Текст книги "Место под солнцем"

– Кому ж нравится сор-то выносить? – горько усмехнулся генерал. – Ты у нас знаменитость, к тому же депутат. Да и Глебушка, царствие ему небесное, не последним был человеком. Я понял тебя, Костя.

Калашников машинально отметил про себя, что в последнее время генерал все чаще поминает Господа и царствие небесное. А еще недавно был воинствующим атеистом. Что ж, надо идти в ногу со временем и следить за административной модой. Бывшие партийные чиновники, еще вчера боровшиеся с «религиозными пережитками», сегодня красят яички на Пасху, крестят внуков, отпевают умерших родителей, приглашают батюшек освящать свои особняки и «Мерседесы», рестораны и магазины. У кого они есть, конечно.

Константин Иванович тут же одернул себя. «Не язви, даже мысленно! Не время и не место».

– Убийцу надо искать среди бандитов, – тихо произнес он, не глядя на генерала.

– Ясное дело, – кивнул генерал.

– Это нам с тобой ясно. Может, и оперативникам твоим ясно, однако они обязаны отработать все версии.

– Тебя уже допрашивали? – Генерал налил еще по капле коньяку в рюмки.

– Нет. Из родственников они говорили только с Катей.

– Ну, и чего ты беспокоишься? Они отрабатывают именно линию заказухи, трясут братков.

– Возможно, они и трясут братков, – Калашников немного повысил голос, заметно занервничал, – но журналюги начали уже трясти меня. Сейчас я вышел из дома, не успел дойти до гаража, на меня налетели сволочи с телевидения, с камерой, с микрофоном… Понимаешь, для этих сук было бы куда интересней, если бы оказалось, что Глеба убила какая-нибудь баба из ревности или Катин поклонник. Заказное убийство в наше время – дело обычное. А вот любовная драма из жизни знаменитостей – это эксклюзив. Узнают на копейку, присочинят на миллион.

– А что, у Кати был поклонник? – быстро спросил генерал.

– Ну а как же, она ведь прима. – Калашников выразительно развел руками. – Ей без поклонников нельзя.

– Нет, Костя, я спрашиваю о другом. Не прикидывайся, ты меня прекрасно понял. – Он смягчил резкую фразу мягкой улыбкой.

– Да, Сережа, у нее тоже кто-то был… – быстро проговорил Константин Иванович. – Она тоже не святая. Бывало, возвращалась под утро. – Он болезненно поморщился. – Не надо все это ворошить, я прошу тебя, Сережа, не надо.

– Ладно, Костя, не нервничай, я возьму дело под свой контроль. А насчет этих говнюков с телевидения, – генерал пожал плечами, – ну что я могу сказать? У нас всех помоями обливают, никто не застрахован, даже президент. Демократия, свобода слова, мать твою… Ты, Костя, не переживай. Это такая чушь по сравнению с твоим горем, Господи, как подумаю… – Генерал красиво, размашисто осенил себя крестным знамением. – Я Глеба помню маленьким. Такой был смешной пацан… Да, они с моим Володькой ровесники. Мы с тобой познакомились, когда они в школу пошли, в первый класс. Я детективный фильм консультировал, что-то про ограбление сберкассы. Капитаном был. А ты как раз играл капитана милиции, оперативника. Как кино-то называлось, не помнишь?

– Кажется, так и называлось: «Подвиг капитана милиции», – усмехнулся Калашников, – или что-то в этом роде… Нет, не помню, столько лет прошло.

– Тогда ведь кто консультировал наше кино? Генералы, полковники, не ниже. А ты настоял, чтобы тебе дали настоящего капитана с Петровки, оперативника, чтобы все по правде. Помнишь, как мы с тобой ночь на твоей кухне просидели, спорили… Эх, Костя, счастливое было время, семьдесят первый год…

Клара принесла горячие плюшки, чай, села с ними за стол и присоединилась к теплым ностальгическим воспоминаниям о счастливых семидесятых.

Проговорив с генеральской четой еще минут сорок, Калашников немного успокоился. Человек, выросший в советской системе, пропитанный ею с детства, он всегда предпочитал, чтобы к любой проблеме, возникающей в его жизни, был подключен кто-то знакомый, свой.

Ему было неприятно, тревожно оттого, что какие-то чужие люди, оперативники, следователь, станут копаться в сложном, тонком мире семейных отношений его убитого сына. Дело даже не в том, что повалятся скелеты из шкафов и загрохочут костями на всю страну. Лучше, если кто-то свой будет держать под контролем работу чужих равнодушных людей. Конечно, генерал не сумеет оградить семью от желтой прессы, и, в общем, Калашников не об этом его просил. В его просьбе не содержалось ничего конкретного. Просто он счел нужным побывать у генерала. Так ему было спокойней. Раз придется иметь дело с работниками милиции, значит, надо заручиться высокой поддержкой – если есть такая возможность.

А скелеты из семейных шкафов все равно повалятся. От них никуда не денешься.

Глава 12

– Не вздумай брать трубку! – крикнула Жанночка из кухни. – Ты слышишь? Я потом возьму, у меня руки в муке.

Она готовила тесто к поминальному столу. Сегодня только суббота, до понедельника еще много времени, однако начать надо сейчас. Тесто должно сутки отлежаться в холодильнике.

Катин радиотелефон надрывался. Десять минут назад Жанночка слушала, как в трубке молчат и дышат. С ней телефонная истеричка говорить не желала. Ждала, когда Катя возьмет трубку.

– Почему ты думаешь, что это непременно она? – спросила Катя и подошла к телефону.

– Слушай, Орлова, тебе интересно, кто все это придумал? – спросил знакомый хриплый голос. – Я ведь по просьбе звонила. Хочешь узнать, кто попросил?

– Очень просили? – тихо поинтересовалась Катя. – Долго уговаривали?

Катя взяла с книжной полки маленький диктофон. К нему заранее был подсоединен специальный провод с присоской. Она закрепила присоску на пластмассовом корпусе радиотелефона и включила «запись».

– Зря веселишься, молодая вдова.

– С тобой не соскучишься, – усмехнулась Катя.

– Да я здесь вообще ни при чем. Кому-то показалось, что ты слишком хорошо живешь и тебе пора портить удовольствие. А я согласилась сдуру.

– Что сдуру, это точно. Но надо отдать тебе должное. Доканывала ты меня от души. Столько хлопот из-за одной только бабской зависти? Не поверю.

Последовала долгая, томительная пауза. Женщина молчала, тяжело сопела в трубку, потом закашлялась, и Катя подумала, что она, наверное, заядлая курильщица, курит крепкие, дешевые сигареты. Наконец хриплый голос произнес:

– Ладно, Орлова. Встретиться надо. Разговор серьезный, не телефонный.

– Хорошо. Где? Когда?

– А почему не спрашиваешь – сколько? – усмехнулась собеседница.

– Ну ты даешь! – удивилась Катя. – Еще и деньги хочешь получить за свои гадости?

– Хочу. С деньгами у меня плохо.

– Что, работы нет? – сочувственно поинтересовалась Катя.

– Ты, Орлова, на другой планете живешь, – засмеялась собеседница, – можно подумать, ты не понимаешь, что в наше время работа – это одно, а деньги – совсем другое. Ладно, хватит. Я возьму не так много. Три тысячи баксов. И не за гадости. За информацию, важную для тебя. Очень важную, Орлова. Ты уж мне поверь. В общем, завтра в час дня на Гоголевском бульваре, у памятника. Захвати три тысячи, не опаздывай и не вздумай рассказывать никому, в том числе ментам, которые расследуют убийство. Того, кто убил, они все равно не вычислят ни за что. А тебе моя информация поможет. Как говорят врачи, жить будешь. Все, привет, сушеная Жизель.

– Подожди, а как я тебя узнаю? – быстро спросила Катя.

– Не беспокойся. Узнаешь. Я сама к тебе подойду.

– Ну, мало ли кто ко мне подойдет. Я должна точно знать, что это ты. У меня с собой будет такая сумма… Мы ведь встречались раньше, назовись, не стесняйся.

– Не морочь мне голову, Орлова, – усмехнулась собеседница, – я назовусь, а ты сразу ментам меня сдашь. Прямо сегодня. И плакали мои денежки.

В трубке послышались частые гудки. Катя выключила диктофон. Жанночка все это время стояла на пороге комнаты, широко открыв глаза и прижав ко рту руки, обсыпанные мукой.

– Ты молодец, что догадалась записать, – произнесла она громким шепотом. – Что ей надо на этот раз?

– Денег. Оказывается, ее попросили доканывать меня звонками. За три тысячи долларов она скажет кто. Свидание мне назначила. Завтра в час на Гоголевском бульваре.

– Это шантаж! – возмутилась Жанночка. – Я надеюсь, ты не собираешься встречаться с ней?

– Обязательно встречусь.

– Ты серьезно?

– Мне надо на нее посмотреть. Такое ощущение, что я ее знаю. Или знала раньше, в юности… Сушеная Жизель… Кто же так меня называл когда-то? Нет, пока не увижу, не вспомню. Голос знакомый, интонации… Кажется, она сама здорово боится. И не врет.

– Ничего себе, боится! Изводила тебя мерзкими звонками, а теперь требует за это три тысячи долларов! Ты что, и деньги возьмешь с собой?

– Наличные не возьму, – Катя задумчиво покачала головой, – но в крайнем случае сниму с кредитки. Если информация будет того стоить.

* * *

Женщина на другом конце провода, на другом конце Москвы, положила трубку и закурила. Она сидела на кухонной табуретке, сгорбившись, опустив широкие полные плечи. Короткие, совсем жидкие светлые волосы были непромыты и взлохмачены, молодое, но болезненно-отечное лицо без косметики казалось совсем бледным, бесцветным.

– Придешь и принесешь как миленькая, – бормотала женщина, – придешь и принесешь. Страшно тебе, сушеная Жизель, хоть и хорошо ты держишься, а все равно страшно. Спеси-то поубавилось. Три косушки мне, конечно, не хватит. Но больше ты вряд ли дашь, Орлова. Даже для тебя три косушки – не три рубля. Сколько лет мы не виделись? Восемь? Да, много воды утекло. Моей крови много утекло, вот что…

Женщина глядела в окно, прищурив правый глаз. Едкий дым дешевой сигареты «Магна» стелился по маленькой, неприбранной кухне.

– Доча, ты там с кем разговариваешь? – послышался голос из комнаты.

– Мам, отстань, – хрипло, вяло отозвалась женщина, – ни с кем.

Зазвонил телефон, стоявший на кухонном столе, и женщина вздрогнула.

– Я сказала, не звони мне больше. Все! – тихо прорычала она в трубку, услышав знакомый голос на другом конце провода. – А как с тобой еще разговаривать? Как?! А потому, что сволочь ты… да… нет… ну, конечно, ищи дуру! Так я тебе и поверила! Все, поиграли, и хватит… нет, я сказала…

В кухню заглянула полная пожилая женщина с такими же светлыми короткими волосами.

– Доча, тебе супу разогреть? Там у нас еще суп остался куриный, с вермишелькой. Я сейчас есть буду. Ты со мной поешь? – спросила она быстрым шепотом.

– Мам, уйди, я сказала! – рявкнула молодая женщина, прикрыв трубку ладонью.

Пожилая тихо выругалась и скрылась.

– Сколько, говоришь? – Молодая вернулась к прерванному на миг разговору. – Две тысячи? Ага, конечно, ты будешь меня подставлять по-черному, а я молчать за две косушки? За сколько? Будто ты не знаешь? Пять стоит операция, плюс в клинике неделя, мне не меньше шести надо… Пока его не замочили, был другой расклад, совсем другой… Мне дела нет, ты или не ты… Вот только этого не надо, не надо… Я знаю, какой тебе был резон. Ты без выгоды для себя ничего не делаешь… Что – я сама?! А ни фига! Да не ору я!

Женщина загасила сигарету, тяжело откашлялась и, прижав трубку ухом к полному плечу, тут же закурила следующую.

– Нет, не две с половиной. Три. А где хочешь доставай! Не мои проблемы. Тебе надо, чтоб я молчала, – достанешь… да… нет… ладно, в десять, у хозяйственного…

Она положила трубку, и тут же телефон зазвонил опять. На этот раз она разговаривала совсем иначе, ласково ворковала, кокетничала, томно растягивала гласные.

– Ну приеду, обещала же… Только поздно… ну не знаю, часам к двенадцати… а ты ревнуешь, что ли? Дела у меня. Серьезные, очень даже серьезные… Ой, да ладно тебе, куда ж я от тебя денусь? Ну не сердись, Вовчик, ты же у меня умный… Потом расскажу… Ну все, целую.

Она положила трубку, тяжело поднялась с табуретки, шаркающей, почти старческой походкой прошла в ванную. Надо привести себя в порядок. Она не умывалась, не причесывалась с утра. Совсем себя запустила. Так нельзя. Все еще поправимо, большой кусок жизни впереди. Другие умирают в муках, а она выжила.

Она провела массажной щеткой по волосам. Целый клок волос остался на щетке. Волосы продолжали лезть прядями. Химиотерапия, лучевая терапия. Некоторые вообще лысеют. В онкоцентре она видела девочек в дешевых свалявшихся париках, юных старушек с отечными, землисто-серыми лицами. У нее до сих пор такой цвет кожи. И отечность никогда не пройдет. Но это не так уж страшно. Можно жить дальше. Были бы деньги…

Большие деньги, большая слава всегда были совсем близко, только руку протяни. Света Петрова не стеснялась, протягивала, но не могла ухватить.

Ее мама работала парикмахером, дамским мастером, стригла и укладывала самые красивые и знаменитые головы Советского Союза. Парикмахером, не меньше, но и не больше. А папы не было…

Маленькой девочкой на елке в Доме кино Света с болезненным вниманием прислушивалась к шепоту билетерш и буфетчиц: вот это – дочь такого-то, а это – сын такого-то. Она была как бы в одном хороводе с этими детьми, дочерьми и сыновьями известных на всю страну актеров, режиссеров, сценаристов, писателей. Но с раннего детства очень остро ощущала, что никогда не станет такой, как они.

Они с рождения были запрограммированы на удачу, солнце им светило ярче, их шоколадки были вкуснее, их одежда нарядней, школы престижней.

Света не задумывалась почему. Зачем задумываться, когда и так все ясно. Их родители – звезды. А ее мама – кто? Они еще ничего не сделали сами в этой жизни, они только дети, но за их худыми детскими спинами уже слышен восторженный шепот.

Они легко, как равную, принимали ее в свой круг. У них с детства была своя компания. Маленькими они собирались вместе со взрослыми на взрослые вечеринки. Квартиры у всех были большие, детям отводили отдельную комнату, накрывали отдельный, детский стол. Было золотое время, когда Светину маму, Эллу Анатольевну Петрову, считали чуть ли не лучшим дамским мастером Москвы.

На все праздники, вечеринки, дни рождения мама брала с собой Свету. Маленькой девочке нравилось ходить с мамой в гости. Каждый раз она волновалась, ждала, что будет все как-то необыкновенно и она станет главной, все засмеются ее шуткам, обратят на нее внимание, скажут: эта девочка самая красивая и умная. Все захотят с ней дружить.

Она ждала каждый раз, и в пять лет, и в десять. Но никакого особенного внимания никто на нее не обращал. Она обижалась, пряталась в углу, сидела надутая, отвернувшись к стене. Заглядывал кто-нибудь из взрослых.

– А про Светочку вы почему забыли?

– Нет, мы не забыли, – отвечал кто-нибудь из детей.

Ее начинали тормошить, уговаривать, она продолжала дуться. Ей нравилось, когда ее уговаривали. Но другим это занятие быстро надоедало, о ней опять забывали.

Дети становились старше. Они уже собирались своей компанией, отдельно от взрослых. Свету всегда приглашали, а если и забывали позвонить специально, то всегда само собой разумелось, что она может прийти. Она ведь своя, ее знают с раннего детства.

Она обязательно приходила, по приглашению или без, на все вечеринки, дни рождения. Ей были рады – но не более, чем другим девочкам и мальчикам. Однако всегда казалось, что не слишком рады, не понравился ее подарок, не замечают новой прически, нового платья. Нарочно не замечают, чтобы обидеть. Конечно, она ведь не такая, как они.

В приветливых улыбках ей чудилась скрытая издевка. Если все смеялись, а она не понимала, чему именно, то не сомневалась: смеются над ней. Если в гуле общего разговора в веселой вечерней компании она пыталась встрять с каким-нибудь анекдотом, рассказать забавную историю, высказать свое мнение, поспорить, а ее не слушали, перебивали, она вскипала лютой обидой, выбегала вон, хлопая дверью. Но никогда не уходила совсем, оставалась ждать на лестнице, чтобы кто-то вышел и стал уговаривать вернуться.

Она не могла понять, на кого больше злится – на них, надменных счастливцев, или на себя, обделенную при рождении положенной порцией счастья. Если бы кто-то посмел ей сказать, что дрожащее, горячее, болезненно-стыдное чувство, которое не покидало ее с детства и распухло к юности до неприличных размеров, на самом деле называется простым словом «зависть», она бы, вероятно, задохнулась от возмущения. Да кому завидовать? Ее мама зарабатывает не хуже, чем их родители. Она сама в сто раз красивее, умнее, талантливее, чем все они, вместе взятые. Да что они значат без своих знаменитых мамочек-папочек? Ничего!

Она не была такой уж злой, наоборот, она любила дарить подарки, никогда не жадничала. Она рано, лет в четырнадцать, научилась готовить, делала потрясающие салаты, пекла вкуснейшие пироги, с удовольствием всех угощала, приходила в гости с чем-нибудь вкусным собственного приготовления, обязательно помогала убирать со стола, легко и незаметно могла перемыть гору грязной посуды на чужой кухне. Если кто-то болел, она всегда навещала, и не с пустыми руками, если кто-то плакал – утешала. Она умела пожалеть, посочувствовать, когда кому-то плохо. Но совершенно не выносила, когда кому-то хорошо. Ей всегда казалось, что другому слишком хорошо, что это незаслуженно. Похвала в чужой адрес звучала для нее личным оскорблением, особенно если хвалили девочку.

Девочек в их тесной компании было немного. Позже, к старшим классам, появлялись и исчезали случайные, «пришлые» хорошенькие куколки. На них она не обращала внимания. Но за «своими», за теми, которых знала с детства, всегда следила с особой ревностью. Они чем-то неуловимо отличались от других девочек, с которыми она училась в школе, и от нее самой. Была в них какая-то особенная легкость, самоуверенность, рассеянность, надменная грация. Рядом с ними Света чувствовала себя грубой, неуклюжей, неженственной, и джинсы не так на ней сидели, и тщательно сделанный макияж вдруг казался вульгарным, неуместным.

Более прочих ее раздражала одна, худенькая, как тростинка, темноволосая, с огромными, яркими шоколадно-карими глазами.

Света не понимала, что находят взрослые в этом тощеньком, рассеянном, молчаливом, совершенно неприметном создании. Кажется, дунешь – исчезнет. Иногда так хотелось дунуть… Интересно, почему? Может быть, потому, что однажды мама сказала о жалкой худышке: из нее вырастет настоящая красавица. В ней чувствуется порода.

– Мам, ну ты что? Ни кожи ни рожи! – фыркнула Света.

– И в кого ты у меня такая злющая? – вздохнула мама.

И от других взрослых она тоже слышала всякие добрые слова о худышке. Слишком много добрых слов.

Света внимательно, словно сквозь огромную лупу, вглядывалась в узкое лицо своей ничего не подозревающей соперницы, выискивала всякие изъяны – лоб слишком большой, нос длинноват, подбородок чересчур острый и так далее. А о фигуре и говорить нечего – вешалка, палка, ножки тоненькие, шейка как у цыпленка, ключицы торчат. Каждый подмеченный изъян она праздновала в своей душе, словно личную победу. И настойчиво старалась обратить внимание «худобы горемычной» на недостатки ее внешности. («Слушай, тебе совершенно не идут распущенные волосы! Они же у тебя жидкие! Я бы на твоем месте не надевала короткую юбку. У тебя ноги такие худые и коленки острые!»)

Но никакой реакции не следовало. Катя Орлова, дочь известного сценариста, отвечала рассеянно, невпопад, без всякой злобы, будто вовсе не слушала, и настроение у нее не портилось. От этого становилось совсем уж обидно. И еще обидней бывало, когда именно она, Катя Орлова, выходила утешать Свету на лестничную площадку после демонстративного хлопка дверью.

Другие тоже ей не нравились, но Катя Орлова как-то особенно раздражала. Ну почему, спрашивается? Может быть, потому, что занималась балетом, и все говорили, она станет примой, солисткой, она жутко талантливая?

Однажды на детской елке в Доме кино тринадцатилетняя Катя станцевала партию Жизели. Это был сольный номер в детском концерте. Весь огромный зал, взрослые и дети, затаив дыхание, глядели, как она легко порхала по сцене, а потом аплодировали. Свете Петровой было уже шестнадцать. Из всего зала она одна ни разу не сдвинула ладоши. А потом, в одиночестве слоняясь по шумному нарядному фойе, она услышала обрывок взрослого разговора:

– Это дочка Фили Орлова, очень талантливая девочка.

Покраснев до корней волос, крупная, полная шестнадцатилетняя Света в нелепом блестящем платье вдруг громко выпалила, ни к кому не обращаясь:

– А мне, например, совершенно не понравилось, как она танцевала. Ни кожи ни рожи. Сушеная Жизель.

Стоявшие поблизости на нее странно покосились, отвернулись, и никто не оценил острого замечания. А потом она услышала у себя за спиной:

– Не знаешь, это чья такая, в блестках?

– Понятия не имею.

С тех пор она изредка называла Катю Орлову сушеной Жизелью, и за глаза, и в глаза, с веселым смехом. Ей казалось, это так точно, так остроумно, а главное – похоже на правду. Но никто не смеялся в ответ, не обращал внимания на колкое словцо. Все пропускали мимо ушей, и сама Катя тоже. И тогда, много лет назад, и потом она никак не реагировала на обидную кличку. Между прочим, напрасно…

Света заканчивала школу. Ее ровесники из детской теплой компании поступали в институты, в какие хотели, с первой же попытки. А она недобрала баллы во ВГИК, на сценарный факультет, завалила экзамен в ГИТИС, на театроведческий. У мамы стала развиваться профессиональная болезнь парикмахеров – варикозное расширение вен. Мама не могла работать так же много, как раньше. Она старела. Ноги болели и опухали. А в салоне успели подрасти и окрепнуть новые мастера. Они потихоньку отбивали у Эллы Анатольевны дорогую престижную клиентуру.

Следующая попытка поступления в институт закончилась провалом. Мама устроила ее на специальные курсы, чтобы была в руках денежная, надежная профессия гримера-визажиста. Старые связи таяли. Надо было зарабатывать деньги и идти уже своей, совсем другой дорогой. Но она не хотела расставаться с тем миром, который так злил ее. Она привыкла дышать обжигающим воздухом чужой славы. Кто-то из маминых приятельниц устроил ее гримером в Малый театр. Чужой славы там хватало, а вот зарплата была копеечной. Один умный знакомый посоветовал освоить еще и массаж.

Оказалось, что у нее настоящий талант массажиста. Ее сильные, неутомимые руки чувствовали, где и как надо разминать, сжимать, похлопывать. Появилась своя клиентура, сначала средняя, потом престижная, дорогая. Помогли отчасти и мамины старые связи. Денег стало много, и, в общем, все складывалось хорошо.

Подростковые обиды и комплексы постепенно смягчались, таяли под натиском сложной взрослой жизни. Она чувствовала себя обеспеченной, привлекательной женщиной, не хуже других.

И вот однажды ее попросили взять очередного клиента, сложного, капризного, с запущенным остеохондрозом. От работы она никогда не отказывалась, деньги, как известно, не бывают лишними.

Света видела его по телевизору. Он был одним из людей «оттуда», с самого верха. Между прочим, весьма привлекательный мужчина. Такой тип ей всегда нравился – мрачно-мужественный, с тяжелым подбородком, с умными усталыми глазами.

Это тоже немаловажно, ведь ей иногда приходилось совмещать массаж с другими, более интимными услугами. Так уж получалось. Но и платили, соответственно, больше.

С ним, стареющим красавцем, все произошло довольно скоро, уже на третьем сеансе. И она подумала, что было бы хорошо вот такого иметь мужика в любовниках. Именно такого, красивого, щедрого, с деньгами, со связями. Она почувствовала печенью: здесь ее шанс. И стала очень стараться, чтобы не разочаровать нового клиента.

Света знала, он женат, имеет взрослого сына. Знала также, что есть у него и постоянная дама сердца. Она очень быстро поняла, что жена как бы вообще ни при чем, а вот та, другая женщина может стать серьезной проблемой.

Разумеется, она попыталась выяснить – кто? Это не составило труда. О красивом романе, который длился почти два года, знали многие.

Когда ей назвали имя, она даже поперхнулась. Все подростковые комплексы, все глупые детские обиды поднялись со дна души жгучей мутной волной. Катька Орлова! Сушеная Жизель. Вот с кем, оказывается, придется делить классного мужика! Вот как, оказывается, пересеклись их пути.

В глубине души она была даже польщена таким соперничеством. Чем она хуже сушеной Жизели? Да ничем! И уж понятно, кого он должен предпочесть! Конечно, ее, Светлану. Она настоящая женщина, все у нее на месте. А Катька – фу, ни кожи ни рожи, смотреть не на что!

Пока кипела с новой силой старая, сладко дрожащая в душе злость, пока зрели коварные планы, все решилось само собой, неожиданно легко. Катька заявилась в неурочный час, оказалась глупой и гордой. Ушла сама, даже не оглянувшись, даже не поинтересовалась, с кем там ее миленький в кабинете? Ну и дура, если не понимает, что такими мужиками не бросаются.

Однако радость победы омрачилась, когда стало известно, что Катька не чахнет от страданий, а выходит замуж за Глеба Калашникова. За того самого Глеба, по которому сохло столько девочек лет с четырнадцати, в которого и сама Света была немного влюблена.

Маму, Эллу Анатольевну Петрову, конечно, пригласили на свадьбу, в банкетный зал ресторана «Прага». И Света, конечно, отправилась вместе с ней. Там представилась возможность высказать сушеной Жизели всю правду в глаза, чтоб не радовалась слишком. Света объяснила ей, что на самом деле она – урод, бездарность, и в жизни, и на сцене, и если бы не ее знаменитый папочка, фиг ее бы приняли в балетное училище, потому что у нее ни кожи ни рожи, и зря она думает, будто Глеб ее любит. Ни фига! Кому она нужна? Просто родители дружат, и ему неудобно. Она, сушеная Жизель, приперлась к нему на дачу в Новый год, он ее трахнул по пьяному делу, и вот теперь приходится ему, бедному, на уродке-крокодилице, сушеной Жизели, жениться. И вообще если бы не она, Света, никакой свадьбы не было бы, не помчалась бы Катька ночью в Переделкино.

Света ждала, что невеста начнет выяснять подробности, насторожится, заволнуется, и вот тогда можно будет нанести последний, смертельный удар, сообщить, что именно она, Света Петрова, была в кабинете Егора Баринова, и именно ее, Свету, он любит без памяти, а от сушеной Жизели сам не знал, как отделаться, и теперь счастлив несказанно, что она наконец от него отвязалась.

Но именно этого, решающего удара не получилось. Разговор происходил в комнате отдыха для оркестра, и как раз тогда, когда Света собиралась оглушить соперницу главной правдой, музыканты ввалились с шумом, и разговор был скомкан.

Только потом, протрезвев, она вспомнила, что в Катиных глазах не было ни слез, ни ужаса, лишь несказанное удивление и жалость. Она молчала почти все время и только один раз произнесла:

– Господи, какой же ты, оказывается, несчастный человек, Света Петрова…

Потом многие годы именно эту спокойную снисходительность Света не могла простить, запомнила надолго, навсегда. Невозможно простить то, чего не понимаешь.

Однако мутная волна детских обид улеглась довольно скоро. Возникли более насущные, серьезные, совершенно взрослые проблемы. Уже через месяц Света почувствовала, что, несмотря на продолжающиеся сеансы массажа, место постоянной любовницы Егора Баринова остается вакантным. Мало ему одной лишь Светланы, мало. Не удержит она его – ни опытом своим, ни безотказностью, ни пышными формами.

Света хоть и оставалась в душе все той же обиженной маленькой девочкой, которая, повернувшись носом к стенке, ждет, когда обратят на нее внимание, начнут тормошить и уговаривать, однако жизненный опыт и острое, холодное чутье взрослой женщины подсказывали: не жди, уговаривать никто не станет. Так и просидишь в углу, пока другие будут играть в свои веселые игры и радоваться жизни.

Крепкие и серьезные отношения с Егором Николаевичем Бариновым сулили много, очень много жизненных радостей. Нельзя упускать такой шанс. А он упрямо ускользал из Светиных сильных, ловких профессиональных рук.

Утопив в здравом смысле женские амбиции, ревность и даже простую природную брезгливость, Света придумала достаточно оригинальный способ укрепить свои отношения с Егором Николаевичем.