоженными ногтями. Рукопожатие – вялое, какое-то дохлое.

«Хорошо, что я в перчатке», – подумала Габи и с милой улыбкой представилась:

– Жозефина Гензи, журналистка.

– Судя по фамилии, вы француженка?

– Я родилась в Дании, – Габи взглянула на часы. – О, простите, мне нужно успеть на брифинг, приятно было познакомиться, господин Смирнофф, – она побежала через Варшавскую площадь к германскому павильону.

– Мадемуазель Гензи, одну минуту!

Не оборачиваясь, она помахала рукой и припустила еще быстрее. Ноги сами несли ее прочь.

«Отвратительный товарищ, – бормотала маленькая Габи, – гестаповская рожа».

«Да, но связь все-таки нужна, – возразила взрослая Габриэль. – Товарищ, конечно, отвратительный, но это советский товарищ и наверняка служит в НКВД. Зря я назвалась Жозефиной. Мое настоящее имя могло бы стать сигналом для московских шефов Бруно. А так получилась какая-то ерунда из-за дамских капризов. Подумаешь, рожа не понравилась! Просто я растерялась, испугалась, что посеяла удостоверение».

«Никто не мешает вернуться или потом разыскать этого Смирнофф через оргкомитет, – ехидно заметила маленькая Габи. – Он-то уж точно назвал свое настоящее имя и должность».

Взрослая Габриэль ничего не ответила. Позже она нашла удостоверение в кармане пальто.

Вечером на приеме в германском посольстве демонстрировались масштабные цветные изображения советского и германского павильонов. Любимому архитектору фюрера Альберту Шпееру повезло больше, чем Габи. В самом начале строительства ему удалось пробраться в комнаты дирекции советского павильона, посмотреть чертежи и рисунки. Шпеер не скрывал этого, заявил на брифинге, что при создании своего проекта отталкивался от того, что увидел, стремился противопоставить «помпезному красному конструктивизму спокойный и величественный северный классицизм».

Советский павильон венчала мускулистая скульптурная пара. Мужчина и женщина взметнули вверх руки с серпом и молотом. Башню германского павильона, выстроенную в виде римской цифры III, украшал орел со свастикой в когтях. Под ним – скульптурная группа «Товарищество», голые арийские атлеты с широченными плечами, непропорционально маленькими головами и злыми лицами.

Габи разглядывала рисунки, отдыхала от болтовни Стефани. Вдруг тихий мужской голос за спиной буквально озвучил ее собственные мысли.

– Орел грозно смотрит на восток, советская пара устремилась на запад, между ними Варшавская площадь. Слишком уж символично…

Она обернулась. Рядом стоял молодой человек, худой, белобрысый, в идеально сшитом темно-синем костюме. Он поцеловал ей руку. На макушке блеснула едва наметившаяся лысина.

– Габриэль, ты потрясающе выглядишь, похорошела, хотя, кажется, больше уж некуда.

Она чмокнула его в щеку.

– Макс, не узнаю тебя, ты научился говорить комплименты.

Максимилиан фон Хорвак, молодой военный дипломат из небогатой, но знатной протестантской семьи, пару лет подряд был одним из партнеров Габи на теннисном корте в Шарлоттенбурге, мелькал на приемах и вечеринках. Когда Габи увлеклась гольфом, Макс появился в гольф-клубе в Вандзее. В гольф он играл так же, как в теннис, спокойно, умело, но без азарта. Игра с ним всегда кончалась ничьей.

Глядя на него, Габи думала: этому симпатичному, умному, образованному пруссаку точно не может нравиться Гитлер.

Она знала, что в среде военных и в абвере довольно много тайных противников режима, даже существует нечто вроде заговора. Но заговорщики эти казались ей слишком хладнокровными и осторожными. Максимум, на что они были способны, – бросать саркастические реплики в узком кругу и выдумывать все новые причины, почему нельзя скинуть Гитлера.

Однажды на пикнике в Тиргартене Макс возник рядом в нужный момент, помог Габи ускользнуть от пьяного, слишком назойливого ухажера. Он сделал это умно, тактично, не допустив открытого конфликта. Отвез ее домой на своей машине, на следующее утро позвонил, спросил, хорошо ли она спала. Не слишком ли огорчил ее вчерашний инцидент?

Через пару дней они играли в гольф, как всегда, была ничья. Он пригласил ее пообедать в ресторане гольф-клуба. С тех пор они стали обедать вместе после каждой игры. Габи по своему обыкновению кокетничала с ним, потихоньку цедила из него информацию, касавшуюся Министерства обороны и МИДа. Однажды за десертом, без всяких предисловий, он попросил ее руки. Она удивилась, но не слишком. Для офицера-пруссака из добропорядочной протестантской семьи это было вполне типично. Воспитание не позволяло волочиться за женщиной, не обозначив свои честные намерения. Сначала проси руки, потом волочись, иначе можешь угодить под суд офицерской чести.

Габи решила не торопиться с отказом, не хотелось терять такого интересного собеседника. Туманно объяснила, что ведет слишком бурную жизнь, обожает свою работу, в ближайшее время замуж не собирается, но если все-таки надумает, то лучшего кандидата в мужья просто невозможно представить. Он вежливо кивнул: «Хорошо, я подожду». Вскоре его назначили на должность военного атташе в Москве, он попрощался и уехал.

С тех пор прошел год, она почти забыла Макса фон Хорвака. И вот он, милый, похудевший, слегка полысевший, стоял перед ней и смотрел так, словно собирался опять попросить ее руки.

– Габриэль, это правда, что ты выходишь за фон Блеффа?

– Ну а что же мне остается? – Габи вздохнула, скорчила печальную рожицу. – Ты уехал в Россию, совсем забыл обо мне.

– Ты забыла, я нет.

– Почему же не писал?

– Зачем? Ты бы все равно не ответила… Стало быть, Франс фон Блефф? Я не верил, думал, глупая шутка.

– Макс, ну ты же знаешь меня, вся моя жизнь – глупая шутка.

– Когда свадьба?

– Скоро. В конце марта. Точной даты пока нет, матушка баронесса добивается личного присутствия фюрера, так что дата зависит от него.

– Да, великая честь, – тонкие губы Макса дернулись в усмешке. – Ну, пока ты еще не удостоилась, пока не стала с благословения самого фюрера баронессой фон Блефф, может, уделишь мне, простому смертному, пару часов? Я завтра утром улетаю в Москву.

– Конечно, Макс, я полностью в твоем распоряжении.

– Давай сбежим отсюда, погуляем, – он взял ее под руку. – Знаешь, весь этот год мне снилось, как мы с тобой гуляем по Парижу.

– Почему именно по Парижу?

– Люблю этот город, чувствую себя тут свободнее, чем в любом другом месте.

Они стали пробираться к выходу. Приходилось то и дело останавливаться, с кем-то здороваться, улыбаться, кивать, пожимать руки. В гардеробе к ним подлетела Стефани.

– Габи, наконец я тебя нашла! Представляешь, оказывается, Пикассо коммунист! Ужас! Такой талантливый художник! Нет, я все понимаю, дегенеративная живопись… но некоторые его работы… просто с ума сойти, очень сильное впечатление! В испанском павильоне будет выставлено большое панно Пикассо, называется «Герника», я спросила фрау Будбер из оргкомитета, нельзя ли посмотреть репродукцию в каком-нибудь каталоге, а она говорит: зачем вам, фрейлейн, эта большевистско-еврейская мазня?

Стефани тараторила, таращила глаза, дышала в лицо Габи лакричной пастилкой, одной рукой поправляла очки, другой крепко держала Габи за локоть и не обращала внимания на Макса.

– Что ты так всполошилась? – спросила Габи, дождавшись паузы.

– А вдруг она донесет в гестапо? – прошептала Стефани и зажмурилась от страха.

– О чем?

– Ну, что я интересуюсь Пикассо. Я ведь правда не знала, что он коммунист. Тетя предупредила, чтобы я была очень осторожна, у дяди Иоахима столько врагов, могут воспользоваться любой оплошностью кого-то из членов семьи, чтобы нагадить ему.

Габи обняла ее, погладила по голове.

– Забудь! Ты ничего плохого не сделала.

– Эта Будбер обязательно донесет, у нее глаза доносчицы, – шептала Стефани.

– А ты ее опереди, пожалуйся в министерство, что дура Будбер не выполняет свои служебные обязанности. Ты репортер, можешь интересоваться чем угодно. Сотрудники оргкомитета обязаны помогать тебе, они за это жалованье получают, – наставительно произнесла Габи и повернулась к Максу. – Познакомься. Моя подруга Стефани Хенкель.

Узнав, что они собираются уходить, Стефани попросила взять ее с собой. У нее разболелась голова, она хотела вернуться в гостиницу и лечь спать.

– Кажется, ты ее удочерила, – заметил Макс, когда они остались вдвоем в гостиничном баре. – Скоро ее дядя Иоахим станет министром. Сделаешь мне протекцию?

– Скажи заранее, чего хочешь, при случае замолвлю словечко. Но только не дяде Иоахиму, а тете Аннелиз, ведь настоящим министром станет она.

– Ты, как всегда, отлично подкована в вопросах внешней и внутренней политики, – Макс накрыл ее руку ладонью, перегнулся через столик. – Габи, скажи, зачем тебе нужен фон Блефф?

Габи несколько секунд молча смотрела ему в глаза и загадочно улыбалась. Он не отвел взгляд, как делал это раньше.

– Титул и деньги, – наконец произнесла она громким шепотом и чмокнула Макса в мягкий кончик носа.

– Титул есть и у меня. Денег, правда, не так много, но, с другой стороны, всем известно, что состоянием фон Блеффов распоряжается старая баронесса. Бедному маленькому Франсу достаются крохи.

– Род фон Блефф очень древний, бедный маленький Франс единственный наследник, старая баронесса стара… Так о чем попросить будущего министра?

– К министру у меня нет никаких просьб. Но есть просьба к журналистке Габриэль Дильс. Догадываешься, какая?

– Еще разок поцеловать тебя в нос?

– Лучше в губы.

– Ого, не узнаю скромника Макса, Москва явно пошла тебе на пользу, ты стал решительнее и смелее, – она быстро прикоснулась губами к его губам и сразу отпрянула, тряхнула головой. – Кажется, мы собирались погулять по Парижу?

– Ты же сказала, что не хочешь, – напомнил Макс, – холодно, дождь, ветер. Если тебе тут не нравится, можно взять такси, посидеть где-нибудь в другом месте.

– Ладно, тут неплохо, тепло и тихо. Расскажи о Москве. Ты видел Сталина?

– Только его одного и видел, – Макс усмехнулся. – Портреты и скульптуры на каждом шагу. Кажется, его изображений больше, чем жителей в городе.

– Больше, чем фюрера в Берлине?

– В десятки, в сотни раз. Габи, да черт с ними с обоими, у нас мало времени. За этот год я трижды бывал в Берлине, не решался позвонить тебе, в сентябре видел тебя в театре, ты сидела в ложе с фон Блеффом, я не подошел. Все время думал о тебе, пытался забыть, волочился за одной девицей в посольстве, ее имя Моника, а я в самый ответственный момент назвал ее Габи…

– Ты? Волочился? – Габи хихикнула. – Не испугался суда офицерской чести?

– Ну, на самом деле это была ее инициатива… Неважно. Опыт оказался неудачным.

– Бедная Моника! Чем же она тебе так не угодила?

– Только тем, что она – не ты. Пожалуйста, не перебивай меня, я ужасно волнуюсь. Я ведь прилетел специально, чтобы встретиться с тобой. Узнал о пресс-конференции, увидел твое имя в списке журналистов.

– Ого, да ты настоящий шпион! Я думала, мы встретились тут случайно.

– Габи, прошу тебя, дай мне договорить. Год назад в ресторане гольф-клуба… ты, конечно, помнишь… мое предложение остается в силе.

– Макс, я обручена, в марте свадьба.

– Это фарс, а не свадьба. Если бы ты выходила за кого-то, кого действительно любишь, я бы просто пожелал тебе счастья, но я знаю и ты знаешь: фон Блефф не мужчина. Прошу тебя, остановись, пока не поздно, мы поженимся, я…

«Господи, я так мечтала услышать это, но от другого человека…» – прошептала маленькая Габи.

– Ты заберешь меня в Москву? – спросила взрослая Габриэль.

– Добьюсь, чтобы меня перевели в Лондон, там в посольстве скоро появится вакансия, если ты согласишься, у меня будет стимул, или вернусь в Берлин, в министерство…

– А чем плоха Москва?

Он прижал ее руку к губам, она с изумлением заметила, что глаза его увлажнились.

– Габи, ты… я знал, чувствовал… конечно, тебе придется объясниться с фон Блеффом… неприятно… старая баронесса злыдня. «Ай-ай-ай, кажется, он неправильно понял, что же теперь делать?» – испуганно запищала маленькая Габи.

– Макс, не надо так спешить, ты прилетишь домой, мы спокойно поговорим, все обсудим, – ласково произнесла взрослая Габриэль и подумала: «А что, собственно, обсуждать? Он хороший, милый, надежный, любит по-настоящему, а не как некоторые, от случая к случаю. Пора кончать маскарад…»

«И в самый ответственный момент назвать его Осей», – нервно хихикнула маленькая Габи.

– Если ты боишься потерять работу, это ерунда, – продолжал Макс. – Ты давно переросла дурацкий дамский журнал, у моего отца отличные связи в пресс-центре Министерства обороны.

– Туда не берут женщин.

– Для тебя сделают исключение. А еще лучше – пресс-центр МИДа. В Лондоне ты сможешь…

– Макс, я не говорю по-английски, – она грустно улыбнулась и помотала головой.

Он замер, молча смотрел на нее несколько секунд, отпустил ее руку, закурил:

– Габи, Габи… У тебя есть кто-то, разумеется, это не фон Блефф. Свадьба – камуфляж, не только для него, но и для тебя. Он женат?

«Ты прав, я люблю другого, прости меня, ты очень хороший, – маленькая Габи всхлипнула и шмыгнула носом. – Ты намного лучше его, он не женат, но…»

– Нет, Макс. Никого у меня нет, – сказала взрослая Габриэль и погладила его по щеке, – но я не могу вот так, сразу. Мы год не виделись и раньше общались не слишком часто, ты даже не писал, я должна привыкнуть к тебе.

– Ты правду говоришь? – он опять поймал ее руку, поцеловал ладонь. – У тебя точно никого нет?

– Нет, Макс. Никого. Ни один нормальный мужчина не выдержит моего взбалмошного характера. Но расплеваться с фон Блеффом совсем непросто. Отказывая Франсу, я нарушаю деловое соглашение, я многим обязана ему…

Макс не слушал, целовал ее ладонь, бормотал:

– Габи, я так люблю тебя, если бы ты сказала «нет», я бы… это наваждение, болезнь, не могу без тебя жить…

«Холодная, лживая дрянь! – вопила маленькая Габи. – Сумасшедшая авантюристка!»

– Макс, давай все-таки немного погуляем, – предложила взрослая Габриэль. – Дождь кончился, ветер утих.

Еще часа два они бродили по площади Опера, по бульвару Капуцинок. Макс крепко держал Габи под руку, поглаживал ее пальцы сквозь перчатку и рассказывал о Москве.

– Страна Толстого, Достоевского… невозможно представить… той России больше нет, есть нечто странное, грубое, жестокое. Какие-то фантастические процессы, бешеная пропаганда. Люди на улицах одеты очень бедно, мрачные, изможденные, у магазинов очереди, выбор товаров совсем скудный, от иностранцев шарахаются, как от прокаженных. Советские чиновники похожи на механических кукол…

Когда дошли до набережной и остановились у парапета, он обнял ее, стал целовать, здорово завелся. Габи отметила про себя, что он ей ни капельки не противен. Она целовалась с Максом и мысленно обращалась к Осе:

«Вот тебе! Получай! Появляешься, исчезаешь когда вздумается. Тоже мне Ромео! И не ври, что без меня ведешь монашеский образ жизни, с твоим-то темпераментом!»

Глубокой ночью в своем номере с видом на бульвар Капуцинок Габи курила в темноте у приоткрытого окна и размышляла о том, что ее работа на русских тоже наваждение, болезнь, но только в основе болезни не любовь, как у Макса, а ненависть и страх.

«А что такое любовь к Осе?» – спросила маленькая Габи.

«Единственное здоровое чувство, на которое способна лживая дрянь, сумасшедшая авантюристка», – ответила взрослая Габриэль.

«Но семьи с Осей никогда не получится, – возразила маленькая. – Почему бы не подумать всерьез о предложении Макса? Это лучше, чем фон Блефф».

«Может быть, все может быть… Шпионить на русских в Москве…»

«В Лондоне. А вообще пора бросить это дело, пожить нормальной жизнью…»

«Я бы рада, но не могу. Наваждение, болезнь, страх. Скоро начнется война, гигантская, жуткая. Ося прав. Семья, дети – это не сейчас, не для нас. Это для тех, кто уцелеет, когда война закончится».

В последний день перед отлетом Габи отправилась в библиотеку. Она бывала там всякий раз, когда приезжала в Париж. Для работы ей требовались старые подшивки модных журналов, прежде всего французских. Поболтав со знакомой библиотекаршей, она спросила, нет ли советских дамских журналов.

– Вы имеете в виду русские журналы? Пожалуйста, сколько угодно!

– Нет, именно советские, современные.

– Мадемуазель шутит? – вежливо засмеялась пожилая француженка. – Из советских изданий мы имеем только журнал «Маленький огонь», но он вовсе не дамский, к тому же на русском, без перевода. Могу предложить их главные газеты, «Правду» и «Известия», мы получаем свежие номера на французском. Хотите?

– Хочу! – обрадовалась Габи.

Вместе с подшивками старых номеров «Кабине де мод», «Ла пти курьер де дам», «Ла мод» Габи получила толстенную стопку советских газет за три месяца.

Вначале она подумала, что тексты отвратительно переведены. Наверное, переводил француз, ненавидящий СССР, или русский князь-эмигрант. По уровню пропагандистского пафоса советские газеты превосходили «Фолькише Беобахтер», «Расовое обозрение» Розенберга и даже пресловутый «Штюрмер». Вместо свастик – серпы-молоты, вместо Гитлера – Сталин, вместо евреев – враги народа, шпионы, вредители, между прочим, почти все с еврейскими фамилиями.

В немецких газетах о чудовищных преступлениях «врагов» рассказывали авторы статей. В советских «враги» сами живописали свои фантастические злодеяния.

Люди, еще вчера занимавшие высокие государственные должности, публично признавались в бессмысленных и жестоких поступках, на которые способны только умалишенные.

Она вышла из библиотеки, на ватных ногах добрела до кафе, где должна была встретиться со Стефани для финального магазинного броска.

В голове у нее гудело, перед глазами мелькали строчки бредовых текстов.

«Там еще ужаснее, чем в рейхе, – рыдала маленькая Габи. – Не надо было читать, не хочу я ничего этого знать!»

Взрослая Габриэль считала до ста, до двухсот, до тысячи, пытаясь успокоиться. В конце концов, ничего нового она не узнала. Просто газеты лишили ее последней возможности врать себе, сочинять утешительные сказки. В сказках злу противостоит добро, это очень удобно. В жизни злу противостоит еще более отвратительное зло, и ты, жалкий микроб, ничего изменить не можешь.

Чашка в ее руке дрожала, кофе пролился на юбку. Она опомнилась, промокнула пятно салфеткой, закурила. Звякнул колокольчик, в кафе вошла Стефани, глаза сияли за стеклами очков.

– Габи, пока ты торчала в библиотеке, я заехала в наше посольство, меня соединили по телефону с Лондоном, я поговорила с Беттиной, это моя кузина. Скоро они приедут в Берлин, тетя устраивает большой прием. Слушай, я присмотрела потрясающее платье от «Коти», как раз для приема, срочно нужен твой совет, идем, тут недалеко.

В магазине, наблюдая, как вертится перед зеркалом Стефани то в розовом, то в бледно-бирюзовом, Габи обдумывала несколько реплик Макса фон Хорвака: «На самом деле Риббентроп во главе МИД – это катастрофа… Задача дипломата – не допустить войны. Нужно быть умным… Дипломатия наоборот… Тупой, но хитрый… Мирные договоры не ради сохранения мира, а чтобы лучше подготовиться к войне… Для этого не нужно быть умным. Для этого достаточно быть Риббентропом…»

* * *

Каждую неделю в пряничный домик поступала очередная партия смертников. Майрановский после отдыха в подмосковном санатории со свежими силами приступил к работе. Филлимонов стал меньше пить. Кузьма располнел, выпрямил спину, у него появилась привычка гладко брить щеки и брызгаться одеколоном «Шипр». Чем теплее становилось, тем больше времени Кузьма проводил во дворе, посыпал гравием дорожки, строил за пряничным домиком беседку.

– Как придут майские денечки, станем чаи гонять на солнышке, едрена вошь. По всем приметам хороший будет май, жаркий. Вот бы мне тут за домом тепличку устроить. Огурчики-помидорчики свои, засолю, замариную на следующую зиму, с укропчиком, с чесночком, едрена вошь. Словечко Василь Михалычу замолвите, чтоб разрешил, а, Каридыч, замолвите словечко!

Наблюдательный Кузьма почуял, что его божество Блохин разговаривает с доктором Штерном уважительнее, чем с Майрановским. Из «товарища доктора» Карл Рихардович был переименован Кузьмой в Каридыча, можно сказать, повышен в чине.

Разговор о тепличке происходил в кабинете Майрановского, где каждый занимался своим делом. Кузьма чинил дверцу шкафа, слетевшую с петель. Майрановский записывал в тетрадь результаты испытаний очередной серии ядов скрытого действия. Карл Рихардович хлопотал над истощенным, избитым человеком, которого полчаса назад привез Блохин.

Человека этого по личному распоряжению Ежова следовало привести в чувство, вылечить и допросить с помощью «таблетки правды». Из объяснений Блохина доктор понял, что от обвиняемого хотят получить не подпись под вольными сочинениями следователей, а какую-то реальную информацию. Редчайший, совершенно невероятный и непонятный случай.

Блохин, раскинувшись на купеческой оттоманке, покуривал, отечески строго наставлял Кузьму:

– Ты эти кулацкие замашки брось. Огурчики-помидорчики! Тоже мне Мичурин.