Текст книги "Место под солнцем"

В общем, все мелочи, но слишком уж их много для одного дня, даже такого длинного. А про Глеба с его братками-башкирами и «солнышком» Олей лучше вообще не вспоминать.

Катя сама не заметила, как задремала в уютном кресле под сладкие голоса негритянского квартета. Паша удивленно и растерянно застыл на пороге с подносом, потом тихонько, на цыпочках, подошел к журнальному столику. Звякнула кофейная чашка. Катя открыла глаза.

– Простите… – Он даже покраснел от смущения.

– Это вы меня простите, Паша. Вы, наверное, тоже устали. Я нагрянула к вам по-хамски, да еще уснула… Я, пожалуй, вызову такси и поеду. – Она посмотрела на часы. – Ужас, половина второго!

– Нет, что вы! Я совершенно не устал. И вообще… У меня так редко бывают гости, тем более вы… Я скоро совсем одичаю. Общаюсь только с компьютером.

– Ну что вы, Паша! Вы светский человек. Вы же почти каждый вечер ходите на балет.

Он разлил кофе по чашкам, уселся в скрипучее неудобное кресло напротив Кати, долго молчал, а потом вдруг произнес, совсем тихо:

– А вы не хотите спросить почему?

Катя отхлебнула кофе и, не глядя на него, быстро произнесла:

– Нет. Пока не хочу. Но мне всегда приятно видеть вас в зале.

– Спасибо. Перевернуть кассету? Или поставить что-нибудь другое?

– Не надо… Паша, а вы со своим братом, которому восемь лет, общаетесь? Как его зовут?

– Арсений. Иногда я беру его к себе на выходные. Ну, сейчас редко, а раньше, когда он был совсем маленький… Знаете, однажды я повел его в зоопарк, ему тогда было три года, он испугался бегемота и так громко заплакал, что даже бегемот удивился…

Паша начал рассказывать про своего сводного брата, потом вспомнил что-то смешное из собственного детства. Катя тоже стала вспоминать какие-то истории, всякая неловкость пропала. Незаметно перешли на «ты».

Катя впервые вгляделась в его лицо, ничем не примечательное, пожалуй, даже некрасивое, но породистое, умное, с высоким лбом, с жесткой прямой линией рта. Небольшие голубые глаза, короткие, чуть вьющиеся темно-русые волосы. Когда он снимал очки, взгляд становился усталым и немного растерянным.

За окном гремел гром. Редкий крупный дождь перешел в ливень. Легкая занавеска надулась пузырем, быстро, тревожно затрепетала, как крыло огромной ночной бабочки, и застыла, пойманная хлопнувшим окном. Совсем близко, на Патриарших, частые тугие капли стучали по листьям, по тусклой ряске пруда. Утки теснились в своих игрушечных домиках, в душной влажной темноте прижимались друг к другу теплыми подстриженными крыльями, перебирали перепончатыми вишневыми лапками.

По Садовому кольцу проносились редкие машины, вспыхивали огни, светились брызги, вылетая из-под колес. В огромной пустой квартире в доме на Мещанской злой, взвинченный, совершенно протрезвевший Глеб Калашников сидел на кухне в одних трусах, курил, слушая, как механический голос повторяет в трубке:

– Абонент временно недоступен…

Домой она вернулась ранним утром, тихонько открыла дверь, скинула туфли в прихожей. От бессонной ночи познабливало. Глеб спал, свернувшись калачиком, на кухонном диване. Она хотела быстро прошмыгнуть в ванную, но он услышал, вскочил, щуря сонные глаза, хрипло произнес:

– Где ты была?

– В гостях.

– Ты не могла хотя бы позвонить? Зачем ты отключила свой телефон? Я чуть с ума не сошел. У кого ты была?

– Не надо, – устало вздохнула Катя, – тебе наверняка позвонил охранник Эдик и сообщил, с кем я уехала из театра. Иди спать, Глеб. Пять часов утра.

– Мне звонил не только Эдик, – медленно, сквозь зубы, процедил Глеб, – кроме него, еще двое посчитали своим долгом сообщить. Ты совсем сбрендила? В следующий раз, когда решишь потрахаться с этим своим тихим придурком… Как его? Петя? Паша?..

Катя открыла рот, чтобы сказать: «Успокойся, ничего не было», но он стал орать, и ей расхотелось отвечать, возражать, оправдываться. Он ругался так грязно, так долго, что Кате стало его жалко. Она слушала, не произнося ни слова в ответ, ждала, когда он успокоится.

Потом он молча ходил по кухне из угла в угол. Наконец остановился и вполне спокойно, не глядя ей в глаза, произнес:

– Ты можешь спать с этим своим тихим придурком. Можешь, я разрешаю. Только делай это так, чтобы никто не свистел мне в уши. Но я ведь тебя знаю, ты же слабоумная. Ты считаешь, если один раз трахнулись, надо тут же жениться. Так вот, предупреждаю. Если ты от меня уйдешь, театра не будет. Твоя драгоценная гениальная труппа останется на улице. Ну, кое-кого я, так и быть, возьму в стриптиз. Мне как раз нужны свежие девочки и мальчики. Твои балетные подойдут.

– Значит, ты разрешаешь мне спать с ним? – тихо уточнила Катя. – Ты разрешаешь? И печать шлепнешь, и подпись свою поставишь? А как – по расписанию? Или у нас будет скользящий график?

– Прекрати! – Он шарахнул кулаком по столу и опять стал орать.

– Глеб, скажи мне честно, – попросила Катя, когда он успокоился, – за эти восемь лет был хотя бы один месяц без «солнышек»?

– Я мужчина. Мне можно.

– Класс! – засмеялась Катя. – Высокий класс! – И даже тихонько поаплодировала.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. – Он опять стал срываться на крик.

– Подожди, не кричи. Ну скажи мне, зачем я тебе нужна? У тебя ведь столько «солнышек», они такие яркие, романтические, возвышенные. А я – скучная, холодная, циничная. Разве тебе со мной интересно?

Он уставился на нее, как будто увидел впервые, растерянно захлопал глазами, несколько раз открыл рот, словно рыба, выброшенная на песок, и наконец хрипло произнес:

– Катька, ты что, правда собираешься от меня уйти? К нему? К этому?!

– Пока это преждевременный разговор.

– Что значит – пока?

– То и значит, – вздохнула Катя, – прости, Глеб. Я очень хочу спать. – Она встала и направилась в ванную. – Прости меня, давай мы перенесем этот разговор на другой раз.

– Какой другой раз? – Он схватил ее за руку. – Когда ты сообщишь мне, что уходишь? Поставишь перед фактом?

– Я обещаю предупредить заранее, – усмехнулась Катя.

– Ты никуда не уйдешь. Поняла? – Глеб дернул ее за руку, почти насильно потащил назад, в кухню. – Сядь. Мы не договорили! Скажи, ты сделала это мне назло? Ты хотела доказать мне что-то? Ты доказала. Я понял. Да, я иногда веду себя как свинья. Но ты тоже хороша!

– Глеб, ты прекрасно понимаешь, я ничего тебе не хотела доказать. Я просто устала.

– Устала? Давай поедем на Крит, отдохнем. Кстати, отличная идея, дом простаивает, сильной жары там еще нет… Катька, мы просто давно не были вдвоем. Мы же нормальные люди. У меня своя жизнь, пусть у тебя будет своя. Я понимаю, тебе обидно… Ну трахайся ты с ним на здоровье, я же не против! Только не уходи. Смешно, в самом деле!

– Глеб, ты сам сказал, я слабоумная, – напомнила Катя, – зачем тебе брать с собой на Крит слабоумную жену? Мы с тобой пробовали совсем недавно побыть вдвоем, на Тенерифе. Это было всего лишь в декабре. И что получилось? Не отдых, сплошные ссоры. Возьми лучше какое-нибудь романтическое «солнышко». Олю, например.

– Но ты же всегда знала… И никогда ничего… Ты так себя вела, будто тебе это без разницы.

– Просто тебе, Глебушка, удобно было думать, что мне это без разницы. А так не бывает. Я ведь живой человек… Ладно, хватит. Ты знаешь, я ненавижу выяснять отношения.

– Ты никогда меня не любила. – Он стал опять расхаживать по кухне из угла в угол. – Если бы любила, ты бы боролась! Хотя бы раз наорала на меня, спросила, где я был, устроила бы сцену! Но ты молчишь, словно ничего не происходит, а потом вдруг ни с того ни с сего выкидываешь такой вот фортель! Это нечестно!

– Да, это нечестно. Прости, что я не устраивала тебе сцен. Прости, что я не могу орать и бороться. Я плохая, ты хороший. И давай на этом пока остановимся. Иди спать, Глеб.

Не глядя на него, она ушла в свою комнату, где был балетный станок и в углу стояла маленькая тахта. В последнее время она все чаще спала не в спальне, а здесь.

Не было сил раскладывать тахту, стелить постель. Она сняла юбку, блузку, натянула старую длинную футболку и, свернувшись калачиком под тонким пледом, моментально уснула.

Проснулась она оттого, что Глеб улегся рядом, руки его были уже под футболкой.

– Катька, давай правда слиняем от них от всех на Крит! Ну чего ты, в самом деле? А, Катюха, устроим себе маленький праздник? Катька, ну хватит дурить! – Он резко развернул ее к себе лицом.

– Глеб, не надо, ну не надо сейчас… не могу… не хочу…

Он зажал ей рот горячей влажной ладонью.

– Ему можно, а мне нельзя? С ним было в кайф, а со мной нет?

Катя ничего не чувствовала, кроме усталости и жалости к себе, к Глебу, к их дурацкой бестолковой совместной жизни, в которой, конечно, была любовь, но какая-то грубая, глупая. Глеб все время играл в рокового плейбоя, без конца самоутверждался. Его мужская лихость была шита белыми нитками. Во все стороны неприлично торчала грязноватая драная подкладка – слабая, смутная душа вечного мальчика, вредненького, капризного дитяти.

И тогда, три месяца назад, Глебу, и сейчас – его отцу по телефону можно было сказать: не было ничего. Ничегошеньки между мной и Пашей Дубровиным в ту ночь не произошло. Мы просто сидели и разговаривали. Но почему, собственно, надо оправдываться? С какой стати?

Глава 11

Подметки зимних сапог потихоньку отваливались. Еще немного, и придется ходить босиком либо в белых чешках, которые Маргоша надевает на уроках танца и сценического движения. Собственно говоря, все равно получается почти босиком. Пока добежишь по ноябрьской слякоти от дома до метро, ноги промокают насквозь. Ноябрь только начался, а снег уже падал, бесконечный, густой, мокрый, и тут же таял, превращался в ледяную кашу под ногами.

Маргоша мерзла нещадно. От ветра слезились глаза, текла дешевая тушь с ресниц. Сквозь курточку на свалявшемся рыбьем меху Маргоша впитывала ледяной ветер всей кожей, каждой порой. Под тонким свитерком, связанным из старых разноцветных клубочков, тело покрывалось мурашками, сжимались, морщились соски, хотелось не просто в тепло, хотелось в пекло, в парилку, в жаркую баню, чтобы пар обжигал, продирал до костей.

В метро была давка. Маргоша влетела в переполненный вагон, кое-как втиснулась и попыталась расслабиться, согреться, перевести дух. Она опаздывала на первую пару, как всегда, а потому мчалась до метро галопом.

Поезд тронулся, в черном стекле Маргоша поймала свое отражение и привычно отметила, что из всех лиц, отражающихся рядом, ее – самое красивое.

Каменный живот гражданина справа и ватная задница гражданки слева так напирали, что трудно было шевельнуться, вытянуть руку, поправить выбившуюся из-под вязаной шапочки прядь. У гражданина была круглая бородка и круглый, крупнопористый нос. От гражданки разило потом и парикмахерской. Голова ее была в тугих желтых колечках, у шеи торчали прямые, не попавшие на бигуди пряди предательски черного цвета.

«Интересно, как можно жить в таком виде? – думала Маргоша, воротя нос от мясистого затылка женщины. – И ведь ест все – макароны, пирожные с кремом, ни в чем себе, любимой, не отказывает и в зеркало на себя смотрит каждый день не без удовольствия, волосы красит, химию делает в парикмахерской. Я бы в таком вот виде и часа не прожила, из окошка выбросилась».

Женщина повернула голову, в толстом ухе сверкнул ледяным огнем бриллиант, не меньше четверти карата. Камень был настоящий, высокой чистоты, не какой-нибудь фианит или циркон. Уж в этом Маргоша знала толк.

Одним из любимых ее развлечений было заходить в ювелирные магазины и долго, подробно разглядывать самые дорогие украшения, иногда с деловито-озадаченным лицом обращаясь к продавщице: простите, можно вот это колечко примерить? Ах, к нему есть еще и серьги? Ну, конечно, я примерю. Да, очень красиво. Сколько здесь? 0,14 карата в каждом камне? А какая чистота? 3/5? Да, это сразу видно. Спасибо. А есть у вас что-нибудь такого же плана, только без лепесточка? Нет? Жалко…

До слез было жалко себя, когда кто-то покупал у нее на глазах такие колечки-сережки, с лепесточками и без, с одним крупным камнем, с россыпью мелких вокруг. Она ревниво провожала взглядом каждую счастливую обладательницу настоящих камней. К ее ярко-зеленым глазам так подошли бы крупные изумруды. Изумруд – ее камень, он принес бы удачу. А бриллиант хранит от болезней, от сглаза. Все это ерунда, конечно, просто очень красиво и очень хочется… И особенно было обидно, когда камни сверкали на пальцах и в ушах у таких вот толстых безобразных теток.

Сейчас ее здорово разволновал и расстроил этот сверкающий камешек. Настоящий бриллиант в таком гадком, некрасивом чужом ухе.

Вагон выехал на свет, на станцию Площадь Революции. Бриллиантовая тетка мужественно прокладывала Маргоше путь к выходу, перла как танк. Но, Господи, какая была шуба на этом толстозадом танке! Норочка цвета какао с молоком, почти до полу. И не из кусочков, не турецкий ширпотреб.

Кто-то в медленной грубой толпе наступил на пятку. «Все. Сапогам конец, – спокойно подумала Маргоша, протиснулась к краю вестибюля и, опершись на холодное колено бронзовой колхозницы, рассмотрела оторванную подметку. Действительно, все. Можно доковылять до училища, а потом? Впереди бесконечная, беспощадная зима. Как пережить ее без теплых сапог? Можно занять денег. Можно. Есть в училище люди, которые дадут Маргоше взаймы. А отдавать как? Со стипендии? Смешно, в самом деле.

Маргоша взглянула вверх и встретила серьезный бронзовый взгляд колхозницы. Ладно, надо идти. Через пять минут начинается первая пара. Сценическая речь. Столетняя бабка Ангелина Ивановна ставила дикцию нескольким поколениям актеров Малого театра. Перед ней все училище трепещет. Опаздывать нельзя ни на секунду, старуха не выносит, когда на ее уроки опаздывают. Может выгнать, нажаловаться проректору.

Маргоша рванула сквозь толпу, понеслась, хлопая оторванной подметкой. И успела, влетела в аудиторию под пронзительный треск звонка. А подметка осталась валяться в коридоре.

– Так тебе не только сапоги, тебе еще и штаны не мешало бы новые купить, и свитер, – хмыкнула гримерша Света.

Они стояли в пустой курилке. У Светы была манера щурить правый глаз, выпуская клубы дыма из ноздрей.

– Мне много чего не мешало бы. Я от шубы тоже не откажусь, и от «Мерседеса». – Маргоша попыталась улыбнуться, но лицо не слушалось, вместо улыбки вышла какая-то жалкая гримаса.

– А родители? Ты ведь москвичка, живешь не в общаге, мама с папой под боком. Ты вроде говорила, они у тебя неплохо зарабатывают.

Маргоша действительно так говорила. Уверяла, будто ходит с сентября, с первого дня занятий, в одних джинсах потому, что стиль у нее такой. И связанные вручную из разноцветных клубочков свитера – это тоже стиль. Нравится ей все вязать самой, ужасно нравится. Сидишь себе вечерком перед телевизором, двигаешь спицами, петелька за петелькой, ряд за рядом, это знаете как нервы успокаивает! Дома от шмоток шкафы ломятся, но в старых джинсах как-то уютней. И в свитерах собственного производства тоже уютней, чем во всяких дорогих английских кофточках из альпаки и ангоры. Вы ничего не понимаете, ручная работа – это высший шик!

– Странный ты человек, Крестовская. Красивая девка, не дура вроде, а одеваешься, как лахудра. Солнце мое, драные джинсы и свитера-авоськи сейчас не модны. Да и не идет тебе. – Света насмешливо, оценивающе оглядела Маргошу с ног до головы.

– У меня такой стиль. – Маргоша вскинула голову, тряхнула роскошной ярко-рыжей гривой.

– Сапоги без подметок – это тоже стиль? – жестко, уже без всякой усмешки спросила Света.

Маргоша пожалела, что обратилась к ней с просьбой. Она могла попросить взаймы у многих, но приличные сапоги стоили не меньше трехсот. Ни у кого таких денег с собой не было. А купить надо сегодня.

Она уже прикинула, что месяца за два соберет деньги частями, перезаймет, кое-что вытянет из отца, еще немного подкинут бабка с дедом, а потом стипендия… В общем, месяца через два она сумеет вернуть долг. Но эти два месяца надо в чем-то ходить. Не в тапочках же, в самом деле! А для Светки такая сумма вообще не деньги.

Зарплата у гримерши немногим больше студенческой стипендии. В театре и в училище знали, что Света окончила курсы массажа, подрабатывает, разминая телеса стареющим актерам и актрисам. Но это тоже не ахти какие деньги. Между тем одна только юбка из дымчатой лайки, обтягивающая тугие Светины бедра, стоила примерно десять стипендий. И прочее – сапоги, песцовая шуба, камни в ушах и на пальцах, запах каких-то немыслимых духов – все вопило о больших, серьезных деньгах.

Света была старше Маргоши лет на десять. Высокая, полноватая, с большой грудью. Прямые, совсем светлые, не густые, но блестящие ухоженные волосы подстрижены идеально ровным каре. Лицо грубоватое, беспородное, в общем – никакое. Толстый плоский нос, чуть оплывший подбородок, плавно переходящий в молочно-белую, полную шею. Только рот можно назвать красивым – чувственный, мягко-подвижный, он жил как бы сам по себе, улыбался, обнажая мелкие, ровные, ярко-белые зубки, чуть вытягивался вперед, выпуская табачный дым, сжимался в презрительно-недоуменной гримаске. Маргоша давно заметила, когда разговариваешь со Светой, невольно смотришь не в маленькие светло-карие глаза, которые ничего не выражают, а на рот.

– Я тебе верну через месяц. Ну, через два – как максимум, – быстро произнесла Маргоша.

– Конечно, вернешь, солнце мое. – Полные губы мягко усмехнулись. – Не переживай, вот тебе пятьсот. – Щелкнул замочек элегантной дорогой сумки, выплыл бумажник, холеная белая рука протянула Маргоше купюры.

– Светка, спасибо, век не забуду! – засияла Маргоша и чмокнула гримершу в полную нежную щеку, но тут же спохватилась: – Пятьсот – это много, мне нужно только триста.

– Ладно, зайчик, не прибедняйся. Тебе нужно значительно больше, – весело подмигнула Света.

– Ага, как в том анекдоте про слона, – нервно засмеялась Маргоша, – съесть-то он съест, да кто ж ему даст?

– Ну, за просто так, конечно, никто не даст. А заработать можно. Ты ведь все заливаешь про родителей. Я вижу, какие они у тебя богатые. – Света заговорила очень тихо, хотя, кроме них двоих, никого в курилке не было: – Голову надо иметь на плечах, солнце мое.

– То есть? – прошептала Маргоша.

– Хочешь пятьсот баксов? Вот чтобы прямо послезавтра у тебя была эта сумма в кармане, хочешь?

– Издеваешься? Где же я могу заработать столько? На панели, что ли? – На Маргошу напал какой-то неудержимый, нервный смех, она даже икать стала от смеха. – Пятьсот баксов! Послезавтра! Может слон сожрать тонну бананов за раз? Съесть-то он съест, да кто ж ему даст?!

– Ладно, кончай ржать, – жестко сказала Света.

Маргоша замолчала, как по команде. Лицо ее сделалось серьезным.

– Свет, ты можешь толком объяснить? – Маргоша заметила, что в ее голосе появились неприятные, просительные нотки.

Затрещал звонок. Надо было идти на третью пару.

– Все, зайчик, беги, учись. – Света ласково потрепала ее по щеке. – Только не слишком переутомляйся. Я тебе потом все объясню.

Вечером опять поднялась метель. Мокрый снег летел в лицо. В новых сапогах было тепло и уютно. В начале восьмого блестящий черный «Ауди» притормозил у старого здания Малого театра.

– Ну что, красавицы, не успели замерзнуть? – весело спросил аккуратный седой господин, выходя из машины и красивым жестом распахивая заднюю дверцу.

– Привет. – Света чмокнула господина в губы. – Познакомься, это Маргоша, моя подруга.

Господин внимательно с ног до головы оглядел тонкую фигурку в жалкой курточке. Его лицо показалось Маргоше смутно знакомым, где-то она видела его, то ли по телевизору, то ли на фотографии в каком-то журнале. Он галантно поцеловал Маргоше руку, произнес: «Очень приятно», однако сам не представился. Даже имени не назвал. Но Маргоша не обратила на это внимания. Ей было легко и весело.

Полчаса назад она шарахнула полстакана французского коньяка у Светы в гримерной.

– С тебя ведь не убудет, – говорила Света, аккуратно подкрашивая ей ресницы своей дорогущей французской тушью, – он в принципе ничего мужичок, староват, конечно, а так все нормально. Иногда даже в кайф. Ты ведь втроем никогда не пробовала. Это правда бывает в кайф.

Маргоша и вдвоем-то пока толком не пробовала. Первый раз все случилось с поддатым одноклассником Васькой Шейко, после выпускного вечера. Васька потел, сопел, дышал в лицо перегаром, никак не мог справиться с собственной ширинкой. Маргоша даже не поняла тогда, зачем люди занимаются этим быстрым, неинтересным и, в общем, опасным спортом. Ведь запросто можно залететь, а аборт – это очень вредно для здоровья. Совсем недавно случился скучноватый роман с сокурсником Борей Владимировым, и тоже – никакого удовольствия. Кто его знает, может, втроем и правда интересней? А тут еще пятьсот баксов, причем это лишь начало, Светка сказала, дальше будет больше. Дело ведь не только в деньгах, но и в перспективах…

На Маргошу опять напал идиотский, нервный смех. Она боялась, что из глаз брызнут слезы и вся Светкина тушь растечется, но краска была водостойкой. Бояться не стоило. И вообще ничего в этой жизни не стоило бояться. Ничего, кроме зимнего холода, оторванных подметок, желтой крошащейся пшенки, которая ждет голодную до спазмов в желудке Маргошу дома, в пустом холодильнике, в мятой почерневшей кастрюле.

В салоне тихо играла музыка. Было так хорошо ехать в «Ауди» с затемненными стеклами сквозь промозглый метельный город, и не куда-нибудь, а на дачу, теплую, трехэтажную, с сауной и бассейном.

* * *

Генерал-майор Уфимцев, заместитель министра внутренних дел, пригласил старого приятеля актера Костю Калашникова к себе домой. Обычно они встречались в закрытом спортивном комплексе на Войковской, играли в теннис, попивали пивко в сауне. Однако сейчас о теннисе и сауне не могло быть и речи. У Калашникова горе. Убили единственного сына.

Костя позвонил накануне вечером. По телефону голос звучал тяжело, хрипло.

«Худо человеку, хуже не бывает, – подумал генерал, – не дай Бог никому…»

– Мне надо поговорить с тобой, Сережа.

– Завтра суббота. Приезжай-ка утречком ко мне домой. Часам к десяти, – ответил Уфимцев.

В субботу рано утром у Маргоши была съемка. Перед уходом, в половине девятого, она разбудила мужа, нежно поцеловала, погладила по щеке, заросшей за ночь неприятной, седоватой, уже стариковской щетиной.

– Костенька, не забудь побриться, все-таки к генералу идешь.

– Обязательно, солнышко. – Он поймал ее руку, прижал к губам теплую ладошку, пахнущую дорогим туалетным мылом.

Маргоша крутанулась на каблуках перед большим зеркалом в спальне, оглядела себя с ног до головы, осталась вполне довольна, тряхнула распущенными огненно-рыжими волосами и умчалась. В спальне остался запах духов, каких-то новомодных, незнакомых. Маргоша любила духи и постоянно их меняла. Эти, новые, пахли острой свежестью, юностью, мокрым клевером.

Покряхтывая, тяжело откашливаясь, он вылез из-под одеяла и встал перед большим зеркалом. Свет пасмурного утра как-то особенно беспощадно подчеркивал морщинистые мешочки под глазами, нездоровую отечность, которая в последнее время появляется после сна. Гадкая штука старость. Брюшко, поросшее седой шерстью, можно еще подтянуть, особенно если не забывать о гимнастике. Жирноватые, дряблые плечи можно расправить вот так, глубоко вздохнув. Однако с каждым днем все трудней держать себя в форме.

Калашников взглянул в глаза своему отражению, и стало неловко. О чем он думает? Такое горе, убили Глеба, мальчик еще не похоронен, единственный сын… Надя лежит с обострением гипертонии, а он, старый дурак, крутится перед зеркалом, жадно втягивает ноздрями запах духов Маргоши.

У Нади, матери своего единственного сына, он так и не удосужился побывать за эти дни. Послезавтра похороны, и придется встретиться. Никуда не денешься. Придется говорить какие-то слова, смотреть в глаза.

Калашников зябко передернул плечами и отправился в душ. Сначала очень горячая вода, почти кипяток, потом ледяная. И так несколько раз. Отличная гимнастика для сосудов. После контрастного душа чувствуешь себя лет на десять моложе. Кожа становится свежей, розовеет, отечность проходит. Уже не так противно смотреть на себя в зеркало.

Когда он налил себе кофе, зазвонил телефон. Услышав голос администратора с киностудии, Калашников удивился.

– Константин Иванович, передайте, пожалуйста, Маргарите, сегодня съемка не в двенадцать, а в половине второго.

– Хорошо, обязательно передам, – проговорил он бодро и зачем-то добавил: – Она еще спит.

Положив трубку, он отхлебнул из чашки слишком большой глоток, поперхнулся, закашлялся. Кофе был горячий, обжег гортань, из глаз брызнули слезы. Калашников кашлял и не мог остановиться. На миг ему стало страшно. Вот так, поперхнувшись, умер его отец. Никого не было рядом, кусок хлеба попал старику в дыхательное горло.

Но кашель отпустил. Константин Иванович отдышался, достал из холодильника нераспечатанную пачку апельсинового сока, налил себе полный стакан. От ледяного сока стало легче.

«Нет, – сказал он себе, – я не буду нервничать и сходить с ума. Наверное, у нее какие-нибудь дамские дела, парикмахер, косметичка, портниха, вязальщица… Мало ли? Мы ведь с самого начала договаривались, что она не обязана отчитываться по мелочам: куда пошла, во сколько вернется. Никакой ревности. В нашей ситуации ревность непозволительна: только пусти ее в душу – сожрет.

Я верю своей девочке как самому себе. Она меня не предаст».

Когда он шел от подъезда к гаражу, перед ним, словно из-под земли, выскочил молодой человек отвратительной наружности. Длинные сальные космы грязно-желтого цвета, зеленый кожаный пиджак, розовые кожаные брюки, противно обтягивающие пухлые короткие ляжки, огромная серьга в ухе – стекляшка, фальшивый бриллиант.

– Константин Иванович, здравствуйте! – Микрофон ткнулся ему прямо в губы, рядом с зелено-розовым кожаным придурком выпрыгнул из-под земли еще и оператор с телекамерой. – Несколько слов для еженедельной передачи «Чумовой стоп-кадр». Как вы себя чувствуете? Подозреваете кого-нибудь конкретно? Ходят слухи, что ваш сын переживал любовную драму… За час до убийства он подрался с любовником своей жены… Что вы можете сказать по этому поводу?

– Вон! – громовым голосом завопил Калашников. – Пошел вон!

Из будки возле крытого гаража уже вылезал сонный охранник.

– Уберите их отсюда! Сейчас же! Сию минуту! – кричал Константин Иванович.

Впервые за многие годы, а возможно и за всю жизнь, великий актер не владел собой. Боль, копившаяся в душе с той минуты, когда он узнал, что сына больше нет, вдруг вырвалась наружу, затопила все вокруг. Исчезли кожаный наглец с микрофоном, оператор с камерой, охранник в камуфляже, рифленые ворота гаража. Мокрый асфальт поплыл под ногами, дождь бил в лицо и становился горько-соленым. Константин Иванович плакал.

Не замечая ничего и никого вокруг, он добрел до своей синей «Тойоты», долго не попадал ключом в замок. Оказавшись наконец в салоне машины, он упал лбом на баранку руля.

Охранник давно отогнал репортера и оператора. Подойдя к машине, он осторожно постучал в стекло.

– Константин Иванович, вам плохо? Помощь нужна?

– Нет. – Калашников повернул к нему заплаканное лицо. – Спасибо, Геннадий, уже все нормально. Просто сорвался из-за этого ублюдка…

– Всех бы их к стенке… суки, журналюги. – Охранник смачно сплюнул и сочувственно покачал головой.

Калашников вытер глаза платком, громко высморкался и завел мотор. Он уже опаздывал к Уфимцеву.

Генерал встретил его в тельняшке и потертых джинсах.

– Держись, Костя. Мы с тобой старая гвардия, обязаны держаться.

Полная, свежая генеральша Клара Борисовна хлопотала на кухне. Она вышла в прихожую поздороваться с гостем, чмокнула старого актера в щеку. От нее уютно пахло тестом, ванилью, жаром духовки.

– Ты как, Константин, мучное позволяешь себе иногда? – спросила она. – Я плюшки затеяла к чаю.

– Позволяю, – слабо улыбнулся Калашников, – спасибо, Кларочка. Как у вас хорошо, ребята, прямо душа отдыхает.

– Да, – кивнула Клара, – у нас хорошо. Живем дружно, вот уже тридцать пять лет.

Это прозвучало как язвительный, неуместный намек. Генерал покосился на супругу и чуть нахмурился.

После развода с Надей и женитьбы на Маргоше многие жены старых приятелей осудили Константина Ивановича, называли его поступок предательством, пророчили ему ветвистые рога.

– Он еще наплачется со своей фифой, ей ведь не он нужен, а имя, деньги, положение, – говорили стареющие жены своим молодящимся, легкомысленным мужьям.

Калашников знал, что Клара Борисовна Уфимцева открыто заявляла:

– Ноги этого сукина сына в моем доме не будет. Поганец, старый гульбун!

Первое время после развода Надю активно приглашали в гости, жалели, с удовольствием при ней обливали грязью «эту мерзавку, соплячку» Маргошу, клялись, что никогда с ней даже не поздороваются.

Но постепенно безнадежные Надины глаза и ее скорбное молчание надоели. С Надей было скучно, она совсем сникла и, по мнению многих, опустилась, перестала за собой следить, позволила себе растолстеть, постареть. А так нельзя. Стали говорить, что отчасти она сама виновата, надо было что-то делать, держать себя в форме. Да, трудно, с каждым годом все трудней. Но никуда не денешься. Надо оставаться женщиной и в пятьдесят, и в шестьдесят, хитрить по-женски, бороться за мужа, и вообще в семейных делах редко бывает, что один полностью прав, а другой кругом виноват.

Постепенно эта неприятная история потеряла остроту, обсуждать ее стало неинтересно. О Наде потихоньку забыли, к Маргоше привыкли. Константин Иванович водил ее с собой повсюду. Она умела нравиться даже женам старых приятелей Калашникова. Чудесная девочка, такая обаятельная, непосредственная, живая…

И все-таки Клара Уфимцева не удержалась, спросила:

– Как Надя?

– Плохо, – вздохнул Калашников, – у нее был гипертонический криз.

– Если нужна помощь, ты скажи, ведь горе-то какое! Я позвоню ей обязательно.

– Спасибо, Кларочка.

– Ох, плюшки-то мои! – спохватилась генеральша и убежала на кухню.

Уфимцев и Калашников прошли в гостиную. На журнальном столе уже стояли маленькие рюмки, бутылка французского конька, ваза с фруктами.

– Ну что, Костя, давай по маленькой?

– Не могу, Сережа, я за рулем.

– Чепуха. Вызову шофера, отвезет тебя. Не думай об этом. Надо Глеба помянуть.

Выпили молча, не чокаясь. Генерал коротко вздохнул и выжидательно посмотрел на Калашникова.

– Сережа, я бы хотел, чтобы ты взял под контроль расследование, – начал Константин Иванович. – Скорее всего, это заказное убийство. Но следователь не исключает и другие версии, так сказать, личного порядка. Ревность, месть и прочая ерунда. Ты сам знаешь, ситуация в нашей семье непростая. Мне бы не хотелось выносить сор из избы.