Текст книги "Место под солнцем"

– А с кем вы общаетесь? У вас ведь есть знакомые, подруги?

– Ко мне приходит иногда Маргоша. Маргарита Крестовская, моя бывшая одноклассница.

– Она знает о пистолете?

– Маргоша? Понятия не имею. И вообще при чем здесь Маргоша?

– Вы говорили ей когда-нибудь, что у вас есть пистолет?

– Не помню. Он многие годы лежал в шкатулке, в ящике письменного стола. Мои родители погибли, когда мне было семь. Я в последний раз брала его в руки при переезде. Разбирала ящики, достала, протерла и положила на место, в шкатулку. Но это было два года назад.

– Протерли и положили на место? Он был заряжен?

– Я в этом не разбираюсь.

– В шкатулке вместе с пистолетом лежало еще что-то?

– Нет.

– Вы точно это помните?

– Совершенно точно.

– А пластмассовая коробка с патронами?

– Нет. Патронов не было. Да и вряд ли он мог быть заряжен. Мои родители военные, они не держали бы в доме заряженное оружие в доступном для ребенка месте. А этот пистолет всегда находился в доме, сколько себя помню.

– Дело в том, Ольга Николаевна, что пистолет был заряжен. Он стоял на предохранителе. Эксперты предполагают, что из него было произведено три выстрела. Возможно, два пробных, тренировочных. Оружием действительно не пользовались много лет. А затем его разобрали, прочистили, смазали, в общем, привели в порядок и обстреляли. Третьим выстрелом был убит Глеб Калашников.

– Я вас очень прошу, – тихо произнесла Ольга, – не надо повторять мне столько раз, что Глеб убит. Это больно. Его сейчас хоронят. Я даже не могу с ним попрощаться. И еще, я прошу вас дать мне возможность поговорить с бабушкой. Ее надо успокоить. Она впервые попала в больницу. Я должна знать, как она себя чувствует.

– Хорошо, – кивнул Чернов, – я свяжусь с ее лечащим врачом.

Когда ее увели в камеру, Евгений Михайлович откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Он пытался понять, почему этот допрос так измотал его.

Следователь Чернов никогда не поддавался первым впечатлениям. Он запрещал себе оценивать людей, основываясь на личных эмоциях, на простых человеческих симпатиях и антипатиях. Он видел, как милейшие обаяшки оказывались отпетыми мерзавцами и как отвратительные с виду типы, тупые ублюдки оказывались благородными рыцарями.

Он нагляделся на лгунов всех разновидностей. Были талантливые и бездарные, вдохновенные и ленивые. Одни врали от страха, от естественного желания выкрутиться или хотя бы потянуть время. И таких было большинство. Но встречались такие, которые врали из любви к искусству, без всякой для себя выгоды.

Перед следователем Черновым разыгрывали истерики, эпилептические припадки, амнезию, глухоту, слепоту, патологическую тупость, а иногда – патологическую честность. Он умел ловить на лжи, расставлять коварные ловушки, загонять в логические тупики. Но сейчас был сам в тупике. Никакой логики, сплошные чувства.

Если эта странная, совершенно сумасшедшая, но очень обаятельная Ольга Гуськова все-таки застрелила своего возлюбленного, поддавшись чувствам, то она гениально врет.

Перечитывая протокол допроса, он застрял на нескольких фразах. «Его отец любит только себя… Любовь матери эгоистична, это животная любовь к своей плоти… о жене лучше не говорить…»

– Могла такая убить? – пробормотал Чернов себе под нос. – А почему нет? Могла…

Глава 18

Гости продолжали приходить. Дверь в квартире не закрывалась. Катя не могла понять, сколько же народу сейчас в доме. Кто-то уже откланялся, кто-то только садился за стол. Произносили печальные тосты, выпивали, не чокаясь.

– Пойдем, проводишь меня, – тронул ее за плечо Валера Лунек.

Они вышли вместе на лестничную площадку. Молчаливый телохранитель Митяй отправился сразу к машине.

– Арестовали Ольгу, – тихо сказал Лунек, – ты ведь знаешь, кто такая Ольга?

– Знаю, – кивнула Катя, – неужели она?

– Похоже, да. Ее взяли сегодня рано утром. Подробностей пока не знаю, но раз взяли, значит, есть улики. Не надо никому пока говорить. Вообще никому.

– Да, конечно… Странно, что этот милицейский майор ничего не сказал мне.

– Скажет, – Лунек усмехнулся, – сообщит в официальном порядке. И еще новость. Гришечкин погиб.

– Как?! Когда?

– Вчера разбился в машине. Налетел на рефрижератор. Сразу насмерть.

– Бедный… а вообще это странно. Он так осторожно ездил.

Подъехал лифт, из него вышла женщина лет шестидесяти. Она была ярко, небрежно накрашена, от нее за версту разило перегаром.

– Катя, вот горе-то, детка! Ну горе-то какое, а? – Она зарыдала, смачно поцеловала Катю и тут же стала стирать пальцами с ее щеки след губной помады. – Прости, деточка, я без приглашения, ты мне звонила недавно, Светку мою искала. И ничего даже не сказала, будто я чужая. А вот не чужая, всех вас помню маленькими, и тебя, и Глебушку. Мама-то здесь? А Надежда? А вы товарищ его? – Она громко шмыгнула носом и стала трясти руку Луньку. – А я ведь его во-от такусеньким помню, Глебушку. Такой был смешной, когда маленький. Ох, все они хорошие, пока маленькие. Моя вот пропала, авантюристка, ни слуху ни духу. Хоть бы позвонила матери-то, мерзавка.

– Элла Анатольевна, здравствуйте, – опомнившись, мягко произнесла Катя.

В проеме двери возникла улыбающаяся Маргоша.

– Кать, ну ты где? Валера, вы уже отчаливаете? Счастливо.

– Маргошка! – накинулась на нее Элла Анатольевна. – И ты здесь! Слушай, где Светка-то моя? Вы ведь вроде вместе собирались куда-то в субботу. Светка сказала…

– Нет, мы не встретились, – быстро произнесла Маргоша и тут же спохватилась: – Ой, я же там кофе варю! Убежит! – Она бросилась назад, в квартиру.

«Странно, – подумала Катя, – я ведь спрашивала ее о Свете Петровой, она сказала, что не знает такую…»

Лунек попрощался и уехал.

– Пропала Светка-то моя, – быстро заговорила Элла, – ни слуху ни духу. Я уж прямо не знаю, что и думать. Времена-то какие кошмарные, вон Глебушку убили, я как услышала, мне аж плохо стало. Всех обзвонила, никто ее, гулену мою, не видел. Мне Галя Зыкова про Глеба сказала. Ну, помнишь Галю? Она вроде здесь должна быть, говорила, что приедет на похороны. Она и адресок ваш продиктовала. Я в церковь-то не успела, на кладбище решила не ехать, боялась, не найду, опоздаю, а помянуть-то надо. Как же мне Глебушку-то не помянуть? Я ж его во-от такусеньким… Ну и вот. – Элла вытащила из потертой сумки пачку дешевых сигарет, стала щелкать зажигалкой.

Катя заметила, что руки у нее дрожат.

– А когда именно Света пропала? Когда вы ее видели в последний раз?

– В субботу поздно вечером. Главное дело, ушла, сказала, вернусь часа через два. И нет до сих пор. А сегодня понедельник. Да чего ж мы с тобой на лестнице стоим? Надо выпить за упокой души…

«Сейчас она напьется еще больше, и я ничего не вытяну из нее про Светлану, – подумала Катя, – хотя зачем теперь? Если арестовали Ольгу, то все вроде бы ясно. Я ошиблась. Света Петрова здесь вообще ни при чем. И моя глупая поездка на рынок не имела смысла. Все сходится. Ольга звонила мне, говорила гадости, она же сунула магические предметы в подушку. Возможно, она и бомжихой переоделась. Я ведь ее никогда не видела. И правда, зачем заниматься частным сыском, таскаться по рынку „Динамо“, бегать за Бориской-помоечником, когда на это есть милиция?»

На Катю вдруг навалилась тяжелая, смертельная усталость. Хотелось побыть одной, не возвращаться в квартиру к гулу разговоров, мельканию лиц.

– Элла Анатольевна, вы заходите, я сейчас, – сказала она, открывая дверь и пропуская в дом возбужденную нетрезвую женщину.

Поднявшись на один пролет, Катя встала у окна, на площадке между этажами.

Конечно, многое не сходится. Остаются белые пятна. Неясно, например, зачем понадобилось этой Оле вытягивать из Кати деньги? Кто подложил лифчик в карман халата уже после убийства? Почему Маргоша не сказала, что общается со Светой Петровой?

Катя поймала себя на том, что вопросы эти мелькают в голове как бы помимо желания, сами собой. Разве ее дело искать ответы? У нее впереди столько других дел, проблем, разговоров. Театр, труппа, дележ имущества… Ладно, надо идти к гостям. Она все-таки хозяйка, невежливо стоять на лестнице, когда дом полон народу.

В прихожей Константин Иванович надевал плащ на свою бывшую жену. Надежда Петровна, бледная, вялая, с опухшими красными глазами, попыталась изобразить подобие улыбки.

– Поеду я, деточка. Устала.

– Я отвезу ее и вернусь, – сообщил Константин Иванович.

– Да, мне надо лечь, побыть одной, – кивнула тетя Надя.

Тепло попрощавшись с родственниками, она вошла в гостиную. За огромным столом народу осталось уже не так много. Тостов никто не произносил, велись тихие разговоры, среди гостей были люди, которые не виделись много лет, и сейчас им интересно пообщаться друг с другом, поделиться воспоминаниями, рассказать про подросших детей, состарившихся родителей и вообще как жизнь складывается.

Рыдающая Элла Анатольевна Петрова опрокидывала в рот рюмку за рюмкой и громко рассказывала, как стригла пятилетнего Глеба, какие у него были светленькие волосики, какой он был умненький, хорошенький, прямо картинка, а не мальчик.

– Они с моей-то Светланой ровесники, а моя пропала, дома не ночует. Я вот думаю, может, в милицию заявить? А с другой стороны – рано. Взрослая ведь девка, мало ли какие могут быть у нее дела.

Пьяную женщину никто не слушал, но казалось, это ее совсем не заботит. Она обращалась ко всем сразу и ни к кому в отдельности, иногда беспомощно пробегала глазами по лицам, пыталась поймать чей-нибудь взгляд, найти собеседника. Но все отводили глаза.

Несколько лет назад она стала пить и выпала из круга старых знакомых. Однако у какой-то Гали хватило ума сообщить ей о смерти Глеба Калашникова, продиктовать адрес. Поминки – особый случай, на них приходят без приглашения. Элла Анатольевна имела моральное право здесь появиться, она действительно знала погибшего с раннего детства. Однако другие имели право не замечать ее, не слушать, игнорировать ее присутствие. Она вела себя неприлично. В приличных домах так не напиваются, не рыдают и не орут за столом.

Катя стала собирать грязные тарелки. Пора подавать сладкое, кофе, чай. Жанночка, бедная, совсем забегалась.

Элла Анатольевна кричала все громче, вскочила, принялась помогать Кате, опрокинула соусник, влезла рукавом в остатки салата, стала извиняться, всхлипывая и громко шмыгая носом.

– Ничего, не беспокойтесь, – тихо сказала ей Катя.

Но она не особенно беспокоилась. Прихватила со стола бутылку коньяку и рюмку, пошла на кухню следом за Катей, продолжая свой громкий монолог:

– Ну вот, а я и говорю: зачем тебе это надо? Не лезь в чужие дела, сама же будешь виновата. И главное, голос специально меняет, прямо басом гундит в трубку: он тебя не любит, ты во всем виновата, сушеная Жизель…

Катя вздрогнула и чуть не выронила гору грязных тарелок.

* * *

Любому, даже самому пропащему человеку хотя бы раз в жизни должно повезти по-крупному. Главное – не прозевать, когда ее светлость личная твоя удача улыбнется и подмигнет зазывно, мол, ну-ка давай, дружок, не теряйся, хватай скорей, пока дают!

Бориска-помоечник, он же Воскобойников Борис Павлович, дважды судимый за мелкие кражи, живущий многие годы без работы, прописки, где придется, пьющий жестоко, запоями, всякую дешевую гадость, ждал этой сладкой минуты всю свою жизнь. И сейчас по каким-то одному ему ведомым приметам понял: вот она, ее светлость, или, как в песенке поется, «благородие, госпожа удача».

Он не был полностью уверен. Мог, конечно, и обознаться, ведь правда, было темновато. Но зрение у него отменное, привык шнырять во мраке по помойкам. Ладно, если обознался – ничего страшного. Обидно, конечно, но пережить можно.

Он наплел своей сожительнице Сивке, что отправляется подработать грузчиком куда-то за город, а сам оделся в неприметное, сравнительно чистое тряпье, изменил по возможности свою яркую запоминающуюся внешность и занялся опасной, но интересной шпионской деятельностью.

Никто Бориску не заметил, даже эти поганцы-телевизионщики, которые тоже заявились за своей удачей в этот треклятый двор. Вот ведь, казалось бы – убийство, черное дело, а сразу деньжищами так и запахло.

Бориска не без злорадства наблюдал, как рыщет по двору жадный корреспондент Сиволап. Спохватился, гаденыш, понял, что зря пожадничал. А теперь уж поздно, теперь уж – дудки. Что Бориске этот паршивый полтинник «зелеными»! Получается, как в поговорке: слово – серебро, молчание – золото. Тот, кто должен купить это золото, Борискино молчание, жадничать не станет.

Он заранее очень старательно на тетрадном листочке в клеточку написал фломастером печатными буквами:

«Один человек видил вас в кустах ночию убийства и дажи видил как вы стриляли. Могу молчать за возногрождение одну тысячу баксов но если сразу и без обману. Буду ждать завтра ночь от 12 до 2 на лавочки у забору где стриляли. В другом случае утром поели завтра иду в ментовскую и говорю что видил вас».

Подумав немного, он подписал внизу красивое и таинственное слово «доброжилатель».

Тысяча баксов – не такие деньги, чтобы вешать на свою шею еще одного жмура. Конечно, по-хорошему можно было бы потребовать и больше. Но Бориска не забывал об осторожности. Все-таки убийца… А тысяча – именно та сумма, из-за которой состоятельный человек вряд ли захочет пачкаться еще одной мокрухой. Придет и отдаст без базара. Если Бориска не обознался, понял все правильно, то можно считать, косушка у него в кармане.

Дождавшись, когда телевизионщики уйдут ни с чем, двор затихнет и заснет, Бориска тихонько выскользнул из своего укрытия и быстрой тенью прошмыгнул к одной из машин.

– Не должно тебя здесь быть, по-хорошему-то, не должно, – бормотал себе под нос Бориска, – поминают загубленную тобой душу, и тебе здесь, в натуре, ну чисто по-человечески, делать нечего.

Повздыхав от накативших внезапно странных чувств, быстро осенив себя крестом, Бориска прикрепил записку кусочком аптечного лейкопластыря к ручке передней дверцы со стороны водительского сиденья, прошмыгнул назад в свое укрытие и стал ждать. Теперь осталось только убедиться, что записка попадет к адресату.

Если, конечно, Бориска не обознался все-таки…

* * *

– Мы ругаемся со Светкой-то иногда прямо по-черному, с матюками. Чуть до рук не доходит. Но чтобы вот так исчезнуть, матери ничего не сказать… – Элла Анатольевна всхлипнула и налила себе еще коньяку. – Я ведь почему пить стала? Не от хорошей жизни.

– Элла Анатольевна, – осторожно перебила Катя, – вы сказали, Света звонила кому-то, голос меняла. Не знаете зачем? Кому?

– Не знаю. Не мое это дело. И не твое. То ли мужика с кем-то не поделила, то ли что…

– Но вы слышали, как она называла кого-то «сушеной Жизелью»?

– Я и не такое слышала, только виду не подавала. Это, Катюшка, строго между нами.

Кате удалось наконец уединиться с матерью Светы Петровой. Ей не хотелось продолжать разговор ни на кухне, где, кроме Жанночки, находилось еще несколько человек, ни в гостиной за общим столом. Пьяная женщина лезла ко всем с воспоминаниями, откровениями, подробностями своей печальной жизни, рыданиями, поцелуями и всех успела сильно утомить. Но кто-то мог прислушаться к ее пьяной болтовне. Это совсем ни к чему.

Катя потихоньку увела ее к себе в комнату, прикрыла дверь. Элла Анатольевна обрадовалась, что нашелся наконец слушатель, стала говорить, не закрывая рта. Только иногда переводила дух, опрокидывала в горло очередную рюмку. Катя предусмотрительно захватила с собой закуску – сыр, колбасу, нарезанный кружочками грейпфрут.

– Да ты выпей со мной, выпей, – твердила Элла Анатольевна и дрожащей рукой подливала коньяк в Катину рюмку.

Как большинство пьющих людей, она была щепетильна в таких вещах. Ей важно, чтобы слушатель был еще и собутыльником. А как же иначе?

Катя делала вид, что пьет, каждый раз подносила рюмку к губам и, не притронувшись к коньяку, коварно отставляла в сторону. Она вообще не пила. От крепких напитков у нее моментально начинала болеть голова и клонило в сон.

– Смотри не сачкуй! За помин души мужа своего грех так пить. Давай до дна! Вон у тебя как была полная, так и осталась, – замечала Элла, но тут же забывала, захлебывалась рассказом о своих несчастьях.

Катя оказалась на редкость благодарным слушателем, только очень просила не кричать, и пьяная женщина старалась говорить как можно тише. Правда, знала она о своей непутевой дочери совсем мало, мысли ее путались, она перескакивала с одной темы на другую.

– Светка злющая стала после операции-то. Я говорю, радоваться надо, жива осталась. А она злится на весь мир, – махнула рукой Элла, – привыкла к большим деньгам, а как операцию сделали, жизнь под откос пошла. Я и пить стала, когда узнала, какой у нее диагноз.

– А что с ней было? – спросила Катя.

– Рак правой молочной железы. – Элла Анатольевна опять стала плакать, горько, навзрыд.

В комнату осторожно заглянула Маргоша, скорчила выразительную сочувственную гримаску, но Катя показала ей глазами, мол, не надо, не заходи. Маргоша пожала плечами, хмыкнула, удалилась.

– Она ведь красивая девка, молодая, – Элла Анатольевна шумно высморкалась в несвежий платочек, – а уже инвалид. На всю оставшуюся жизнь. Когда одета, не видно и даже в купальнике незаметно, специальный протез сделали. Но кто ж замуж возьмет с одной-то грудью? Раньше от мужиков отбоя не было, а сейчас, кроме этого мозгляка Вовчика с рынка «Динамо», – никого. Нет, засматриваются многие. Но доходит до койки – и привет. Можно искусственную сделать, как настоящую, не отличишь. Из силикона. Но это пять тысяч долларов стоит. Откуда у нас теперь такие деньги? А ведь были деньги-то, если б знать заранее… Ох, один у нее был депутат, известный человек, солидный такой. Я его никогда не видела. Ну и вот, а он женатый, конечно. У них давно началось, он и денег ей давал сколько хочешь, вот и приучил ее, дуреху, к красивой жизни. Лет пять у них все это длилось. Но со мной не знакомила, ни-ни, в строгом секрете держала. Жориком его называла. А по фамилии – никогда. Жорик да Жорик… Сам если звонил, то всегда поздоровается вежливо, меня по имени-отчеству назовет, о самочувствии спросит, но сам не представлялся. Я его по голосу узнавала. Воспитанный человек, ничего не скажешь. А я что? Мне бы только, чтобы у нее, у Светланы-то, было все хорошо. Я уж, грешным делом, думала, может, разведется он с женой-то, женится на Светке моей. Куда там! Как обнаружилась у нее опухоль, этого самого Жорика след простыл. Не позвонил ни разу. Она когда на Каширке лежала в Онкоцентре, все спрашивала меня: звонил? Я даже соврала ей пару раз, мол, звонил, интересовался. А на самом деле – ни слуху ни духу. Он ее, гад такой, использовал столько лет, а стала инвалидом – бросил. Даже не помог материально, заживо похоронил. И все они такие, сволочи…

– Элла Анатольевна, а с Маргошей Крестовской они давно дружат?

– Маргошка жалеет ее, из всех старых друзей-подружек она одна, можно сказать, человеком осталась. Она и в больнице Светку навещала, и потом, после операции, поддержала, сидела с ней, объясняла, что жизнь на этом не кончается, сама узнала для моей дурехи, где можно хороший протез заказать. В общем, Маргошке я век буду благодарна. Она человек. Хоть и стала сейчас знаменитой артисткой, а человеком осталась. Светка ей иногда массаж делает, Маргоша ей подработать дает.

– Значит, они давно знакомы?

– Давно, – кивнула Элла Анатольевна, – Светка моя гримером в Малом театре работала, а Маргошка тогда на первом курсе училась, в Щепкинском. У нее ведь две специальности, у Светки. Гример и массажист. Ну, гримером сейчас фиг устроишься. Да и получают мало. А из театра она давно ушла, чего-то у нее не заладилось, конфликты всякие были с руководством. Она ведь с характером у меня, чуть что – в крик. Совсем не умеет с людьми ладить, совсем. Даже я, родная мать, иногда с трудом ее терплю.

– А почему Света торгует на рынке? – удивилась Катя. – Ведь массажем можно хорошо зарабатывать.

– Чтобы массажисту заработать, надо иметь железное здоровье, делать по десять – двенадцать сеансов в сутки. А у Светки после операции, после всей этой химии, радиации, гормонов, здоровье совсем не то, руки слабые, головокружения бывают.

– Вы говорили, она в субботу собиралась куда-то ехать вместе с Маргошей, как раз перед тем, как пропала, – напомнила Катя.

– Не помню я. Ничего не помню. Куда она собиралась, с кем… Она же мне, мерзавка такая, не докладывает, ей на мать наплевать, живет, как в гостинице.

– А вы бы все-таки заявили в милицию, – осторожно предложила Катя, – вы сказали, у нее бывают головокружения. Может, ей плохо стало на улице?

– Какая милиция? Да хоть бы она совсем сдохла, дрянь такая! Ой, не могу, жить не хочу! Все вы, суки, такие! А ты чего ко мне привязалась? Чего душу из меня тянешь? Милицией грозишь. Ну, пью, и что? Все вы, суки…

Она стала грязно ругаться, проклинать весь мир, потом опять зарыдала, громко, в голос. Катя не сумела ее успокоить. Началась тяжелая пьяная истерика. Галя Зыкова, та самая, которая сказала ей о смерти Глеба и продиктовала адрес, взялась отвезти ее домой.