Текст книги "Место под солнцем"

– Та-ак, – задумчиво протянул Валера, – интересные дела. Как фамилия?

– Петровы. Элла Анатольевна и Светлана. Милиция считает, это было ограбление.

– Света Петрова… массажистка… – медленно проговорил Лунек.

– Ты что, знаешь ее? – удивилась Катя.

– Когда, говоришь, ее замочили? – ответил Лунек вопросом на вопрос.

– В субботу вечером. Вернее, ночью. Валер, если тебе действительно интересно, я завтра расскажу все подробно, ладно? Я устала, перенервничала сильно, у меня язык заплетается. Представляешь, каково быть рядом с матерью, которая узнает, что убили ее единственного ребенка?

– Ты с ней одна была? – внезапно спросил Лунек.

– Слава Богу, нет.

– А с кем?

Возникла неприятная пауза.

– Ладно, не напрягайся, – мягко сказал Лунек, – про Павлика Дубровина я уже знаю. Ты ведь с ним ездила к этой Петровой?

– Валер, прости, ты что, «хвосты» ко мне приставил? – нервно усмехнулась Катя.

– Ну зачем? – усмехнулся он в ответ. – Ты и так вся как на ладошке.

– На чьей же ладошке? – весело поинтересовалась Катя.

– На моей, конечно, – рассмеялся в ответ Лунек.

– Спасибо, это приятно.

Попрощавшись и положив трубку, Катя выключила оба телефона, отправилась в свою комнату, скинула юбку, натянула на колготки толстые шерстяные гольфы, поставила компакт-диск с вокальными джазовыми импровизациями Ненси Уилсон и принялась разминаться. Сначала партерный экзерсис, хотя бы ежедневный минимум, сорок минут, несмотря на усталость и взвинченность. Потом – станок, тоже не меньше сорока минут. Если хватит сил, надо повторить кусок из своей партии в новом балете, который начали репетировать, даже названия еще нет, только рабочее, условное – «Сладкие шестидесятые». Композиция на темы шлягеров начала шестидесятых, смешная и грустная, основанная на характерном танце.

Однако будет ли она поставлена, эта замечательная композиция? Что вообще станет теперь с театром?

Вчера, когда уезжали с кладбища, Валера взял ее под руку и посадил в свою машину. После нескольких теплых общих слов о том, что время лечит и надо держаться, он сказал, что ему удобней, если долевое участие в контрольном пакете акций казино не изменится и принадлежавшая Глебу часть останется в одних руках. Формально есть три наследника: мать, отец и вдова. Он готов взять на себя юридическую волокиту.

– Мне кажется, именно ты должна стать единственной наследницей Глеба, – произнес Лунек задумчиво, но при этом достаточно жестко. – Константин Иванович уже имеет свою долю в контрольном пакете акций, и будет справедливо, если вся часть Глеба целиком перейдет тебе.

Катя ответила, что очень польщена доверием, однако это слишком серьезный разговор и лучше отложить его на другой раз.

– Именно потому, что разговор серьезный, я хочу, чтобы ты была к нему внутренне готова, – сказал Лунек и больше этой темы не касался.

Слишком мало времени прошло после смерти Глеба, чтобы всерьез задуматься о том, как все сложится дальше. Катя приблизительно и, в общем, довольно смутно представляла себе картину предстоящего дележа имущества. Контрольный пакет акций казино, вернее, та его часть, которая принадлежала Глебу, будет поделена на троих, как это положено по закону. Три наследника первой очереди – вдова и родители. При таком раскладе она, Катя, станет одним из пайщиков, с правом на часть дохода, необходимую для театра и для нее самой. Сколько именно составит эта часть, хватит ли ее на театр и на привычный образ жизни? Ну, там видно будет. Она в этом ничего не смыслила.

Иными словами, она надеялась, что какое-то время все останется как было, сработает закон инерции. Ведь сразу театр никто не закроет. У нее будет время опомниться, прийти в себя, спокойно разобраться в ситуации. Она надеялась на обычную бумажную волокиту, которая постепенно все расставит по местам, то есть на старое доброе «авось». В конце концов, не ей решать, а Луньку. Но и ему надо тоже ведь сначала подумать, хоть немного…

Однако оказалось, Лунек свое державное решение уже принял. Теперь Катя должна принять свое. Не такое державное, но одно из самых важных в жизни. Причем решать надо не только за себя, но и за всю труппу.

Между прочим, через два дня в театре зарплата. Интересно, какая у Кати зарплата? Она даже не задумывалась об этом. Что-то там переводили на карточку. Она догадывалась, что эта сумма в ее личном бюджете никакой практической роли не играет.

А сколько вообще у нее на карточке? Этого она тоже точно не знала. Всеми финансовыми вопросами занимался Глеб. Она привыкла брать сколько нужно. Но ужас в том, что она даже не знает, сколько именно ей нужно. Всегда хватало. Глеб следил, чтобы не оголялась ее кредитка. Он умел считать деньги, она – нет. Зачем? Она занималась высоким искусством.

А в кошельке, между прочим, всего сто долларов. Она с такой легкостью предложила сегодня денег несчастной Элле Анатольевне и, если бы та не отказалась, оставила бы ей, не задумываясь, эту сотню. Как хорошо, когда можно не задумываться, и как неприятно спускаться на грешную землю, соображать, подсчитывать.

На днях надо заплатить Жанночке. А денег, между прочим, в доме нет. Конечно, что-то должно быть на карточке. Но сколько? Сколько бы ни было, деньги кончатся, не через месяц, так через два.

Деньги – это казино со стриптизом, это невоспитанные дядьки с уголовными мордами, вроде тех башкирских нефтяников, это совершенно особый мир, от которого дурно пахнет. Раньше Катя имела счастливую возможность брезгливо воротить нос. Она занималась высоким искусством, а Глеб брал на себя все прочее, то есть делал деньги, без коих не может существовать ни высокое искусство, ни сама Катя, привыкшая к белому «Форду», к пятикомнатной квартире, к аккуратной, исполнительной Жанночке, которая полностью освобождает ее от скучных домашних хлопот.

Да, через два дня в театре зарплата. Что бы ни происходило, зарплату всегда платили вовремя. Катя знала, администрация театра по всем серьезным денежным вопросам обращалась к Глебу. А теперь к кому?

Она вдруг ясно представила, как позвонит коммерческий директор, толстячок-бодрячок Гоша Фридман и скажет: «Екатерина Филипповна, в банке не дают денег. Как нам быть?»

Можно ответить слабым голоском: простите, дорогой Георгий Владимирович, я не знаю, как вам быть, финансовые вопросы решал Глеб Константинович, а я в этом ничего не понимаю. Я артистка, а не бухгалтер, и вообще у меня траур. Проще говоря, катитесь вы, любезнейший, со своими проблемами. Ничего не знаю и знать не хочу. И что дальше?

Либо Катя соглашается занять место Глеба, нырнуть с головой в темное, опасное, дурно пахнущее болото, которое красиво именуют «игорным бизнесом», и тогда можно быть спокойной и за театр, и за собственное материальное благополучие. Либо она продолжает брезгливо воротить нос, витать в облаках, с беспомощной улыбкой сообщает Луньку, что умеет только танцевать, а про деньги ничего не знает.

Квартиру и машину у нее никто не отнимет, но театр развалится. Она, конечно, может устроиться в другую труппу. Но там свои примы, свои солистки, не менее талантливые, чем она. В тридцать лет начинать сначала, плясать в кордебалете – спасибо, не надо.

А дальше, в сорок? Идти преподавать хореографию в Дом культуры? Тоже спасибо, не надо. Причем деньги-то все равно придется считать рано или поздно, но это уже будут совсем другие деньги. Гроши.

А труппа? Конечно, кто-то из ребят устроится, но многие останутся на улице. Виновата будет только она. И перед ними, и перед самой собой.

Значит, завтра вечером в разговоре с Луньком остается сказать свое твердое «да». То, что она ничего не смыслит в игорном бизнесе, не страшно. Разберется, если захочет. И помощники найдутся, Лунек их предоставит.

Валера Лунек славный человек, почти член семьи. У Глеба с ним были теплые дружеские отношения. Но была еще и другая сторона, холодная, жесткая, деловая. Лунек мил, неплохо воспитан, но он бандит, вор в законе. Крепкая бандитская «крыша». Раньше можно было об этом не задумываться. А теперь придется.

Но главное, если она взвалит на себя казино, танцевать перестанет очень скоро. Не сразу, конечно, но скоро. На это просто физически не хватит времени. Нельзя заниматься игорным бизнесом и при этом оставаться примой, солисткой. Содержать свой театр можно. Но пропадать в нем с утра до ночи, танцевать ведущие партии – нельзя.

От этой мысли все внутри сжалось, резко и сильно свело мышцы. Нога замерла в высоком батмане. А музыка, оказывается, давно кончилась. Пот тек в глаза. Надо закрыть окно. Так недолго и простудиться. Надо принять душ и лечь спать. Господи, какая тишина… Уже два часа ночи, а Катя и не заметила, как пролетело время.

И вдруг тишину распорол страшный, отчаянный женский крик. Кто-то истошно орал «помогите!» в пустом дворе. Катя вздрогнула, бросилась к окну, но ничего не увидела. Освещенная площадка перед подъездом была пуста. Остальная часть двора проваливалась в темноту. Крик повторился, потом перешел в громкие истерические всхлипы и причитания. Катя, не раздумывая, надела кроссовки на шерстяные гольфы, накинула плащ, прихватила газовый пистолет, который валялся в ящике тумбы в прихожей, и бросилась во двор.

Сбегая вниз по лестнице, затягивая на бегу пояс плаща, под которым ничего не было, кроме колготок и тонкого пуловера, она подумала, что поступает глупо, надо просто позвонить в милицию и сообщить: у нас во дворе кричат. Назвать адрес, и они приедут. Это их дело – приезжать и разбираться, когда кто-то кричит «помогите!». Ну куда она лезет со своим газовым пистолетом, даже не зная, как из него стрелять, заряжен ли он?

Во дворе не было ни души. Из темноты, с детской площадки, слышался уже не крик, а монотонный плачущий голос:

– Ой, ты ж горе мое, что ты натворил-то, мать твою? Миленький ты мой, родненький, козел ты вонючий…

Катя шагнула к кустам, пожалела, что не захватила фонарик. Но глаза постепенно привыкли к темноте. На земле у скамейки лежала какая-то темная груда. Рядом, на корточках, сидела женщина и плакала. Ветром качнуло кусты, отделявшие эту часть двора от освещенной площадки перед подъездом. Свет упал на женщину. Катя заметила, что в руке у нее – небольшая пол-литровая бутылка водки. Бесформенная груда оказалась мужчиной, бомжом. Он лежал неподвижно в странной, скрюченной позе.

Подойдя поближе, Катя узнала здоровенную бабу, которая два дня назад набросилась с кулаками на бомжа Бориску. Кажется, ее звали Сивка. Она давно жила в полуразрушенном доме, в глубине двора и была постоянной Борискиной подружкой.

Опасаясь взглянуть внимательней на лежащего человека, Катя спросила:

– Что случилось?

Женщина подняла на нее глаза, громко шмыгнула носом и хрипло произнесла:

– Слышь, ты это, посмотри, а? Я боюсь…

– Что посмотреть?

– Он не дышит.

– Кто? – тихо спросила Катя, опускаясь на корточки рядом с Сивкой и уже заранее зная ответ.

– Бориска, сукин сын… Вот, бутылка рядом валялась, недопитая. Не допил он, значит… И всего-то была поллитра. А он оставил, правда, на донышке. – Она поднесла бутылку к губам.

Прежде чем что-либо сообразить, Катя схватила ее за руку:

– Не надо, не пейте!

Сивка уставилась на нее шальными глазами, выругалась, но пить не стала.

– Ты думаешь, траванулся он? Это ж хорошая водка, «Столичная».

Катя пока ничего такого не думала. Просто сейчас надо вызывать «Скорую», Сивка уже под градусом, еще несколько глотков – она вообще может отключиться. Отставив бутылку в сторону, на бортик детской песочницы, Катя осторожно повернула голову Бориски, взглянула в лицо.

От сильного ветра качались кусты, то пропуская, то заслоняя фонарный свет. Из-под припухших, тяжелых век смотрели на Катю тусклые мертвые глаза.

Глава 26

– Ты можешь мне объяснить, какой в этом смысл? – спросил следователь Чернов майора Кузьменко. – Что ты мечешься? Ну ладно, бар «Белый кролик» – это я понимаю, надо было проверить. А к старухе в психушку зачем полез?

– Тоже надо было проверить, – вяло ответил Иван.

– Ну и как? – Чернов усмехнулся. – Добросовестный ты наш… Ты понимаешь, что творишь? Тебе мало «глухарей»?

– Жень, я все это могу самому себе сказать примерно теми же словами. Не надо, – поморщился Кузьменко, – «глухарей» хватает, доказательств, прямых и косвенных, – выше крыши. Но со старухой я должен был побеседовать. Она, между прочим, не такая уж безумная, как кажется. Про фотографию в бульварной газетенке «Кисе» – чистая правда. Есть такая газетенка, в ней рубрика «Шу-шу». Я нашел, не поленился. Бабушка Гуськова пересказала заметку почти дословно. Так что с памятью у нее все в порядке.

– И что из этого следует? Даже если парня в кепке она не выдумала, даже если он открывал ящик, в котором лежал пистолет, – все равно, она ведь не видела, как он взял. А кто потом на место положил? Да и вообще, для суда показания человека, страдающего старческим слабоумием, – ноль. Вот если бы ты разыскал этого самого Петрова, который в реальности окажется каким-нибудь Сидоровым или Губашвили, взял бы его за жабры, обнаружил бы прямую связь с вором-«апельсином» Голбидзе либо с пропавшим без вести князем Нодаром, вот тогда… Кстати, что там у нас в этом направлении?

– Ничего. Тишина. Голубок в Сочи упорхнул, на бархатный сезон. У него своя вилла. Чего ж не отдохнуть? Князь исчез бесследно. Никто его, болезного, кроме нас, не ищет. Но и мы этим занимаемся совсем вяло, без энтузиазма. А насчет Петрова – я ведь тоже не поленился, связался со всякими фондами и комитетами, которые теоретически могли бы прислать подобную помощь.

– И разумеется, все блеф? Гуманитарка из Америки давно не поступает, никакие мальчики в кепках с красными «корочками» по квартирам не шастают?

– Разумеется, – кивнул Кузьменко, – именно так все и оказалось. Но подумай сам, кому понадобилось тратить деньги, покупать продукты, заявляться к сумасшедшей бабке? И ведь еще красную «корочку» надо было заранее приготовить. Это ж сколько хлопот! Ради чего?

– А ты совершенно уверен, что старуха не сочинила всю эту трогательную историю от начала до конца? Ей ведь хочется домой, вот и придумала алиби для внучки.

– Слишком много подробностей. – Кузьменко откинулся на спинку стула и закурил. – Не такая бурная у старушки фантазия, чтобы сочинить столько деталей. И потом, если бы врала, она бы обязательно сказала, будто видела своими глазами, как взяли пистолет. Иначе какой смысл?

– Знаешь, – задумчиво произнес Чернов, – у меня такое чувство, что мы с тобой воду в ступе толчем. В принципе дело можно передавать в суд со спокойной душой.

– Со спокойной ли? – прищурился Кузьменко. – Ты абсолютно уверен, что Калашникова убила Гуськова?

– Нет. Однако не потому, что доказательств мало, и не потому, что плохо представляю себе картину преступления. Просто все это несколько необычно, странно. Психологически странно представить, что бизнесмена, казинщика, который по уши в бандитской тусовке, кончает не киллер, оплаченный конкурентом или кредитором, а любовница. Однако в жизни бывает много всяких странностей. Это убийство – не самое невероятное, и в моей, и в твоей практике. Все вполне объяснимо и логично. Она до последнего момента не знала, что пальнет. А когда увидела, как они обнимаются у подъезда, не выдержала. И метила она скорее всего в Орлову. Но стрелять толком не умеет. Удивительно, как вообще попала.

– Да, удивительно. Человек, который плохо стреляет, убивает одним точным снайперским выстрелом. Правда, не того, кого хотел. Потом бежит в ужасе к метро, возвращается домой, кладет пистолет назад в ящик и живет дальше как ни в чем не бывало.

– Именно так, – энергично кивнул Чернов, – и я не вижу здесь никаких противоречий. На одной чаше весов – пистолет, мотив, отсутствие алиби, дневник этого несчастного Гришечкина. А на другой – что? Разговор с сумасшедшей старухой? Некое смутное ощущение, будто что-то все-таки не так? Да, у меня тоже оно есть. Ну и что? Для суда это не довод. А насчет старухи – будь она трижды нормальной, все равно ради своей внучки наплела бы, что это ты выкрал, а потом подбросил пистолет. А звонки? Анонимные звонки и дурацкая мистическая история с какими-то щепками в подушке? Ведь все так четко укладывается в одну схему. Куда ни ткнись – сплошные доказательства, прямые и косвенные, какие хочешь.

– Уж больно их много, доказательств, – пробормотал Кузьменко, – прямых, косвенных… Даже искать не пришлось. Все на тарелочке с голубой каемочкой преподнесли: кушайте, господа, не трудитесь, вот вам убийца. Она убила, конечно, она. А кто же еще?

– Ваня, прекрати, – поморщился Чернов, – ну действительно, кто же еще?

* * *

Трезвонил домофон, но в первую минуту Кате показалось, это опять ее сотовый и опять она услышит сейчас какую-нибудь многозначительную пакость. Было тяжело выкарабкиваться из глубокого, крепкого сна. Но упрямое треньканье не утихало. Открыв наконец глаза и взглянув на часы, Катя обнаружила, что уже десять, вспомнила о Луньке и Митяе, встала, прошлепала босиком в прихожую, сняла трубку.

– Это Митяй, – буркнул недовольный мужской голос.

– Да, доброе утро. Подождите, пожалуйста, в машине. Я спущусь через пятнадцать минут.

– Хорошо. Вишневый джип «Чероки» 458 МЮ.

Пока Катя умывалась, чистила зубы, приводила себя в порядок, она пыталась собраться с мыслями. Но было невыносимо начинать день с того кошмара, о котором она заставляла себя не думать, засыпая в начале пятого утра.

Она надеялась узнать нечто важное от Светы Петровой. Света мертва. Бориска-помоечник мог видеть, а возможно, и видел убийцу. Он мертв. Свету задушили, инсценируя ограбление. Бориска отравился метиловым спиртом. Так сказал врач «Скорой».

Ночью, а вернее, под утро, всего несколько часов назад, вместе со «Скорой» приехал милицейский наряд. На Катин вопрос, не может ли это оказаться убийством, толстый низенький капитан отреагировал своеобразно. Он смерил Катю надменным, испепеляющим взглядом, фыркнул, смачно сплюнул на асфальт и произнес:

– Да хоть бы они все передохли.

– Ах ты, козел вонючий! Мусор! – взвилась Сивка, которая стояла тут же, тихо, монотонно всхлипывая.

– Что ты сказала? – Капитан двинулся на Сивку. – Ну-ка повтори, что ты сказала? Сейчас за козлов ты у меня…

– Не надо, не трогайте ее, – вступилась за бомжиху Катя.

– А вы, женщина, не лезьте, идите домой. Нечего тут! – рявкнул на Катю капитан.

– Все вы козлы, суки, ненавижу! – Сивка завелась всерьез, стала визжать на весь двор.

Ее грубо, тумаками, с безобразной матерщиной затолкали в милицейскую машину. Катя впервые в жизни наблюдала вблизи такую сцену. Ей стало жалко грязную, несчастную бабу. Она, вероятно, любила своего Бориску.

Вообще всех стало жалко: Свету Петрову, вредную, склочную, тоже несчастную, и ее маму, Эллу Анатольевну, и Глеба, и себя. Хотелось сказать что-то резкое, оскорбительное толстому капитану милиции, которому все по фигу. Ну человек же умер! А другой человек плачет над ним. Почему тебе так приятно куражиться над пьяной теткой? Оставь ее в покое. Ты так остро реагируешь на оскорбления при исполнении? У тебя такая нежная ранимая душа под милицейским кителем, что ты плачущей бабе «козла» простить не можешь? Ну дай ты ей откричаться, отплакаться, ну не бей ты ее с таким явным удовольствием, с полным ощущением своего права, своего морального и физического превосходства. Остановись, капитан. Пусть они бомжи, пусть от них воняет. Они люди.

Однако ничего этого Катя не сказала. Молча развернулась, побрела к своему подъезду. Колотил озноб, и оттого, что промолчала, не вступилась за несчастную тетку, становилось еще гаже. Понятно, никакого смысла в ее заступничестве не было бы, и все-таки…

С этим гадким чувством она уснула и утром, наспех приводя себя в порядок перед визитом к вору в законе Луньку, так не хотела опять возвращаться все к тому же гадкому чувству собственной беспомощности и опасности, которая бродит где-то рядом, совсем близко, забегает вперед, предупреждая каждый Катин шаг, смеется в телефонной трубке, а возможно, и в глаза заглядывает.

Митяй курил в джипе, коротко просигналил, когда она вышла из подъезда. Перед разговором с Луньком надо успокоиться и собраться. Если она твердо решила взять на себя казино, то этот разговор вдвойне важен. Лунек будет вежливо проверять ее «на вшивость», и от того, как она поставит себя с самого начала, зависит очень многое.

Лунек ждал ее в своем офисе-особняке в Сокольниках. Бесшумно раскрылись стальные ворота и тут же закрылись, пропустив джип. В гостиной на журнальном столе стояли ваза с фруктами и пепельница.

– Привет, соня. Завтракать будешь? – Лунек встал ей навстречу, поцеловал в щеку.

– Буду, – кивнула Катя и уселась в глубокое мягкое кресло.

Лунек щелкнул пальцами, через минуту пожилой, бритый «под ноль» мужик, которого Катя прежде никогда не видела, вкатил сервировочный столик. На столике дымилась большая серебряная турка с кофе, стояли высокие стаканы с ледяным апельсиновым соком, тарелки с поджаренными ломтиками ржаного хлеба, с сыром, ветчиной, вазочки с черной и красной икрой.

– Ну как, ты обдумала наш разговор? – спросил Лунек, разливая кофе по чашкам. – Ты готова стать единственной наследницей? Или у тебя есть сомнения?

– Если честно, сомнения у меня есть, – призналась Катя, – во-первых, я ничего не смыслю в игорном бизнесе. Во-вторых, очень люблю балет. И в-третьих, не совсем понимаю, почему нельзя поделить все на троих, как положено по закону. Грубо говоря, почему именно я?

– Объясняю по пунктам, – усмехнулся Лунек. – Что касается игорного бизнеса, то твой муж тоже сначала в нем ничего не смыслил. Но освоился довольно быстро. Дальше. Ты любишь балет и понимаешь, что если возьмешь на себя казино, то танцевать уже не сможешь. Хорошо, что ты это понимаешь. Но, видишь ли, если ты откажешься от казино, то никто не гарантирует, что твой театр не развалится. Он ведь никому, кроме тебя, по-настоящему не нужен. Извини, но мне тоже. Балет – это, конечно, красиво, возвышенно, однако дохода не приносит. Только одни расходы. Я готов с ними смириться просто из уважения к тебе. А насчет возможности танцевать – тебе, извини, уже не двадцать. Я в этом плохо разбираюсь, но знаю, ваш балетный век короток. Ну сколько еще ты продержишься в примах? Надо думать о будущем. И последнее, главное. Почему именно ты? Калашников-старший, как тебе известно, уже владеет определенной долей акций. Если к этому прибавится еще солидный куш, одна треть от части Глеба, то получится много. Но я боюсь, получится еще больше, ибо Константину Ивановичу ничего не стоит уговорить Надежду Петровну отказаться от своей трети в его пользу. Таким образом, в руках одного человека окажется восемьдесят процентов от контрольного пакета. При всем моем уважении к Константину Ивановичу, я не уверен, что он устоит перед искушением, не попытается захапать все целиком и выйти из-под моего контроля. И у его юной жены тоже губа не дура. Она очень бойкая девочка, очень… В общем, они стоят друг друга, и из двух вариантов – они или ты – я выбрал тебя. Я понятно излагаю?

– Вполне, – кивнула Катя.

– Ты ешь, пока гренки теплые. Слушай и ешь.

Катя сделала себе бутерброд с черной икрой. Есть действительно хотелось.

– Так вот, – продолжал Лунек, – то процентное соотношение, которое существовало до смерти Глеба, было для меня оптимальным. Оно не должно измениться. Тебя я знаю достаточно хорошо. Ты человек трезвый, спокойный, предсказуемый, без вывертов. И далеко не дурочка. В определенном смысле ты как партнер меня устраиваешь даже больше, чем Глеб. Ты не станешь заводить себе сумасшедших любовников, напиваться, скандалить, нарочно светиться перед журналистами. У тебя нет комплексов и амбиций. Ну и вообще ты мне глубоко симпатична по-человечески. Имидж игорного заведения только выиграет оттого, что хозяйкой будет молодая красивая женщина с отличными манерами, идеальной репутацией и гордой балетной осанкой. Но это уже детали. Главное ты поняла?

– Поняла.

– Сомнения еще остались?

Прежде чем ответить, Катя доела свой бутерброд, допила кофе, достала из сумочки пачку сигарет. Лунек быстро, по-джентльменски, щелкнул зажигалкой.

– Сомнений уже не осталось. – Она спокойно глядела в серо-желтые глаза. – Есть одно условие.

– Какое? – Он едва заметно вскинул брови.

– Ты поможешь мне найти убийцу моего мужа.

– Ну, Катюша, здесь уже все в порядке. – Он благодушно улыбнулся. – Я же сказал тебе на похоронах. Ольгу Гуськову, последнюю любовь твоего мужа, арестовали по подозрению. Не знаю, утешит тебя это или нет, но убила она. Причем есть мнение, что метила в тебя. Но она ответит за это, не переживай. Ты ведь понимаешь, у меня есть свои информаторы, и я не стал бы просто так говорить.

– У тебя информаторы, а у меня – два трупа за одни сутки, – задумчиво произнесла Катя.

– Как – два? Еще вчера вечером был только один. Света Петрова. Кстати, я поинтересовался сегодня утром, там действительно банальное ограбление.

– Был еще один труп. Ночью, – ответила Катя с нервной усмешкой.

– Шутишь? Или серьезно?

– Совершенно серьезно. Бомж отравился метиловым спиртом у нас во дворе.

– Бывает. – Лунек открыл фарфоровую масленку, стал аккуратно намазывать на ржаной ломтик сначала масло, потом черную икру, делать себе третий по счету бутерброд. – Надеюсь, тебе не пришлось опять ехать в морг?

– Нет, – покачала головой Катя, – мне только пришлось вызвать «Скорую». Но дело в том, что этот бомж видел киллера, который стрелял в Глеба.

Лунек уставился на Катю своими серо-желтыми холодными глазами. Рука с бутербродом застыла у рта.

– В воскресенье в нашем дворе дежурили телевизионщики. Пока они меня стерегли, стали зачем-то снимать этого бомжа, Бориску. Он жил в нашем дворе, имел привычку шастать ночами. И я подумала – вдруг что-то мог заметить той ночью? Он боялся милиции, как огня, а телевизионщики – совсем другое дело. Они охотятся за жареными фактами, даже бомжу это понятно. Они могут заплатить за информацию, вот он, вероятно, и решил заработать. А какой был самый последний жареный факт в нашем дворе? Конечно, убийство Глеба. Не знаю, сказал ли он им что-то конкретное, это у них надо спросить. Там был такой мерзкий скандальный репортеришка по фамилии Сиволап, и с ним оператор. Я вовсе не была уверена, что Бориска действительно кого-то видел, просто выстроилась довольно зыбкая логическая цепочка. Пока я размышляла, стоит ли идти дальше по цепочке, наткнулась на этого Бориску. Мы не договорили. Я только успела узнать, что он и правда видел убийцу. Это была женщина.

– Ну, это и без твоего бомжа понятно. – Валера принялся наконец за свой бутерброд. – У следствия нет сомнений. И у меня, в общем, тоже…

– А у меня есть. – Катя вытащила из сумочки две аудиокассеты и положила на стол перед Луньком.

Слушая запись первого разговора, Лунек мрачнел на глазах.

– Это Света Петрова. Та самая, которую задушили на пустыре, – объяснила Катя. – Она начала звонить давно, за две недели до смерти Глеба. Я не знаю, была ли она знакома с Ольгой Гуськовой. Конечно, можно предположить, что была и именно Ольга просила ее звонить мне, а потом, почувствовав опасность, убрала как свидетеля. Но я почти уверена, это не так.

– А почему, собственно, ты в этом уверена? – медленно произнес Лунек.

– Сначала послушай вторую кассету.

Лунек послушал. Но лицо его при этом уже не было таким напряженным. Он лишь брезгливо поморщивался.

– Ну и что? – спросил он, когда отзвучали голоса в магнитофоне. – Нет, я понимаю, жутко противно, даже меня тошнит. Но ты женщина сильная, переживешь.

– Переживу, – кивнула Катя, – однако звонок этот прозвучал тогда, когда Ольгу уже арестовали, а Света Петрова была мертва. Если ты послушаешь внимательно еще раз, то заметишь – другой голос. Другой человек. Похоже на Свету, но не она. Да и не могла она. Ее убили в субботу вечером. А позвонили в ночь после похорон, в понедельник.

– Нет уж, уволь, – засмеялся Лунек, – еще раз эту пакость я слушать не собираюсь. И вообще, Катюша, плюнь. Забудь. Обычная бабская злоба. Если ты будешь обращать на это столько внимания, то сама не заметишь, как скатишься до того же уровня. Знаешь, что мне в тебе всегда нравилось? Отсутствие бабства. Редкое качество для женщины. Ты понимаешь, что имею в виду? Среди вашего брата мало таких, которые прощают чужую красоту, чужой успех. Попробуй при одной женщине сказать про другую доброе слово! Злобой изойдет. Хорошо, если только в душе, а то и нагадит как-нибудь, исключительно ради собственного удовольствия. Это особенно заметно в женской зоне. Там хорошенькую мордашку могут и бритвой порезать. Но и про твой красивый балетный мир я тоже кое-что слышал. Кстати, если уж говорить о высоком, у Пушкина, например, в «Сказке о мертвой царевне» все закручено именно на бабской зависти. «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» А если не я, другая, так я эту другую в порошок сотру, отдам зверям на растерзание, отравлю, утоплю… Впрочем, топили красавицу в другой сказке. Помнишь, ткачиха с поварихой в «Сказке о царе Салтане»? Я пацаном был, когда мне бабушка читала, а видишь, до сих пор помню. «И завидуют оне государевой жене». Завидуют, суки, младенца не пожалели, в бочку законопатили, гонца опоили, государственный документ подменили. А ради чего, спрашивается? Просто так, из зависти. – Лунек откинулся на спинку кресла и прищурился как-то странно, по-кошачьи. – Александр Сергеевич много чего умного написал. Только поговорить мне об этом не с кем. А хочется. Надо нам с тобой, Катюша, почаще встречаться. Не только по делу, но и так, для души.

Катю немного напрягла эта последняя фраза. Она давно заметила, что Лунек симпатизирует ей не только как жене своего приятеля-партнера, не только как талантливой балерине и неглупому, легкому в общении человеку, но и просто как женщине. Нет, ничего серьезного за этим не стояло, избави Бог. Пока был жив Глеб, Валера вежливо соблюдал дистанцию. А сейчас вдруг сделал мягкую, осторожную попытку ступить на ту территорию, которая прежде в их отношениях была запретной.

Катя чувствовала: он играет с ней, как кошка с мышкой. Вероятно, вопрос с поиском убийцы он считает решенным. И вопрос с дележом имущества – тоже. О делах поговорили, все выяснили, теперь можно и поиграть, поболтать о высоком, о Пушкине, о женской психологии.

«Нет уж, Валера. Это потом. Ты для себя все выяснил, а я еще нет. Так что прости, о высоком, о Пушкине мы потом поговорим, – подумала Катя, – а сейчас давай уж вернемся к жестокой прозе».

– Слушай, Валера, я забыла тебя спросить, – произнесла она вслух после короткой паузы, – ты вчера обмолвился, будто знаешь Свету Петрову. Интересно, откуда?