Текст книги "Пакт"

Настасья жила в той самой коммуналке, куда они переехали в двадцатом. Илья звал ее к себе на Грановского, ему было совестно, что он один занимает шикарную квартиру, а мамаша ютится в сырой комнатенке с полукруглым окном у пола, которое смотрит в глухую стену соседнего дома. Общая кухня, утром очередь в уборную и в ванную. Но мамаша твердила, что ей тут веселее, всегда есть с кем поболтать, посмеяться, поругаться. Вот если он женится, родит ей внуков, тогда, так и быть, она переселится на Грановского. А пока он живет бобылем, ей в его казенных хоромах делать нечего, там тоска смертная.

Дверь открыл соседский сын Николаша, маленький, тощий, обритый налысо подросток. Босой, в широких отцовских подштанниках, в материнской вязаной кофте, с пионерским галстуком на шее, он выглядел как огородное чучело.

– Здрасть-дядь-Илья, – просипел он простуженно и помахал белыми ресницами. – Сумка-то тяжелая, давайте помогу.

Николаша учуял запахи, взгляд его прирос к авоське, ноздри затрепетали. Илья вытащил апельсин.

– На, угощайся. Ты чего босиком шастаешь?

– Так это, вырос я из всего, мамка говорит, на меня не накупишься обувки, – Николаша взял апельсин обеими руками, прижал к лицу. – Спасиб-дядь-Илья. Колбаса какая у вас, можно я посмотрю?

Илья стянул варежку, погладил обритую голову. Он помнил Николашу младенцем, а его родителей молодыми, здоровыми, счастливыми. Они работали на Трехгорке. Мать ткачиха, отец слесарь. Сейчас мать болела, отец пил.

– Слушай, Николаша, у тети Насти сегодня юбилей, шестьдесят лет, ты через полчасика зайди, поздравь, вот она тебя и угостит, хорошо?

– Хорошо, дядь-Илья, да только я уж поздравлял, – Николаша шмыгнул носом. – Тетя Настя меня макарошками накормила, с фаршем. Очень вкусно. Мамка-то все болеет, готовить не может, вот врачиха с поликлиники приходила, сказала, в больницу нужно ей лечь, а то помрет.

– Ну, может, и правда в больницу? И ничего она не помрет, не бойся, поправится как миленькая.

Николаша стоял потупившись, гладил пальцами апельсин. Ногти были обкусаны, на костяшках свежие ссадины. В полутемном коридоре пахло вареной капустой и хозяйственным мылом. Работало радио, Козловский пел арию Ленского. Из кухни выплыла незнакомая молодая бабенка в цветастом халате, с шипящей сковородой, увидела Илью, остановилась, прищурилась.

– Добрый вечер, – поздоровался Илья.

Бабенка не ответила, надменно тряхнула рыжей головой, унизанной белыми папильотками.

– Лисина Клавка, ей комнату Бренеров дали, – шепотом объяснил Николаша. – Стервозина такая, жуть.

Илья не стал спрашивать, куда делись Бренеры. Дверь Настасьиной комнаты распахнулась, ударил волной и растекся по коридору страстный тенор:

 
«Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она?»
 

Мамаша включала радио на полную громкость, как только там начинали петь, и приглушала, как только начинали говорить, совсем не выключала, чтобы не пропустить, если перестанут трепаться и запоют.

– Явился, бобыль бесприютный, – громовой бас Настасьи заглушил Козловского. – Я уж и не чаяла дождаться тебя, думала, забыл мамашин юбилей.

В комнате за круглым столом сидели соседи. Две старушки, Верочка и Веточка, библиотекарши. Когда Илья учился в университете, Настасья решила заняться самообразованием, записалась к ним в библиотеку, читать не читала, а двух ветхих библиотечных барышень практически удочерила. Они пересказывали ей «Анну Каренину» и «Графа Монте-Кристо». Она подкармливала их столовскими котлетами.

Илья не знал, сколько им лет. Они были двоюродными сестрами, но с возрастом стали похожи, как близнецы, обе высокие, худые, тихие, белоснежно седые. Аккуратно заштопанные кружевные воротнички, темные платья. Настасья как-то обмолвилась, что Веточка в гражданскую потеряла мужа и ребенка, а Верочка монашка с юности, теперь в миру, монастырей-то не осталось.

Рядом с библиотекаршами сидел Евгений Арсентьевич, бухгалтер, маленький, толстенький, с глянцевой лысиной. Круглые очки в стальной оправе увеличивали серые глаза и придавали бледному сморщенному лицу выражение испуга и растерянности. Фамилию он носил самую неподходящую для такого печального и застенчивого человека: Гогот. Жил за стенкой, в соседней комнате. Когда-то давно сватался к Настасье. Она долго размышляла, принять ли предложение. Ее смущало, что Евгений Арсентьевич ниже нее на голову (люди засмеют); моложе на пять лет (бросит, найдет молодую); не пьет спиртного, ест только диетическое, страдает язвой желудка (ну и на хрена такая радость?).

Получив отказ, Евгений Арсентьевич продолжал ходить в гости, Настасья привыкла к нему, жалела.

Илья поздоровался со стариками, вручил мамаше подарки. Все съедобное она сразу выложила на стол, дала Евгению Арсентьевичу нож и доску, велела нарезать колбасу. Розовые трико конфузливо убрала в ящик комода, шаль развернула, накинула на плечи. Достала из коробочки часы, разохалась, надела на запястье и потом все время поглядывала на них, трогала блестящую браслетку, стеклышко циферблата.

Специально для юбилея Настасья с лета заготовила рябиновку, она очень гордилась этим напитком. Прежде чем выпить, нюхала, жмурилась, приговаривала:

– Ой, да хорош домашний ликерчик, вкуснее любого французского.

Рябиновка была крепкая, липкая, приторно сладкая. Только Евгений Арсентьевич имел право не пить, ему Настасья поставила бутылку нарзана. Верочка и Веточка вежливо пригубили рябиновку, Илье пришлось опустошить рюмку.

– Ну, давай, сынок, за тебя, за будущих внуков-правнуков.

– За тебя, мамаша, – Илья поцеловал Настасью в пухлую, совсем не старческую щеку. – Будь, пожалуйста, здорова. Тебе больше сорока никак не дашь.

– Правильно, сынок, сорок лет – бабий цвет, – Настасья тоненько засмеялась, встала и положила свою огромную лапищу на голову Евгения Арсентьевича. – Вот он, женишок-то мой, суженый, ряженый, напомаженный.

– Почему же я напомаженный, Настя? – краснея, млея под ее ладонью, спросил бухгалтер.

– Это так, для рифмы, – улыбнулась Веточка.

– Понятное дело для рифмы, помадить-то нам нечего, волосины ни одной не осталось, – Настасья наклонилась, громко чмокнула Евгения Арсентьевича в лысину и опять засмеялась.

Но смех у нее получался искусственный, невеселый. Для веселья не хватало водки. В этой тихой компании Настасья водку никогда не пила, только «ликерчик», в крайнем случае красное сухое. Водочными собутыльниками были другие соседи, судомойка и подавальщица из наркомпросовской столовой да Федор, отец Николаши. Их она называла «простой народ», а библиотекарш и бухгалтера – «унтельгенция». На свой юбилей пригласила только «унтельгенцию», хотела посидеть культурно, к тому же считала, что ее образованному сыну за одним столом с «простым народом» делать нечего.

По радио продолжался концерт, классический репертуар сменился народными песнями. Женский хор медленно, под балалаечные переливы и гул аккордеона, выводил:

 
Океан да с океаном – братья кровные.
Сталин Ленину да кровный брат
по работе, по размаху орлиному,
по полету, по простору соколиному.
Мы идем со Сталиным, как с Лениным.
Говорим со Сталиным, как с Лениным.
Знает все он наши думки-думушки,
всю он жизнь свою о нас заботится.
 

– И думки знает, и заботится, вот уж верно сказано, – с кривой усмешкой пробормотала Настасья, протянула руку, выключила радио. – Ну, что скисли? Сидим как на поминках…

Молчание за столом стало тягостным. Перепробовали и похвалили Настасьин винегрет, селедку с луком, пирожки с капустой, колбасу, икру. Обсудили погоду. Выпили за здоровье каждого из присутствующих по отдельности и за всех вместе. Пришел Николаша, тихо, мрачно сообщил Илье:

– Клавка-стервозина про вас спрашивала, мол, кто этот гражданин с авоськой, к кому явился?

– Шпиенка-фашистка! – мамаша шлепнула себя ладонью по коленке. – Прямо так и спросила – к кому явился?

– Ага, – кивнул Николаша, – и даже поинтересовалась, чего там у него в авоське.

– Нахалюга, мать ее! Чего в авоське! Все ей надо знать, заразе! Ну а ты?

– Я грю: тети Насти сын, Ильей Петровичем звать, чего в авоське, я без понятия.

– Ну а она чего?

– Ничего. Жопой вильнула.

Николашу усадили за стол, он быстро, жадно поел и унес тарелку с угощением больной маме. Евгений Арсентьевич задремал, Настасья уложила его на кушетку, сняла с него очки, заботливо накрыла своей старой шалью.

– Вот ведь несуразный человек, ночами не спит, а к вечеру валит его дрема. Я все думаю, может, и надо было за него выйти, а, сынок?

– Так и выходи, кто мешает? – улыбнулся Илья.

– А и выйду! – Настасья поднялась, гордо выпятила грудь, подбоченилась, плавно повела могучими плечами. – Ну чем не невеста? Ладно, чайник вскипячу, чаю охота! – она притопнула каблуками нарядных туфель, отправилась на кухню.

– Настасья Федоровна одна, Евгений Арсентьевич один, вдвоем все-таки веселее, – робко заметила Верочка.

– Что ты говоришь, Вера? – шепотом выкрикнула Вета. – В таком-то возрасте жениться? Курам на смех!

– Куры посмеются, лучше понесутся! – парировала Вера.

– Как же ты не понимаешь, нельзя сейчас заводить семью, нельзя! – нервничая все больше, прошептала Вета.

– Одному как перст, без любви, без радости разве можно? – Вера налила себе нарзану и залпом выпила, глаза у нее заблестели, сморщенные щеки раскраснелись, как будто выпила она не минеральной воды, а водки.

– Какая сейчас любовь? Только злоба да страх, – чуть слышно пробормотала Вета и откашлялась в кулак. – Одному безопаснее, спокойнее. Случится что, один и пропадешь, никого за собой не потянешь.

– Перестань, Вета, если уж случится, не дай бог, так мы тут все друг друга за собой потянем. Лучше не думать об этом. Уныние грех, главное, чтобы войны не было. Как, Илюша, ты думаешь, будет война?

– Что ты пристаешь с глупыми вопросами? – сердито одернула ее Вета. – Откуда он знает про войну, в архиве сидючи?

Все, в том числе и мамаша, верили, что Илья продолжает служить в Институте марксизма-ленинизма, никогда ни единого вопроса о его службе старики не задали.

– Про войну ничего не знаю, – Илья улыбнулся, – а что касается личной жизни мамаши, так это не нам с вами решать, у нее семь пятниц на неделе. Вон как она замучила своего ухажера, ночами не спит.

Кушетка заскрипела, шаль сползла на пол, Евгений Арсентьевич сел, хрипло крикнул:

– Что? Звонят? Нет меня, я умер, умер! Гражданин Гогот скоропостижно скончался, так им и передайте, – он открыл глаза, стал испуганно озираться, шарить рукой в поисках очков.

Илья подал ему очки, поднял шаль с пола.

– Благодарю, Илюша, простите, сон, знаете ли, такой гадкий приснился, – виновато забормотал Евгений Арсентьевич.

– Мне тоже все время снится, что за мной пришли, – спокойно произнесла Вера.

Опять повисло молчание. Обе старушки принялись собирать грязные тарелки. Вернулась Настасья, стала разливать чай, ни на кого не глядя, тихо, злобно матерясь. Кажется, она все-таки успела потихоньку хлебнуть водки, пока ходила на кухню. Заглянула к родителям Николаши, там ей и налили.

– Мамаша, ты чего? – спросил Илья, взял чайник у нее из рук, она лила кипяток мимо чашки.

– Ничего! Видеть не могу поблядушку эту, околачивается на кухне, керосин из примусов ворует. Все настроение мое юбилейное испортила рожей своей наглой!

– Ты о ком?

– Да о Клавке, о ней, шпиенке-троцкистке! Въехала в комнату Бренеров, зараза. Какие хорошие люди были, – мамаша развернула шоколадку, принялась отламывать дольки, выкладывать на блюдце ровным кружком. – Видишь, как все получилось: Лида, дочка ихняя, студентка… Ну ты помнишь ее, маленькую-то?

– Помню, конечно, – кивнул Илья.

– Так вот, она ключи забыла, вернулась поздно, в третьем часу ночи. Ну, позвонила четыре звонка, не на улице же ей ночевать. Моисей и Римма спросонья перепугались, решили, за Моисеем пришли. У Риммы приступ сердечный, померла сразу, – Настасья плеснула себе в рюмку «ликерчику», выпила залпом, шумно высморкалась в тряпицу, замолчала, скорбно поджав губы.

– А Моисей, а Лида? – спросил Илья.

– Моисея Ароновича прямо на похоронах и взяли, – продолжила за Настасью Вера. – Не просто так они с Риммой Семеновной перепугались. Ждали.

– Ждали, – эхом отозвалась Настасья. – А Лида таблеток напилась снотворных. Я, старая дура, не углядела, пьяная была после похорон-то, наклюкалась, чтоб забыться, жалко мне их, Риммочку, Моисейчика.

– Мы тоже не углядели, хотя и не пили вовсе, – сказала Вета. – На похоронах Лидуша такая спокойная стояла, ни слезинки, ни слова. А Моисея взяли тихо-незаметно, подошли двое в штатском, отвели в сторонку. Никто вначале не понял, в чем дело. Только потом хватились, догадались.

– Лидуша сразу поняла, – Вера вздохнула. – Как вернулись с похорон, заперлась в комнате, сказала: не волнуйтесь, мне нужно побыть одной, поспать.

– Вот и поспала, – зло усмехнулась Настасья.

– Нельзя молиться за самоубийцу, а я все равно молюсь за Лидушу, – пробормотала Вера.

– Да какая же она самоубийца! Это они убийцы, они! – Настасья указала пальцем на окно. – Шпиены, диверсанты, фашистские морды!

– Мамаша, не кричи, – Илья погладил ее руку. – Выпей чайку, успокойся.

– Да не кричу я, – отмахнулась Настасья. – Ты мне объясни, сынок, за что их, Бренеров, за что? За Лидушей-то, сволочи, на следующую ночь пришли. Дверь взломали, а девочка уж холодная. Такая красавица была, умница. Вот теперь в их комнате Клавка-проблядь живет, дверь починила, замок новый вставила, керосин ворует.

– Мамаша, я же просил тебя, никогда не спрашивай, «за что?» Никогда не задавай этого вопроса, пожалуйста, – сдерживая раздражение, отчеканил Илья.

– Хорошо, сынок, я поняла, не буду, – Настасья смиренно кивнула, высморкалась, размазала кулаком слезы.

Чай допили молча, Илья сидел между Веточкой и Верочкой, бухгалтер привалился к плечу Настасьи, опять задремал. Настасья обняла его, пропела тихим жалобным фальцетом:

 
Эх, Евгеша, нам ли быть в печали?
Вымай гармонь, играй на все лады.
 

Илья вместе со старушками понес на кухню грязную посуду. Они принялись мыть тарелки, он открыл форточку, закурил.

– Что же это творится? – произнесла Вета по-французски. – Нет, я совершенно уверена, Сталин ничего не знает, ему кто-то очень умело, целенаправленно морочит голову. Сама подумай, берут исключительно хороших, честных людей, профессионалов, специалистов, как будто нарочно хотят ослабить все отрасли хозяйства. Берут старых большевиков, своих берут. Это немыслимо, Вера! Ты знаешь, я никогда не сочувствовала большевикам, но у них были какие-то принципы, идеалы. Кто-то должен открыть Сталину глаза на происходящее, и когда он узнает…

– Перестань, Вета, все он знает. Сталин – Ирод. Вот только Младенца Христа среди советских граждан нет.

– Вера! Господь с тобой! – воскликнула по-русски Вета и чуть не выронила тарелку. – Не смей, не смей говорить такие ужасные слова!

– Можно молчать, можно говорить что угодно, – по-французски ответила Вера, выключила примус под чайником, подлила в тазик кипятку, насыпала сухой горчицы. – Ты же помнишь, как арестовали глухонемого Стриженко? Человек за всю жизнь слова не произнес, ни единого слова!

– Он листовки писал антисоветские!

– Ты веришь в это?

– Не знаю!

В проеме возникла Клавка, уже без папильоток, с подкрашенными губами, но все в том же халате. Старушки стояли спиной к двери.

– Вера Игоревна, вас не продует? Может, закрыть форточку? – громко спросил Илья, чтобы не дать им продолжить разговор при этой девке.

– Нет, нет, Илюша, не беспокойся.

Они увидели Клавку, обе сгорбились, вжали седые головы в плечи, словно испугались, что их ударят. Клавка, не обращая внимания на старух, подплыла к Илье, смерила долгим взглядом. От нее приторно пахло «Красной Москвой».

– Вы, товарищ, Настасьин сын? Крылов ваша фамилия?

Илья молча кивнул, отвернулся, выпустил дым в форточку.

– Меня зовут Клавдия, – она протянула руку.

Илья машинально пожал. Она задержала в его ладони свою влажную мягкую кисть с наманикюренными алыми коготками.

– Папиросы у вас хорошие, товарищ Крылов. Не угостите?

Пришлось дать папиросу, зажечь спичку. Прикуривая, она слегка погладила его руку и снизу вверх заглянула в глаза.

«Шалава, стукачка, – подумал Илья. – Кончилась мамашина беззаботная жизнь. Такая вот Клавка выдавит отсюда стариков, теперь все они должны молчать в тряпочку».

– Вы спортом занимаетесь? – спросила Клавка, тронув коготком его плечо. – У вас такие руки сильные и фигура очень даже спортивная.

Илья загасил папиросу, взял у Веты стопку чистых тарелок, отправился в комнату к Настасье. Старушки засеменили следом. Из комнаты опять гремело радио, пел Утесов. Настасья играла в дурачка со своим бухгалтером. Илья запер дверь, жестом подозвал к себе стариков.

– Все ваши разговоры прекратить, даже у себя в комнатах, даже при запертых дверях, даже во сне, понятно? Веточка, Верочка, по-французски теперь беседуйте только на прогулке, в парке. Мамаша, с Клавкой этой ругаться нельзя, веди себя с ней спокойно, вежливо.

– Так как же вежливо, сынок? Как же, если она, блядища, керосин ворует из примусов-то?

– Мамаша, ты меня услышала. И вы все услышали. А теперь ложитесь спать, поздно уже.

– Сынок, может, переночуешь? – жалобно спросила Настасья.

Он обнял ее, поцеловал, шепнул на ухо:

– Пожалуйста, будь осторожнее, и не пей столько.

Глава четырнадцатая

Ранней весной 1934 года Габриэль Дильс на отдыхе в курортном городке Вилль-Франш под Ниццей познакомилась и подружилась с соседями по отелю. Семейство из Швейцарии. Отец, Бруно – пожилой высокий господин с глянцевой лысиной и детской улыбкой, антиквар, специалист по Древнему Египту. Мать, Ганна – маленькая, круглолицая, зеленоглазая, с каштановой копной волос и россыпью веснушек. Их дочке Барбаре было двенадцать, она страдала какой-то врожденной болезнью сердца, мало двигалась, быстро уставала. Худющая, почти прозрачная, с огромными зелеными, как у матери, глазами, она рисовала крошечные яркие акварельки и дарила всем подряд. Габи получила от нее свое миниатюрное изображение в полный рост, с ракеткой, на теннисном корте. Барбара запечатлела ее в высоком прыжке и сказала:

– Вы отлично летаете, фрейлейн.

Бруно и Ганна любили теннис, с ними было весело и удивительно легко. Однажды, увидев томик Гофмана в руках Барбары, Габи сказала, что давно хотела перечитать «Золотой горшок» и «Песочного человека». Бруно взял книгу и стал зачитывать вслух куски из «Крошки Цахеса», потом спросил:

– Вам этот уродец никого не напоминает?

И тут Габи стала смеяться так, как давно не смеялась. Вслед за ней захохотали Барбара и Ганна. Бруно только улыбался, а потом сказал:

– Эрнст Теодор Амадей Гофман придумал сказку о крошке Цахесе больше ста лет назад. По капризу феи злобный уродец стал невероятно привлекательным, сделал блестящую карьеру. Окружающие как будто ослепли, свихнулись, он казался им верхом совершенства. Это всего лишь сказка. Любимого фотографа фюрера зовут Генрих Гофман. Именно он создал тот изначальный образ великого народного вождя, который завладел сердцами миллионов немцев. Это реальность. Тайна Цахеса заключалась в трех красных волосках, спрятанных в шевелюре. Стоило их выдернуть, и наваждение прошло. Интересно, в чем тайна Гитлера? В усиках или в челке?

Бруно ничего не стоило завербовать Габи. Это даже нельзя назвать вербовкой. Они просто разговаривали. Габи ненавидела нацизм, Гитлера считала чудовищем и готова была делать что угодно, лишь бы в Германии закончился этот унизительный бред. Когда она узнала, что Бруно резидент советской разведки, ей стало еще интереснее. Ее мало заботил коммунизм, она Маркса не читала потому, что это безумно скучно, зато читала Толстого и Достоевского в хороших переводах. Россия была страной Анны Карениной и князя Мышкина. Ужасы революции, гражданской войны, коллективизации она воспринимала как нацистскую пропаганду.

Бруно предложил ей приличное вознаграждение, регулярные гонорары, но она категорически отказалась.

– Я ненавижу нацистов. Брать деньги за ненависть все равно что за любовь. Это пахнет проституцией.

– Нужно как-то объяснить наши свидания, – сказал Бруно, назначая первую встречу в Берлине.

– Кому объяснить? – удивилась Габи. – Единственный человек, которого это может интересовать, – Ганна, но она знает, что мы не любовники.

– Я имею в виду вовсе не Ганну. Ты знаменитость, твой образ жизни и круг общения привлекают к тебе усиленное внимание гестапо.

– Ерунда! Плевала я на них! Я журналистка, встречаюсь с десятками разных людей и никому не обязана отчитываться.

– Габи, пойми, ты ввязываешься в очень серьезное, рискованное дело. Тут нет мелочей. Любой пустяк может иметь самые ужасные последствия, и не только для тебя. Оставь свой подростковый кураж для вечеринок. Ты встречаешься со мной потому, что решила написать книгу об истории моды и косметики. Вполне логично начать с Древнего Египта.

– Гениально! – Габи хлопнула в ладоши. – Слушай, может, мне правда написать книгу? Отличная идея!

Ни за какую книгу Габи так никогда и не засела, слишком бурной и насыщенной была ее жизнь, она едва успевала строчить статьи для «Серебряного зеркала».

С тех пор прошло почти три года. Габи регулярно выкладывала Бруно все, что удавалось узнать. Они встречались на острове Музеев, в музее Древнего Египта, куда Бруно часто наведывался в качестве консультанта. Иногда играли в теннис и обедали в ресторанах. Каждая встреча, независимо от погоды, завершалась долгой прогулкой по парку или по улицам. Бруно учил ее соблюдать элементарную осторожность, не забывать, что любое помещение может быть оборудовано прослушками и передавать информацию следует только на свежем воздухе, подальше от случайных глаз и ушей.

На приемах, банкетах, генеральских вечеринках фрейлейн Дильс элегантно флиртовала с офицерами абвера и гестапо, нежно приятельствовала с их женами. Жены любили поболтать о моде и косметике, а Габи всегда знала свежие новости, могла дать ценный совет, порекомендовать портниху, парикмахера, косметолога. Везде она была своим человеком. Ее идеально арийская физиономия красовалась на плакатах. Она получала щедрые журналистские премии. Многие считали ее тайной возлюбленной Геббельса.

Министр пропаганды славился своими любовными похождениями. Маленький, почти карлик, с большой головой на хилом тельце, доктор Геббельс был истерически, непредсказуемо влюбчив, постоянно менял женщин и хранил верность только одному человеку, своему божеству Адольфу Гитлеру.

Застенчивый сплетник-всезнайка Франс фон Блефф рассказывал Габи, что Йозеф Геббельс многие годы страдал безответной любовью к еврейке Анке Штальхерм и женился на идеальной арийке Магде Квандт по настоянию фюрера.

Красавица Магда, бывшая жена владельца сети берлинских ресторанов Квандта, имела свою «еврейскую историю» – бурный продолжительный роман с известным деятелем сионизма Хаимом Арлозоровым.

Уже охмурив Геббельса, Магда продолжала спать с Арлозоровым, а Геббельс, увлеченный Магдой, все еще страдал из-за неприступности Анке Штальхерм. Этот романтический четырехугольник вдохновил доктора философии на создание фундаментальной работы «Евреи виновны!».

Еще одним кандидатом в высокие покровители Габриэль Дильс стал Гиммлер. Сплетня звучала оригинально и надежно страховала от слишком назойливых поклонников. Личная жизнь шефа гестапо оставалась загадкой. Он нигде никогда не появлялся с женой. Было известно, что ее зовут Маргарита, она старше его на десять лет, у них двое детей. Остальное тонуло в слухах. Одни говорили, что они живут вместе и бедняга Генрих трепещет перед своей суровой супругой, бывшей медсестрой. Другие уверяли, будто Гиммлер давно расстался с семьей, поселил их где-то в баварской глуши и обзавелся постоянной подругой. Среди полудюжины кандидаток на звание подруги мелькало имя Габриэль Дильс.

Ее имя также мелькало в перечне предполагаемых любовниц Гитлера. При первом знакомстве фюрер публично восхитился красотой фрейлейн Дильс, припал к ручке, назвал «белокурой феей», и с тех пор каждая встреча сопровождалась ритуальным набором комплиментов, которые Габи выслушивала с очаровательной смущенной улыбкой. Никому не приходило в голову, что румянец, трепет ресниц, блеск глаз молодой журналистки вызван не смущением, а отвращением. Никто не замечал, как фрейлейн Дильс после беседы с Гитлером ускользает в дамскую комнату и тщательно моет руки, смывая невидимый след холодных влажных губ чудовища.

Для Габи рейхсканцлер Адольф Гитлер был чудовищем в прямом смысле этого слова. Впервые близко увидев фюрера, она узнала в нем призрака, обитателя детских кошмаров.

Призрак мерещился Габи, когда мать в наказание запирала ее в чулане. Свет сочился сквозь крошечное оконце под потолком, тени причудливо переплетались, образуя фигуру, похожую на человеческую. Плоское бледное лицо с кляксой усов под носом и косой прядью на лбу ухмылялось, гримасничало. Фигура кланялась, махала руками. Призрак репетировал роль живого человека, чтобы однажды выбраться из темного чулана на свет божий и наделать бед.

Из-под двери дуло. Маленькой Габи казалось, что от призрака веет могильным холодом. Выпученные глаза-стекляшки, как глаза кобры, видели только то, что движется, и Габи боялась пошевелиться. Там, в чулане, призрак не мог причинить ей вреда, он не имел нормального тела, его руки свободно скользили сквозь плотные предметы, пылинки в столбе тусклого света продолжали кружиться независимо от его движений. Но он мог заметить и запомнить маленькую девочку. В таком случае, выбравшись наружу, в мир живых людей, он обязательно найдет и убьет ее. Она знает его тайну. Знает, что он не человек, а призрак.

Взрослая Габриэль не помнила, из каких сказок сложились эти кошмары, но, впервые близко увидев фюрера, сразу вернулась в темный чулан своего детства.

«Ерунда, он обычный человек. Челка смазана бриолином, видны поры на носу, из ноздри торчит жесткий волос. Вот он улыбнулся, между зубами застряло перышко петрушки. Призраки не пользуются бриолином и не едят петрушку. Он просто сумасшедший, поэтому кажется таким странным», – успокаивала маленькую Габи взрослая Габриэль.

«Сумасшедших много, но ни один из них еще не становился рейхсканцлером Германии», – резонно возражала маленькая Габи.

Когда холодные влажные губы коснулись руки взрослой Габриэль, маленькая Габи сжалась в комочек и прошептала:

«Неужели никто не замечает, что он призрак?»

«Призраков не существует», – успокоила ее взрослая Габриэль, глядя в глаза чудовищу и улыбаясь застенчивой детской улыбкой.

Ей вдруг почудилось, что фюрер какими-то хитрыми внутренними щупальцами уловил мысленный диалог взрослой Габриэль и маленькой Габи. Легкая, едва заметная судорога пробежала по его лицу, глаза вспыхнули холодным голубоватым огнем. Но через мгновение губы растянулись в улыбке, огонь угас. Перед Габи стоял мужчина среднего роста, фигура его напоминала приплюснутую грушу – сверху узко, снизу широко. На бледном лице красовалась пошлая улыбочка, выпуклые светлые глаза маслено блестели. Такими улыбочками и маслеными взглядами иногда провожали Габи на берлинских улицах мелкие чиновники, принаряженные и подвыпившие в честь выходного дня.

«Никакой он не призрак и даже не сумасшедший, в призраке и в сумасшедшем есть нечто таинственное, интересное, а он скучный, он самый обыкновенный пошляк», – говорила взрослая Габриэль маленькой Габи.

«Пошляков много, еще больше, чем сумасшедших, почему именно он стал главным?» – спрашивала маленькая Габи.

«Потому что в соревнованиях пошляков он занял первое место».

«Таких соревнований не бывает».

«Они идут постоянно, их для приличия называют солидным словом „политика“, но на самом деле это соревнования пошляков, Гитлер одержал в них блестящую победу».

Маленькую Габи ответы не устраивали, она продолжала хныкать:

«Надо бежать отсюда, здесь противно и страшно».

Взрослая Габриэль иногда всерьез думала об эмиграции.

У нее были пожилые родители, режим их вполне устраивал. Сбежать по-тихому и оставить их в рейхе она не могла, уговорить ехать вместе – тем более.

Мама с папой восхищались Гитлером. Он выполнил все свои обещания: навел, наконец, порядок, накормил голодных, дал работу безработным, возродил дух нации, сплотил, воодушевил и ведет верным путем к великому будущему. Сталкиваясь с чем-то особенно жестоким, они всегда имели под рукой набор удобных объяснений: «Гитлер ничего не знает, все это тайные козни врагов, последствия войны, навязанной евреями, отрыжка гнилого либерализма и большевизма».

«С ними невозможно разговаривать! – хныкала маленькая Габи. – Они порют ахинею, называют чудовище святым. Если они так думают, значит, они сами такие же чудовища, как он».

«Они не думают, просто повторяют то, что каждый день слышат по радио и читают в газетах», – заступалась за родителей взрослая Габриэль.

«Вот именно, не думают. Ни одной собственной мысли, только чужие. Что же они за люди?»

«Почему ни одной собственной? Кое-какие мысли есть. Мама думает, сколько набрать петель и как вывязать узор? Почему в лавке Зильбера сахар дешевле, чем в лавке Мюллера? Зильбер такой честный или сахар у него мокрый? Чем фрау Кох чистит свои кастрюли? Откуда у фрау Рон такая дорогая шляпка? Что лучше помогает от запора, сырая свекла или чернослив? А папа думает: в пивной „У Клауса“ пиво кислое, зато сосиски всегда свежие и сочные, а в „Золт“ пиво хорошее, но сосиски с душком, и пожалуй, лучше взять в „Золте“ к пиву соленый крендель, а сосиски поесть дома, чем хлебать кислятину „У Клауса“, к тому же „У Клауса“ постоянно ошивается Фриц Шмидт, противно смотреть на этого бездельника, все норовит выпить за чужой счет».

«Хватит! – кричала маленькая Габи. – Они глупые и злые, никогда они меня не любили».

«Глупые, да, – соглашалась взрослая Габриэль. – Но злые – это слишком громко сказано. В чем-то добрые, в чем-то злые, в общем, нормальные люди и любят меня, только по-своему, не так, как мне хочется. Сейчас они старые, у папы гипертония, у мамы диабет, нельзя их бросать. Если я попытаюсь удрать, их могут отправить в лагерь, и я никогда себе этого не прощу».

В квартире родителей в гостиной висел небольшой скромный портретик фюрера в ореховой рамке. Под ним на этажерке в вазочке всегда стояли живые цветы. Заикнись Габи за воскресным семейным обедом, что фюрер наглое ничтожество, а национал-социализм омерзительное вранье, которое приведет Германию к катастрофе, мама и папа, наверное, свалились бы со стульев.

Они раздувались от гордости, когда видели ее лицо на плакатах и журнальных обложках. Папа считал, что своими успехами Габи обязана Гитлеру. Раньше всюду лезли евреи, оттесняли немцев, а теперь простая, но чистокровная немецкая девушка из небогатой, но честной семьи имеет возможность достичь высокого положения в обществе. Мама была с ним полностью согласна, но добавляла, что важную роль играет еще и правильное, строгое воспитание простой, но чистокровной немецкой девушки.