Текст книги "Пакт"

– Сами кушать будете, да похваливать, свое-то, домашнее, под водочку такой закусон, мм-м! Я бы и капуску заквасил, с картошечкой как хорошо, – ворчал Кузьма.

– Заткнись, дурак, не морочь голову товарищу Блохину, – визгливо прикрикнул на него Майрановский, не отрываясь от своей писанины, и тряхнул напомаженным чубом.

– Григорь Мосеич, а я ваще-то не вас, я вот Василь Михалыча спрашиваю про тепличку-то, едрена вошь, – парировал Кузьма.

Избитый приоткрыл глаза, вернее, только правый глаз. Левый заплыл, и уцелело ли под черной гематомой глазное яблоко, доктор пока определить не мог.

– Ну что, очухался? – спросил Блохин.

Только что комендант сидел расслабленно, болтал, покуривал, но стоило шевельнуться избитому, мгновенно вскочил, встал рядом, вглядываясь в распухшее обезображенное лицо.

– Пульс выравнивается, давление… – доктор разжал грушу тонометра и следил за стрелкой, – давление немного поднялось.

– Когда с ним работать начнем, как думаете?

– У него серьезно повреждена гортань, он говорить в ближайшее время не сможет. Видите, шея сильно распухла. Сломан нос, внутренний отек слизистой. Результат – афония, отсутствие голоса, – доктор взглянул в прищуренные глаза Блохина. – Вот так, Василий Михайлович. Перестарались товарищи следователи. Душили они его, что ли?

– А хрен их знает, – Блохин пожал плечами, – я при этом не присутствовал. Вижу, отделали крепко. Но приказ товарища Ежова, сами понимаете. Все, что нужно, лекарства, усиленное питание…

– Понимаю, – кивнул доктор, – только обещать ничего не могу. К тому же я не терапевт, не хирург.

– Ну и что? Я вот тоже по образованию архитектор.

Василий Михайлович действительно в начале тридцатых учился в Московском архитектурно-строительном институте, оттуда перешел в Институт повышения квалификации хозяйственников, в этом году заканчивал, готовился к выпускным экзаменам и защите диплома.

– Василь Михалыч у нас прохесор всех наук, – любил повторять Кузьма. – Партия кого ни попадя на самый передовой фронт не ставит, едрена вошь.

Состояние избитого было вовсе не таким тяжелым, как показалось вначале. Выглядел он ужасно, весь в ссадинах и кровоподтеках, но серьезных внутренних повреждений при первом осмотре доктор не нашел. Гортань распухла, но не так сильно, как он живописал это Блохину. Рискнул соврать про афонию потому, что услышал от Блохина: «Молчит, паскуда, вторые сутки молчит, как немой».

В разбитом лице чудилось что-то смутно знакомое, впрочем, разглядеть черты он не мог.

– Приказ товарища Ежова, – повторил Блохин, – показания нужны срочно. Вдруг начнет говорить при вас, ну там в бреду, во сне, все записывайте, каждое слово.

– Даже если в уборную попросится? – спросил доктор.

– Попросится – значит, вернулся голос, мигом дайте знать, в любое время. И лечите, лечите его. – Блохин развернулся к Майрановскому: – А ты, Григорий, покамест совершенствуй свою правдивую микстуру, чтобы никаких там побочных эффектов. Отравишь его ненароком, пеняй на себя.

– Василий Михайлович, ну вы же образованный человек, побочные эффекты есть у любых препаратов, даже самых невинных, – заверещал Майрановский. – Я здоровья не щажу, ночей не сплю, как говорится, денно и нощно…

– Ты меня понял, Григорий.

«Зачем привезли сюда? – думал Карл Рихардович. – Ладно, нельзя в обычную больницу, он заключенный. Но ведь должна быть тюремная. Зачем так били, если он срочно нужен живой и здоровый? Напрасно я произнес слова „терапевт“ и „хирург“. Вдруг в самом деле пришлют кого-нибудь? Посторонний человек ни за что не подтвердит мое вранье об афонии. Это я такой отчаянный, мне терять нечего, а другие вовсе не обязаны рисковать… Но вряд ли пришлют. Вот оформят врачу-специалисту доступ в „Лабораторию Х“ срочным порядком, а завтра этот специалист окажется шпионом-террористом, и тот, кто допустил его на сверхсекретный объект – пособник, член вражеской преступной организации».

Санитары перенесли новенького на второй этаж, в лазарет. Блохин уехал, забрав с собой двух военных, которых доктор выхаживал десять дней. Они выжили после экспериментов Майрановского. Оба уходили с надеждой, что теперь смертную казнь им заменят тюремным заключением.

Оставшись вдвоем с новеньким, Карл Рихардович присел на край койки, склонился к его уху и прошептал:

– Знаете, что такое афония?

Новенький приоткрыл глаз и промычал:

– Мг-м.

– Говорить можете только со мной, когда мы одни, очень тихо и осторожно. Какое-то время я подержу вас здесь, постараюсь подольше. Потом они вас допросят.

– Таблетка правды…

– Это их больная фантазия. Смешивают разные наркотики, чтобы ослабить волю и включить подкорку, но получается смертельный яд. Иногда мне удается подменить зелье чем-то безобидным и разыграть спектакль. Дайте-ка, посмотрю, что с вашим глазом. Будет немного больно, потерпите… Кровоизлияние сильное, а глаз уцелел. Зрачок на свет реагирует… Отлично. Промывать нужно постоянно. Вот, теперь я еще и офтальмолог.

– Думаете, глаз мне пригодится? – новенький попытался скривить разбитые губы в усмешке. – Все равно расстреляют.

– А вдруг нет? С двумя глазами все-таки лучше. Я отойду минут на пять, отдыхайте.

На широком подоконнике стояла спиртовка, в тумбочке хранились сухие аптечные травки. Пока доктор возился, из-за ширмы не доносилось ни звука. Он решил, что новенький заснул. Но когда вернулся с дымящейся кружкой, сразу услышал:

– Вы сильно изменились, Карл.

Рука дрогнула, горячий травяной отвар слегка обжег пальцы.

– Не напрягайтесь. Мою разбитую рожу узнать трудно. Я Андре. Мы с моей женой Софи доставили вас в СССР осенью тридцать четвертого.

Доктор осторожно поставил кружку на тумбочку, промокнул платком пальцы.

– Я почти узнал вас, Андре, только не верилось…

– Что окажусь таким идиотом, вернусь на родину?

– Почему же идиотом? Я вовсе не это хотел сказать… А где Софи?

– Осталась в Швейцарии.

– Слава богу…

– Бросьте, Карл. Бог, если и существует, ему на нас наплевать. Лучше вот объясните, что это за место такое? Куда я попал?

– «Лаборатория Х». Привозят приговоренных к смертной казни. Доктор Майрановский испытывает на них яды собственного изобретения. Блохин, тот, кто вас доставил, руководит расстрельной командой, главный палач СССР.

– Молодцы, перенимают передовой опыт коллег из гестапо, – пробормотал Андре. – Ну а вы как сюда попали?

– Просил дать мне работу по специальности, вот и получил.

– Нравится работа?

– Ничего, не жалуюсь.

– Зачем про афонию наврали?

– Так это и есть моя работа. Время тянуть, препараты подменять.

– Зачем?

– Ну, я же врач, а не палач.

– Мг-м. Здорово придумано. Попадает к вам до предела измученный человек, вы ему примочку, повязку, ласковое слово, надежду, он и поплыл, доброму доктору как на духу выложил все, что бедолаги следователи бессонными ночами, не щадя кулаков и сапог, выбивали из него.

– Ох, Андре, вы давно не были на родине. Бессонными ночами выбивают ложные показания и подпись под протоколом. А как на духу говорят правду. Это разные вещи. Правда тут никому не нужна, разве что в виде газеты и таблетки, сочиненной Майрановским. Даже о правдоподобии никто уже давно не заботится. Впрочем, вы исключение. От вас они хотят получить нечто вполне реальное. Им нужна информация о Бруно, верно?

– Да, вас грамотно подготовили. Только зря стараетесь, ничего я вам не скажу… слушайте, чем это тянет? Волшебный аромат. Даже мой расквашенный нос чует… Вроде курица вареная?

– Точно, курица. Кузьма обед готовит для всей честной кампании. Сейчас покормлю вас.

– А это что, в кружке?

– Отвар ромашки, для примочек.

– Ну так сделайте примочки свои, очень уж больно.

– Пусть немного настоится, остынет.

На кухне Майрановский с Филимоновым как раз сели обедать. Кузьма разливал по тарелкам куриный суп. Когда доктор вошел, его пригласили к столу, он вежливо отказался. Это давно стало ритуалом. Они приглашали, он отказывался. Не мог заставить себя есть с ними за одним столом. Кузьма или кто-то из санитаров обычно приносили еду наверх, в лазарет, Карл Рихардович ел вместе со своими подопечными.

– Видать, новенький-то не так плох, раз пожрать просит, – заметил Филимонов.

– Жрать буду я, он пока не может, – привычно соврал доктор.

– Ну так и покушали бы тут, с нами по-человечески, а то вон, исхудали, – пробурчал Кузьма.

– Я бы рад, но Василий Михайлович велел с новенького глаз не спускать, очень важный экземпляр.

Фраза «Василий Михайлович велел» действовала безотказно не только на Кузьму, но и на Майрановского с Филимоновым.

Доктор вернулся наверх, через несколько минут Кузьма на подносе, как заправский официант, принес обед, поставил на маленький письменный стол у окна, даже салфетки не забыл, и сказал со сладкой улыбкой:

– Кушайте на здоровьице, Каридыч.

Пришлось кормить Андре с ложки. Пальцы его были покалечены. Он съел полную тарелку куриного супа, с жадностью глотал картофельное пюре, кусочки разваренной курятины и, когда ничего не осталось, спохватился:

– Карл, вы скормили мне свой обед! Но почему принесли только на одного человека? Я слышал, этот, который привез меня, говорил про усиленное питание.

– Вы очень больны, Андре, у таких больных аппетита нет, и гортань у вас распухла, глотать не можете. Ну, теперь чаю? – он вытащил подушки из-под его спины, убрал тарелки с табуретки на стол.

– А покурить дадите? – спросил Андре шепотом.

– Дам, только позже.

Доктор вскипятил маленький чайник на спиртовке, дождался, когда Кузьма заберет посуду, закрыл дверь. Вместе с Андре они выпили чаю. Пришлось подносить к его губам сначала кружку, потом зажженную папиросу.

– Они ее все равно привезут, вместе с ребенком, – произнес Анре после очередной затяжки.

– У вас ребенок?

– Мальчик, Михаил, сегодня как раз месяц ему.

– А вы уже сколько сидите?

– Полтора месяца.

– То есть вы его даже не видели?

– Нам обоим приказали вернуться срочно. Софи должна была родить вот-вот. Если бы они потребовали, чтобы она ехала в таком состоянии, я бы…

– Вы бы заподозрили неладное?

– Я бы поверил ему…

– Кому?

– Неважно… У нас была возможность ускользнуть. Но они разрешили ей остаться… Умный ход…

– И вы поверили им, а не ему? Вас кто-то предупреждал?

– Да, один человек. Но теперь уж поздно об этом. Как говорится, поезд ушел. Было бы у меня время до ареста…

– Было бы время, вы бы – что?

– Ничего. Бессмысленный разговор.

– Как вы узнали, что родился мальчик?

– Сообщили на допросе, чтобы я стал сговорчивее. Мы заранее выбрали имя, Софи чувствовала, что будет мальчик… Карл, а тут ничего не понатыкано?

– Имеете в виду прослушки? Нет, тут чисто.

– Уверены?

– Андре, если бы тут стояли прослушки, я бы давно уже отдыхал на том свете. Да и что здесь слушать? Крики умирающих? Наукообразный бред Майрановского? Ворчание Кузьмы?

– Они слушают все и везде, мысли читают. Знаете, у меня в голове стучит, днем, ночью, каждую секунду, одно и то же. Она доверчиво отправится в Москву, чтобы я поскорее увидел сына.

Доктор помолчал минуту и спросил:

– Вы с ней как-то договорились? Ну, на этот случай…

– Смеетесь? На этот случай! Меня взяли прямо в поезде.

– Андре, вы сказали: было бы у меня время до ареста…

– Карл, вам не кажется, что в данной ситуации это звучит как издевательство?

– Вы в Москве, вас еще не взяли, но вы уже чувствуете опасность. Что станете делать? – упрямо повторил доктор.

Анре ничего не ответил. Карл Рихардович молча сидел рядом, наконец, услышал:

– Я бы… нет, никто не решится… самоубийство…

– Ну-ну, говорите, не тяните! Только представьте лицо Софи на очной ставке с вами в кабинете следователя. Ребенка отнимут, грудь перебинтуют, чтобы ушло молоко…

Анре тихо, жалобно завыл. Доктор смочил кусок марли в ромашковом отваре, положил на больной глаз.

– Он дал телефонный номер, – пробормотал Андре, – сказал, если захочешь предупредить Софи, позвони из уличной будки после девяти вечера в любой будний день… Господи, сколько раз во время допросов и в камере я представлял, как это делаю… Даже снилось…

– Говорите номер!

– Бросьте, Карл. Я ценю ваш благородный порыв, но вы не справитесь. Там нужны кодовые слова… Да и акцент у вас, а номер прослушивается.

– Хватит валять дурака! – шепотом выкрикнул доктор. – У вас есть шанс, вполне реальный, а вы…

Анре медленно произнес номер и несколько слов, которые нужно сказать по телефону.

Карл Рихардович ничего не записывал, повторил вслух, стараясь изменить голос и смягчить свой немецкий акцент.

– Только не звоните из будки возле вашего дома, где-нибудь подальше, в другом районе. И сразу уходите, ныряйте в трамвай или в метро.

– Человек, которому я позвоню, он кто?

– Католический священник из итальянского посольства.

– Говорит по-русски?

– Очень плохо, но кодовые слова поймет. Знаете, Карл, ведь я никакой не Андре. Меня зовут Дмитрий. А Софи – Вера.

Глава двадцать третья

Каждый раз, приезжая из Лондона, чета Риббентропов устраивала прием в своей шикарной вилле в Берлин-Далеме, на Лентцеаллее. Стефани Хенкель сообщила Габи, что тетя будет рада видеть ее среди своих гостей, но только без фон Блеффа.

Аннелиз Риббентроп и старая баронесса друг друга терпеть не могли. Баронесса называла Риббентропов выскочками, при каждом удобном случае заявляла, что они нагло присвоили титул, что Аннелиз Хенкель на грязные алкогольные деньги купила себе дурака-мужа, который прицепил к своей плебейской фамилии приставку «фон».

Стефани заехала за Габи на машине с шофером и по дороге выложила, что думает тетя о старой баронессе.

– Набитая дура, злобная истеричка, женила на себе барона и сразу свела его в могилу, а сына прижила неизвестно от кого.

– Ого, это что-то новенькое, – удивилась Габи.

– Да об этом многие говорят, – Стефани махнула рукой. – Барон был пассивный гомосексуалист. Кстати, о твоем Франсе я тоже слышала… Конечно, тебе видней, только я все-таки не понимаю, что ты в нем нашла.

Виллу окружал большой парк с бассейном и теннисной площадкой. Внутри все лопалось от роскоши. Риббентропы коллекционировали картины, фарфор, старинные гобелены и персидские ковры.

Аннелиз, высокая широкоплечая дама с короткой шеей и крупным тяжелым лицом, окинула Габи оценивающим взглядом, крепко, по-мужски, пожала руку. Она почти не улыбалась, зато Риббентроп встречал всех гостей с одинаковой придурковато-кокетливой улыбкой. Во время разговора он гримасничал, усиленно старался придать лицу какое-то особенное, обаятельное, ироничное выражение.

Увидев Риббентропа близко, обменявшись с ним парой слов, Габи подумала, что прозвище Риббенсноб, которым наградили его молодые дипломаты, подходит скорее надменной, уверенной в себе Аннелиз, чем карикатурному светскому льву Иоахиму. Красавец, высокий блондин с правильными чертами и большими светло-голубыми глазами, в идеально сшитом костюме, богатый, успешный, он выглядел жалко на фоне своей некрасивой мощной жены.

Вилла Риббентропов славилась изысканной кухней. Серебро, хрусталь, фарфор, скатерти и салфетки с ручной вышивкой, французский раковый суп-биск со сливками и коньяком, утиная печень со спаржей под каким-то невероятным соусом, устрицы с Лазурного побережья, русская икра и стерлядь, свежие тропические фрукты, лакеи в ливреях.

«Бедная матушка баронесса, наверное, умерла бы от зависти, – думала Габи. – Она может все это себе позволить, но у нее никогда не получится так шикарно. Матушка патриотка, гостей потчует простой немецкой едой: чесночным супом с гренками, картофельными оладьями, свининой, тушеной капустой, горничных наряжает в баварские костюмы… А Риббентроп явно поскромничал, когда пришпилил себе „фона“. Почему бы не замахнуться на королевский титул? Вилла – настоящий дворец».

– Свой упрямый, непокорный нрав мой муж полностью подчинил гениальности Гитлера, – доносился с другого конца стола низкий грудной голос хозяйки дома. – Для фюрера я всегда готовлю сама, вы ведь знаете, он ест только вегетарианскую пищу.

После ужина перешли в гостиную. Габи с любопытством разглядывала старинные гобелены. Единороги, тонкие средневековые дамы и рыцари, гроты, кипарисы. На этом сказочном фоне проходили в январе тридцать третьего тайные переговоры, которые погубили Германию.

Риббентропы не были старыми членами партии, с Гитлером они познакомились только летом тридцать второго. Стефани пересказывала Габи воспоминания Аннелиз. Любовь с первого взгляда. Восторг, воодушевление, примерно такие чувства.

После успеха нацистов на выборах Гитлер потребовал у президента Гинденбурга пост рейхсканцлера. Старику фельдмаршалу Гитлер не нравился, он называл его «богемский ефрейтор», говорил, что этому господину не доверил бы даже руководить почтой, и предложил пост вице-канцлера. Вот тут у четы Риббентропов и появился шанс доказать фюреру свою любовь.

Рейхсканцлером тогда был фон Папен. Он красиво держался в седле, отлично играл в теннис, носил монокль, курил сигары, пользовался отеческой привязанностью и доверием старого фельдмаршала, своего соседа по имению, и был шапочно знаком с Риббентропом.

Иоахиму удалось уговорить рейхсканцлера встретиться и побеседовать с Гитлером. Шофер Аннелиз несколько раз возил фон Папена на эту виллу. Здесь, за изысканными обедами и ужинами, рейхсканцлера обрабатывали Гитлер, Рем, Гиммлер. Скоро к теплой компании присоединился Оскар Гинденбург, сын престарелого президента.

Его называли «непредусмотренный конституцией Оскар». Он числился военным адъютантом своего отца, славился феноменальной тупостью, был замешан в грязных аферах с налогами и государственными займами.

Беседы на вилле Риббентропов так сильно впечатлили фон Папена и «непредусмотренного Оскара», что они согласились повлиять на старого фельдмаршала. Через неделю Гинденбург сдался, назначил богемского ефрейтора главой правительства.

«Эта банальная парочка сумела повернуть ход истории, – думала Габи, наблюдая, как Иоахим и Аннелиз фланируют среди гостей. – Сначала они помогли Гитлеру прийти к власти, потом, в тридцать пятом, им удалось добиться от англичан подписания договора о флоте, который позволил Гитлеру строить военные корабли. Аннелиз явно не из породы экзальтированных дур вроде матушки баронессы. У нее холодный, расчетливый ум, наверное, неплохо работает интуиция. Неужели не чувствует, во что вляпалась? В отличие от Гиммлера, Геббельса, Гесса, Геринга, покойного Рема, эта парочка имела все задолго до знакомства с ефрейтором. Образование, деньги, связи. Чем же он их приворожил? Неужели они, подобно матушке баронессе, искренне верят, что Гитлер мессия и арийская раса спустилась с небес?»

Размышления Габи то и дело прерывал полковник СС Вилли Лунковец, седовласый статный вдовец. В течение вечера он несколько раз подкатывал к ней с любезностями и теперь, заметив, что она сидит в одиночестве, опустился на подлокотник ее кресла.

Он был пьян в дым, но вполне крепко держался на ногах и болтал без умолку.

– Все француженки – корыстные стервы. Англичанки – плоские мужеподобные жерди. Итальянки бывают хороши, когда совсем молоденькие, но подозрительно похожи на евреек и к зрелому возрасту жиреют как свиньи. Только арийские женщины могут называться женщинами в полном смысле этого слова. А по Италии пора устроить рейд с пластометрами, – полковник громко рыгнул и ткнул пальцем в сторону камина, где на полке в стеклянном футляре стоял странный прибор, похожий на очень большой циркуль с кривыми ножками.

Берлинский врач Роберт Бюргер-Вилинген, изобретатель прибора для измерения черепов, подарил Аннелиз сувенирный образец, выполненный из серебра, инкрустированный мелкими гранатами и топазами. На стеклянном футляре красовалась позолоченная пластинка в форме сердца с выгравированной надписью: «Дорогой Аннелиз от Робби в знак нежной дружбы и вечной любви».

– Они та-ак похожи на евреев, эти итальяшки, особенно некоторые, – полковник опять рыгнул и обнял Габи за талию.

– Вилли, а русские? Что вы можете сказать о русских женщинах?

Габи ловко освободила свою талию от его лапы, взяла с подноса сонного лакея две крошечные рюмки, одну протянула полковнику. Они чокнулись. Полковник выпил залпом, фыркнул, сморщился, потряс головой.

– Похожи на полек, такие же свиньи. Это что, водка?

– Конечно. Разве можно рассказать о русских, не выпив водки? Теперь быстренько закусите, – Габи сунула ему в рот тартинку с утиным паштетом и весело засмеялась.

Не успев прожевать, он схватил ее руку и поцеловал.

– Вот что я вам скажу, милая Габриэль, никаких русских не существует. Есть чукчи, казаки, поляки, евреи, чингисханы и кавказские горцы. Они все перемешались и назвались русскими.

Продолжая смеяться, Габи прикрыла подошвой туфли небольшое мокрое пятно на ковре возле кресла. Пока полковник пил, запрокинув голову, ей удалось быстро вылить на ковер содержимое своей рюмки. Для ее коронного фокуса водка была самым удобным напитком, поскольку быстро испарялась и не оставляла пятен на коврах.

– Чукчи – это кто? – спросила она, заливаясь хмельным смехом.

– Первобытные племена в северной тундре, – объяснил полковник.

– А чингисханы?

– Потомки степных завоевателей, которые правили на восточных территориях триста лет.

– А казаки?

– Орды каторжников, сосланных царями на Украину и в Сибирь.

– А кавказские горцы?

– Люди с кинжалами и большими усами, родственники Сталина.

– А поляки?

– Трусливые крысы и похожи на крыс, – рука полковника принялась щупать коленку Габи.

– Вот и неправда! – Габи убрала коленку из-под наглой лапы. – Я своими глазами видела одного смелого поляка, в Лондоне, в прошлом году, на похоронах короля Георга Пятого. Он советский маршал, хочет убить Сталина и править вместо него.

– Ха! Тухачевский! Никакого маршала Тухачевского не существует, есть послушная марионетка в руках Сталина, – полковник комично задергал плечами и головой. – Веревочки уже обрезаны.

Лунковец разыграл перед Габи маленькую пантомиму. Уронил руки, понурил голову, вытянул ноги и стал медленно сползать с подлокотника на ковер. Габи хохотала до слез, и будь полковник трезвее, он бы заметил, что хохот фальшивый, а слезы настоящие.

– Вилли, только не говорите, что веревочки обрезала немецкая рука, – Габи достала платок и вытерла слезы.

– Немецкий интеллект! – Лунковец ткнул себя пальцем в лоб и надменно выпятил губу. – Мы заставили врага действовать в наших интересах. Тупые чехи сами себе роют могилу.

Полковник несколько секунд молчал, сопел, потом слегка качнулся, приблизил красное влажное лицо, погрозил пальцем и прошептал, обдавая перегаром:

– Э-э, милая Габриэль, не советую совать свой прелестный носик в такие серьезные мужские дела.

– Серьезные? – Габи расхохоталась. – Серьезные мужские дела? Полковник, вы меня здорово разыграли, я по вашей милости чуть не умерла от смеха. Давайте-ка выпьем за ваш блестящий юмор.

Она успела слить содержимое своей рюмки в ковер и заметила, что к ней через гостиную идет Стефани.

– Габи, можно тебя на минуту? Извините, господин полковник, – Стефани взяла ее за руку. – Тетя хочет поговорить с тобой.

– Спасибо, что увела меня от этого пьяного болвана, – прошептала Габи.

Аннелиз ждала их в кофейном павильоне.

Опять зеленоватые холодные глаза впились в лицо Габи.

– Фрейлейн Дильс, вам нравится вечер?

– Все чудесно, фрау фон Риббентроп. У вас тут красиво, как в сказке. А повар настоящий волшебник. Давно так вкусно не ела.

– Я благодарна вам за Стефани, она у нас растяпа и трусишка, если бы не вы, она чувствовала бы себя в Париже совсем неуютно.

Стефани обняла тетю за шею и что-то зашептала ей на ухо. На лице Аннелиз появилась скупая улыбка.

– Да, детка, – она потрепала племянницу по щеке, опять смерила Габи оценивающим взглядом: – Скоро вас можно будет поздравить, вы станете баронессой фон Блефф. Нравится вам работать в дамском журнале?

– Честно говоря, не очень, – Габи вздохнула и опустила глаза. – Мода, косметика, рукоделие, все это, конечно, интересно, но хочется попробовать себя в чем-то другом.

– Да, творческая личность должна развиваться, – глубокомысленно заметила Аннелиз. – Знаете, Габриэль, в пресс-центре МИД не хватает свежих лиц, живой молодой энергии. Штат непомерно раздут, но в основном это престарелые бюрократы, интриганы, карьеристы, в общем, всякий сброд…

Габи затаила дыхание. В разговорах со Стефани она несколько раз жаловалась, что ей надоело писать для «Серебряного зеркала». Ходили слухи, что Аннелиз заранее готовит площадку для вступления мужа на должность министра и стремится пропихнуть в МИД как можно больше своих людей.

«Своих людей… – прошептала маленькая Габи. – Но при чем здесь я?»

«Если я уйду из журнала в пресс-центр, буду обязана этим фрау Риббентроп, а свой человек для нее тот, кто ей обязан и полностью от нее зависит», – возразила взрослая Габриэль.

«Она ненавидит старую баронессу, – напомнила маленькая. – Человек, связанный с фон Блеффами, никогда не станет для нее своим».

«Ненавидит, – согласилась взрослая. – В пресс-центр я попаду, только если расплююсь с Франсом».

– Стефани говорила, что, кроме французского, вы владеете русским, – продолжала Аннелиз.

– Стефани, как всегда, преувеличивает. Русский я знаю совсем слабо, могу читать со словарем.

– В пресс-центре русским владеют несколько человек. Старые тупые зануды, никакого доверия эти люди не вызывают. А ведь русский в ближайшем будущем станет весьма актуален. Думаю, в вашем возрасте не проблема быстро подтянуть язык… Да, но вам придется покинуть «Серебряное зеркало», изменить образ жизни, круг общения. Как отнесутся к этому ваш жених и будущая свекровь? – Аннелиз озабоченно сдвинула брови.

– Ой, вот об этом даже думать боюсь, – честно призналась Габи. – Будет скандал и ужас.

– Габи, ну ты же не любишь его, – выпалила Стефани. – Почему бы тебе не послать этих свиней фон Блеффов к чертям собачьим?

– Детка, что за язык? Где ты нахваталась таких грубых выражений? – Аннелиз с притворной строгостью погрозила племяннице пальцем, потом взглянула на Габи: – Бесцеремонность нашей малышки многих шокирует, но вы, дорогая Габриэль, наверное, уже заметили, что Стефани всегда говорит правду.

Впервые за вечер госпожа Риббентроп улыбнулась настоящей, открытой улыбкой, которая выглядела довольно неприятно и вовсе не шла ее строгому лицу.

* * *

Вечером, без четверти восемь, Карл Рихардович вышел из пряничного домика, на трамвае доехал до Зубовского бульвара. Прошел пешком до станции метро «Парк культуры», отыскал неподалеку от входа в метро свободную телефонную будку. Прежде чем зайти внутрь, огляделся.

Прохожие сновали мимо, никто не смотрел на старика возле будки. Ни в трамвае, ни на бульваре он не заметил никого подозрительного, ни разу не почувствовал на себе чей-нибудь слишком внимательный взгляд. Впрочем, возможность слежки доктор почти исключал. Значительно больше волновало его, окажется ли на месте нужный человек, сам ли подойдет к телефону. Может, этот католический священник уже и не ждет звонка, слишком много прошло времени.

Ровно в девять доктор опустил монетку и набрал номер.

Трубку подняли почти сразу. Низкий мужской голос произнес:

– Алло, слушаю вас.

Акцент был похож на итальянский. «Слючау» с ударением на последнем слоге успокоило доктора.

– Добрый вечер, попросите, пожалуйста, Веру Николаевну, – он выговорил это медленно, высоким плачущим голосом.

Всхлипы и судорожные вздохи хорошо маскировали немецкий акцент.

– Ви звонит который нумеро?

Это был точный ответ на пароль. Карл Рихардович облегченно вздохнул и назвал набранный номер, изменив последнюю цифру.

– Ви ошибайс, синьор комарад, се ест нумеро… – невидимый собеседник назвал условный код, потом, после короткой паузы, сказал: – О, но, эскузо, синьоре, момен-то, я путайт, – и произнес тот номер, который набрал доктор.

Код так же, как обычный телефонный номер, состоял из буквы и пяти цифр. Дмитрий попросил как следует запомнить, но не объяснил, что они означают.

– Вот беда, как же быть? Последняя монета, нужно срочно сказать Вере, что у Митеньки высокая температура, – отчаянно, со всхлипами, все тем же высоким голосом запричитал доктор. – Товарищ дорогой, извините за беспокойство.

– Но проблем, желяю Митьенку виздорвел, ориведерчи, синьоре комарад.

– Всего доброго, спасибо, – доктор повесил трубку.

Возле будки топтался пожилой мужчина в телогрейке, грязных солдатских сапогах и лыжной шапочке.

– Товарищ, работает телефончик?

– Вроде работает, но соединили неправильно и монетка пропала.

– А я хотел у вас разжиться монеткой.

– Была последняя, извините, – ответил доктор и быстро зашагал прочь.

Прежде чем нырнуть в метро, оглянулся, увидел, что пожилой в телогрейке остановил прохожего, просит монету, а в будку уже зашел кто-то другой.

На метро он доехал до Комсомольской площади, там сел на трамвай и через сорок минут был на Мещанской, в пряничном домике.

Калитку долго не открывали, пришлось звонить минут пять. Наконец впустили, но не Кузьма, а один из санитаров. Двор был ярко освещен прожекторами. Лучи били в глаза. На площадке под навесом стоял большой грузовик с надписью «Мясо». Рядом несколько фигур. Доктор узнал Кузьму, Блохина, Филимонова и еще двух персонажей, братьев Щеголевых. Эти Щеголевы, помощники Блохина, Иван и Василий, в последнее время часто появлялись в пряничном домике. Доктор никогда не видел их трезвыми.

Дверцы кузова были распахнуты. Оттуда высунулась голова Майрановского.

– Порядок, Василий Михайлович, – крикнул он радостно, как болельщик на стадионе, когда любимая команда забивает гол, и, крякнув, неловко спрыгнул на землю.

– Каждого проверил? – недоверчиво спросил Блохин.

– Обижаете, товарищ комендант.

– Ну смотри, Григорий, а то в прошлой партии двоих пришлось на месте достреливать.

К весне спецгруппа Блохина увеличилась. Работы стало невпроворот. В гараже в Варсонофьевском переулке у Лубянки ежесуточно приводилось в исполнение до двухсот приговоров, в Лефортово еще больше. Василий Михайлович ездил в командировки в разные города Советского Союза, обучал товарищей на местах тонкостям своего ремесла.

Перед расстрелом многие приговоренные кричали: «Да здравствует Сталин! Слава великому Сталину!». Опытные сотрудники привыкли, не обращали внимания на выкрики. А у новичков падал моральный дух. Василий Михайлович доложил руководству. Ответом стала директива по всем тюрьмам СССР проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы в столь неподходящий момент не марали имя вождя.

Воспитательную работу проводили, но результатов она не давала. Приговоренные кричали, дух новичков падал.

Майрановскому пришла оригинальная идея: приговоренных загонять в спецтранспорт якобы для перевозки в другую тюрьму. Грузовик с виду обычный, но выхлопная труба выведена внутрь кузова. Все щели законопачены, дверцы запираются герметично. Загоняют живых, привозят готовеньких, прямо к местам захоронения.